жилкою чув¬ствую все повороты его почерка. Затем ведь и у меня есть к вам дело, вы мне понадобитесь, не правда ли? Вы, кажется, юрист или во всяком случае хороший знаток существующих порядков, прежних и нынешних. Кроме того, как важно знать, в какое уч¬реждение надо обращаться за какою справкою. Не все в этом разбираются, не правда ли. Мне потребуется ваш совет по одно¬му страшному, гнетущему поводу. Речь об одном ребенке. Но это после, после возвращения из крематория. Всю жизнь мне при¬ходится кого-нибудь разыскивать, не правда ли. Скажите, если бы в каком-нибудь воображаемом случае было необходимо оты¬скание детских следов, следов сданного в чужие руки на воспи¬тание ребенка, есть ли какой-нибудь общий, всесоюзный архив существующих детских домов и делалась ли, предпринималась ли общегосударственная перепись или регистрация беспризор¬ных? Но не отвечайте мне сейчас, умоляю вас. Потом, потом. О, как страшно, страшно! Какая страшная вещь жизнь, не правда ли. Я не знаю, как будет дальше, когда приедет моя дочь, но пока я могу побыть на этой квартире. У Катюши открылись за-мечательные способности, частью драматические, а с другой стороны, и музыкальные, она чудесно всех копирует и разыгры¬вает целые сцены собственного сочинения, но кроме того, и поет по слуху целые партии из опер, удивительный ребенок, не правда ли. Я хочу отдать ее на приготовительные, начальные курсы теат¬рального училища или консерватории, куда примут, и опреде¬лить в интернат, я для того и приехала, покамест без нее, чтобы все наладить, а потом уеду. Разве все расскажешь, не правда ли? Но об этом после. А сейчас я пережду, когда уляжется волнение, помолчу, соберусь с мыслями, попробую отогнать страхи. Кроме того, мы чудовищно задержали Юриных близких в коридоре. Мне два раза почудилось, что в дверь стучали. И там какое-то движение, шум. Наверное, приехали из похоронной организа¬ции. Пока я посижу и подумаю, растворите двери и впустите пуб¬лику. Пора, не правда ли. Постойте, постойте. Надо скамеечку под гроб, а то до Юрочки не дотянуться. Я на цыпочках пробова¬ла, очень трудно. А это ведь понадобится Марине Маркеловне и детям. И кроме того, требуется обрядом. «И целуйте меня послед¬ним целованием». О, не могу, не могу. Как больно. Не правда ли.

— Сейчас я всех впущу. Но раньше вот что. Вы сказали столько загадочного и подняли столько вопросов, видимо му¬чающих вас, что я затрудняюсь ответом. Одно хочу, чтобы вы знали. Охотно, от всей души предлагаю вам во всем, что вас за¬ботит, свою помощь. И помните. Никогда, ни в каких случаях не надо отчаиваться. Надеяться и действовать — наша обязан¬ность в несчастии. Бездеятельное отчаяние — забвение и нару¬шение долга. Сейчас я впущу прощающихся. Насчет скамейки вы правы. Я раздобуду и подставлю.

Но Антипова его уже не слышала. Она не слышала, как Ев¬граф Живаго отворил дверь в комнату и в нее хлынула толпа из коридора, не слышала его переговоров с устроителями похорон и главными провожающими, не слышала шороха движущихся, ры¬дания Марины, покашливания мужчин, женских слез и вскриков.

Круговорот однообразных звуков укачивал ее, доводил до дурноты. Она крепилась изо всех сил, чтобы не упасть в обмо¬рок. Сердце у нее разрывалось, голову ломило. Поникнув голо¬вой, она погрузилась в гадания, соображения, воспоминания. Она ушла в них, затонула, точно временно, на несколько часов, перенеслась в какой-то будущий возраст, до которого еще неиз¬вестно, доживет ли она, который старил ее на десятки лет и де¬лал старухой. Она погрузилась в размышления, точно упала на самую глубину, на самое дно своего несчастия. Она думала:

«Никого не осталось. Один умер. Другой сам себя убил. И только остался жив тот, кого следовало убить, на кого она по¬кушалась, но промахнулась, это чужое, ненужное ничтожество, превратившее ее жизнь в цепь ей самой неведомых преступле¬ний. И это чудище заурядности мотается и мечется по мифиче¬ским закоулкам Азии, известным одним собирателям почтовых марок, а никого из близких и нужных не осталось.

Ах, да ведь это на Рождестве, перед задуманным выстрелом в это страшилище пошлости, был разговор в темноте с Пашей-мальчиком в этой комнате, и Юры, с которым тут сейчас про¬щаются, тогда еще в ее жизни не было».

И она стала напрягать память, чтобы восстановить тот рождественский разговор с Пашенькой, но ничего не могла при¬помнить, кроме свечки, горевшей на подоконнике, и протаяв¬шего около нее кружка в ледяной коре стекла.

Могла ли она думать, что лежавший тут на столе умерший видел этот глазок проездом с улицы и обратил на свечу внимание? Что с этого, увиденного снаружи пламени, — «Свеча горела на столе, свеча горела», — пошло в его жизни его предназначение?

Ее мысли рассеялись. Она подумала: «Как жаль все-таки, что его не отпевают по-церковному! Погребальный обряд так величав и торжественен! Большинство покойников недостой¬ны его. А Юрочка такой благодарный повод! Он так всего этого стоил, так бы это «надгробное рыдание творяще песнь аллилуйя» оправдал и окупил!

И она ощутила волну гордости и облегчения, как всегда с ней бывало при мысли о Юрии и в недолгие промежутки жизни вблизи его. Веяние свободы и беззаботности, всегда исходив¬шее от него, и сейчас охватило ее. Она нетерпеливо встала с табу¬рета, на котором сидела. Нечто не совсем понятное творилось с ней. Ей хотелось хоть ненадолго с его помощью вырваться на волю, на свежий воздух из пучины опутывавших ее страданий, испытать, как бывало, счастье освобождения. Таким счастьем мечталось, мерещилось ей счастье прощания с ним, случай и право одной вволю и беспрепятственно поплакать над ним. И с поспешностью страсти она обвела толпу взглядом, надломлен¬ным болью, невидящим и полным слез, как от накапанных оку¬листом жгучих глазных капель, и все задвигались, засморкались, стали сторониться и выходить из комнаты, оставив ее наконец одну за прикрытыми дверьми, а она, быстро крестясь на ходу, подошла к столу и гробу, поднялась на подставленную Евгра-фом скамейку, медленно положила на тело три широких креста и приложилась к холодному лбу и рукам. Она прошла мимо ощущения, что похолодевший лоб как бы уменьшился, как сжа¬тая в кулачок рука, ей удалось этого не заметить. Она замерла и несколько мгновений не говорила, не думала и не плакала, по¬крыв середину гроба, цветов и тела собою, головою, грудью, душою и своими руками, большими, как душа.

15

Ее всю сотрясали сдерживаемые рыдания. Пока она могла, она им сопротивлялась, но вдруг это становилось выше ее сил, сле¬зы прорывались у нее, и она обдавала ими щеки, платье, руки и фоб, к которому она прижималась.

Она ничего не говорила, не думала. Ряды мыслей, общнос¬ти, знания, достоверности привольно неслись, гнали через нее, как облака по небу и как во время их прежних ночных разгово¬ров. Вот это-то, бывало, и приносило счастье и освобожденье. Неголовное, горячее, друг другу внушаемое знание. Инстинк¬тивное, непосредственное.

Таким знанием была полна она и сейчас, темным, неот¬четливым знанием о смерти, подготовленностью к ней, отсут¬ствием растерянности перед ней. Точно она уже двадцать раз жила на свете, без счета теряла Юрия Живаго и накопила це¬лый опыт сердца на этот счет, так что все, что она чувствовала и делала у этого гроба, было впопад и кстати.

О, какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что не похожая! Они думали, как другие напевают.

Они любили друг друга не из неизбежности, не «опален¬ные страстью», как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окру¬жающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались.

Ах, вот это, это вот ведь и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого дарствен¬ного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира, чувство от-несенности их самих ко всей картине, ощущение принадлеж¬ности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной.

Они дышали только этой совместностью. И потому превоз¬несение человека над остальной природой, модное нянчение с ним и человекопоклонство их не привлекали. Начала ложной общественности, превращенной в политику, казались им жал¬кой домодельщиной и оставались непонятны.

16

И вот она стала прощаться с ним простыми, обиходными сло¬вами бодрого бесцеремонного разговора, разламывающего рам¬ки реальности и не имеющего смысла, как не имеют смысла хоры и монологи трагедий, и стихотворная речь, и музыка, и прочие условности, оправдываемые одною только условностью волнения. Условностью данного случая, оправдывавшего на¬тяжку ее легкой, непредвзятой беседы, были ее слезы, в кото¬рых тонули, купались и плавали ее житейские непраздничные слова.

Казалось, именно эти мокрые от слез слова сами слипались в ее ласковый и быстрый лепет, как шелестит ветер шелковис¬той и влажной листвой, спутанной теплым дождем.

— Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О, я не могу! О Господи! Реву и реву! Подумай! Вот опять что-то в нашем роде, из нашего ар¬сенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотме¬нимое. Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие миро¬вые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части.

Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, про¬щай, моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны.

Помнишь, прощалась я с тобой тогда там, в снегах? Как ты обманул меня! Разве я поехала бы без тебя? О, я знаю, я знаю, ты это сделал через силу, ради моего воображаемого блага. И тог¬да все пошло прахом. Господи, что я испила там, что вынесла! Но ведь ты ничего не знаешь. О, что я наделала, Юра, что я наде¬лала! Я такая преступница, ты понятия не имеешь! Но я не вино¬вата. Я тогда три месяца пролежала в больнице, из них один без сознания. С тех пор не житье мне, Юра. Нет душе покоя от жало¬сти и муки. Но ведь я не говорю, не открываю главного. Назвать это я не могу, не в силах. Когда я дохожу до этого места своей жизни, у меня шевелятся волосы на голове от ужаса. И даже, зна¬ешь, я не поручусь, что я вполне нормальна. Но видишь, я не пью, как многие, не вступаю на этот путь, потому что пьяная жен¬щина — это уже конец, это что-то немыслимое, не правда ли.

И она что-то говорила еще и рыдала и мучилась. Вдруг она