ради в больницу, заплачу я, не пожалею денег. Запрёг тятенька Удало¬го, положил старушку на телегу и повез в земскую больницу, от нас от линии в сторону пятнадцать верст.
Долго ли, коротко ли, ложимся мы с тетей Марфушей спать, слышим, заржал Удалой под окном, вкатывает во двор наша те¬лега. Чтой-то больно слишком рано. Ну. Раздула тетя Марфуша огня, кофту накинула, не стала дожидаться, когда тятенька в дверь стукнет, сама откидывает крючок.
Откидывает крючок, а на пороге никакой не тятенька, а чужой мужик черный и страшный, и говорит: «Покажи, гово¬рит, где за корову деньги. Я, говорит, в лесу мужа твоего поре¬шил, а тебя, бабу, пожалею, коли скажешь, где деньги. А коли не скажешь, сама понимаешь, уж не взыщи. Лучше со мной не волынь. Некогда Мне тут с тобой проклажаться».
Ой, батюшки светы, дорогие товарищи, что с нами сдела¬лось, войдите в наше положение! Дрожим, ни живы ни мертвы, язык отнялся от ужаса, какие страсти! Первое дело Василия Афанасьевича он убил, сам говорит, топором зарубил. А вторая беда: одни мы с разбойником в сторожке, разбойник в доме у нас, ясное дело разбойник.
Тут, видно, у тети Марфуши мигом разум отшибло, сердце за мужа надорвалось. А надо держаться, нельзя виду показывать.
Тетя Марфуша сначала ему в ноги. Помилуй, говорит, не губи, знать не знаю, ведать не ведаю я про твои деньги, про что говоришь ты, в первый раз слышу. Нуда разве так прост он, ока¬янный, чтобы от него словами отделаться. И вдруг мысль ей вскочила в голову, как бы его перехитрить. «Ну ин ладно, гово¬рит, будь по-твоему. Под полом, говорит, выручка. Вот я твори¬ло подыму, лезь, говорит, под пол». А он, нечистый, ее хитрости насквозь видит. «Нет, говорит, тебе, хозяйке, ловчей. Лезь, го-ворит, сама. Хушь под пол лезь, хушь на крышу лезь, да только чтобы были мне деньги. Только, говорит, помни, со мной не лукавь, со мной шутки плохи».
А она ему: «Да Господь с тобой, что ты сумлеваешься. Я бы рада сама, да мне неспособно. Я тебе лучше, говорит, с верхней ступеньки посвечу. Ты не бойся, а для твоей верности вместе с тобой дочку вниз спущу», это, стало быть, меня.
Ой, батюшки, дорогие товарищи, сами подумайте, что со мной сделалось, как я это услышала! Ну, думаю, конец. В глазах у меня помутилось, чувствую, падаю, ноги подгибаются.
А злодей опять, не будь дурак, на нас обеих один глаз ско¬сил, прищурился и криво так во весь рот оскалился, шалишь, мол, не проведешь. Видит, что не жалко ей меня, стало, не род¬ня, чужая кровь, и хвать Петеньку на руку, а другою за кольцо, открывает лаз, — свети, говорит, и ну с Петенькой по лесенке под землю.
И вот я думаю, тетя Марфуша уже тогда спятивши была, ничего не понимала, тогда уже была в повреждении ума. Толь¬ко он, злодей, с Петенькой под выступ пола ушел, она творило, то есть это крышку лаза, назад в раму хлоп, и на замок, и тяже¬ленный сундучище надвигает на люк и мне кивает, пособи, мол, не могу, тяжело. Надвинула, и сама на сундук. Села на сундук, сидит, дура, радуется. Только она на сундук села, изнутри ей разбойник голос подает и снизу в пол стук-стук, дескать, лучше выпусти добром, а то сейчас буду я твоего Петеньку кончать. Слов-то сквозь толстые доски не слышно, да в словах ли толк. Он голосищем хуже лесного зверя ревел, страх наводил. Да, кри¬чит, сейчас твоему Петеньке будет конец. А она ничего не по¬нимает. Сидит, смеется, мне подмигивает. Мели, мол, Емеля, твоя неделя, а я на сундуке и ключи у меня в кулаке. Я тетю Марфушу и так и сяк. В уши ору, с сундука валю, хочу спихнуть. Надо подпол открыть, Петеньку выручить. Да куда мне! Нешто я с ней слажу?
Ну стучит он в пол, стучит, время-то идет, а она с сундука глазами вертит, не слушает.
По прошествии время — ой батюшки, ой батюшки, всего-то я в жизни навидалась-натерпелась, такой страсти не запомню, век буду жить, век буду слышать Петенькин голосок жалост¬ный, — закричал-застонал из-под земли Петенька, ангельская душенька, — загрыз ведь он его насмерть, окаянный.
Ну что мне, ну что мне теперь делать, думаю, что мне де¬лать со старухой полоумною и разбойником этим, душегубом? А время-то идет. Только я это подумала, слышь, под окном Уда¬лой заржал, нераспряженный ведь он все время стоял. Да. За-ржал Удалой, словно хочет сказать, давай, Танюша, скорей к добрым людям поскачем, помощь позовем. А я гляжу, дело к рассвету. Будь по-твоему, думаю, спасибо, Удалой, надоумил, — твоя правда, давай слетаем. И только я это подумала, чу, слышу, словно мне опять кто из лесу: «Погоди, не торопись, Танюша, мы это дело по-другому обернем». И опять я в лесу не одна. Словно бы петух по-родному пропел, знакомый паровоз снизу меня свистком аукнул, я этот паровоз по свистку знала, он в Нагорной всегда под парами стоял, толкачом назывался, товар¬ные на подъеме подпихивать, а это смешанный шел, каждую ночь он в это время мимо проходил, — слышу я, стало быть, снизу меня знакомый паровоз зовет. Слышу, а у самой сердце прыгает. Нужли, думаю, и я вместе с тетей Марфушей не в сво¬ем уме, что со мной всякая живая тварь, всякая машина бессло¬весная ясным русским языком говорит?
Ну да где тут думать, поезд-то уж близко, думать некогда. Схватила я фонарь, не больно-то ведь как развиднело, и как уго¬релая на рельсы, на самую середку, стою промеж рельс, фона¬рем размахиваю взад и вперед.
Ну что тут говорить. Остановила я поезд, спасибо, он из-за ветра тихо-тихо, ну просто сказать, тихим шагом шел. Останови¬ла я поезд, машинист знакомый из будки в окошко высунулся, спрашивает, не слышно, что спрашивает, — ветер. Я машинис¬ту кричу, нападение на железнодорожный пост, смертоубийство и ограбление, разбойник в доме, заступитесь, товарищ дяденька, требуется спешная помощь. А пока я это говорю, из теплушек красноармейцы на полотно один за другим, воинский был по¬езд, да, красноармейцы на полотно, говорят «в чем дело?», удив¬ляются, что за притча, поезд в лесу на крутом подъеме ночью остановили, стоит.
Узнали они про все, вытащили разбойника из погреба, он потоньше Петеньки тоненьким голоском пищит, смилуйтесь, говорит, люди добрые, не губите, больше не буду. Вытащили его на шпалы, руки ноги к рельсам привязали и по живому поезд провели — самосуд.
Уж я в дом за одежей не ворочалась, так было страшно. Попросилась — возьмите меня, дяденьки, на поезд. Взяли они меня на поезд, увезли. Я потом, не соврать, полземли чужой и нашей объездила с беспризорными, где только не была. Вот раз-долье, вот счастье узнала я после горя моего детского! Но, прав¬да, и беды всякой много, и греха. Да ведь это все потом было, это я в другой раз расскажу. А тогда с поезда служащий желез¬нодорожный в сторожку сошел, казенное имущество принять и об тете Марфуше сделать распоряжение, ее жизнь устроить. Го¬ворят, она потом в сумасшедшем доме в безумии померла. А дру¬гие говорили, поправилась, выходилась.
Долго после услышанного Гордон и Дудоров в безмолвии расхаживали по лужайке. Потом прибыл грузовик, неуклюже и громоздко завернул с дороги на поляну. На грузовик стали по¬гружать ящики. Гордон сказал:
— Ты понял, кто это, эта бельевщица Таня?
— О, конечно.
— Евграф о ней позаботится. — Потом, немного помолчав, прибавил: — Так было уже несколько раз в истории. Задуман¬ное идеально, возвышенно, — грубело, овеществлялось. Так Греция стала Римом, так русское просвещение стало русской революцией. Возьми ты это блоковское «Мы, дети страшных лет России», и сразу увидишь различие эпох. Когда Блок гово¬рил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигу¬рально. И дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптич-ны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало букваль¬ным, и дети — дети, и страхи страшны, вот в чем разница.
5
Прошло пять или десять лет, и однажды тихим летним вечером сидели они опять, Гордон и Дудоров, где-то высоко у раскрыто¬го окна над необозримою вечернею Москвою. Они перелисты¬вали составленную Евграфом тетрадь Юрьевых писаний, не раз ими читанную, половину которой они знали наизусть. Читав¬шие перекидывались замечаниями и предавались размышлени¬ям. К середине чтения стемнело, им стало трудно разбирать пе¬чать, пришлось зажечь лампу.
И Москва внизу и вдали, родной город автора и половины того, что с ним случилось, Москва казалась им сейчас не мес¬том этих происшествий, но главною героиней длинной повести, к концу которой они подошли, с тетрадью в руках, в этот вечер.
Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все рав¬но, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.
Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойст-вие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и ох¬ватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала все это и давала их чувствам поддержку и подтверждение.
Часть семнадцатая
СТИХОТВОРЕНИЯ ЮРИЯ ЖИВАГО
1
ГАМЛЕТ
Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.
2
Солнце греет до седьмого пота, И бушует, одурев, овраг. Как у дюжей скотницы работа, Дело у весны кипит в руках.
Чахнет снег и болен малокровьем В веточках бессильно синих жил. Но дымится жизнь в хлеву коровьем, И здоровьем пышут зубья вил.
Эти ночи, эти дни и ночи! Дробь капелей к середине дня, Кровельных сосулек худосочье, Ручейков бессонных болтовня!
Настежь все, конюшня и коровник, Голуби в снегу клюют овес, И всего живитель и виновник, — Пахнет свежим воздухом навоз.
3
НА СТРАСТНОЙ
Еще кругом ночная мгла. Еще так рано в мире, Что звездам в небе нет числа, И
