улицей был мой приют.
Осталось несколько минут, И тишь наступит гробовая. Но раньше чем они пройдут, Я жизнь свою, дойдя до края, Как алавастровый сосуд, Перед Тобою разбиваю.
О, где бы я теперь была, Учитель мой и мой Спаситель, Когда б ночами у стола Меня бы вечность не ждала, Как новый, в сети ремесла Мной завлеченный посетитель.
Но объясни, что значит грех,
И смерть, и ад, и пламень серный,
Когда я на глазах у всех
С Тобой, как с деревом побег,
Срослась в своей тоске безмерной.
Когда Твои стопы, Исус, Оперши о свои колени, Я, может, обнимать учусь Креста четырехгранный брус И, чувств лишаясь, к телу рвусь, Тебя готовя к погребенью.
24
МАГДАЛИНА II
У людей пред праздником уборка. В стороне от этой толчеи Обмываю миром из ведерка Я стопы пречистые Твои.
Шарю и не нахожу сандалий. Ничего не вижу из-за слез. На глаза мне пеленой упали Пряди распустившихся волос.
Ноги я Твои в подол уперла, Их слезами облила, Исус, Ниткой бус их обмотала с горла, В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно, Словно Ты его остановил. Я сейчас предсказывать способна Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме, Мыв кружок собьемся в стороне, И земля качнется под ногами, Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя, И начнется всадников разъезд. Словно в бурю смерч, над головою Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног распятья, Обомру и закушу уста. Слишком многим руки для объятья Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири, Столько муки и такая мощь? Есть ли столько душ и жизней в мире? Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток И столкнут в такую пустоту, Что за этот страшный промежуток Я до Воскресенья дорасту.
25
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
Мерцаньем звезд далеких безразлично Был поворот дороги озарен. Дорога шла вокруг горы Масличной, Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины. За нею начинался Млечный Путь. Седые серебристые маслины Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный. Учеников оставив за стеной, Он им сказал: «Душа скорбит смертельно, Побудьте здесь и бодрствуйте со мной».
Он отказался без противоборства, Как от вещей, полученных взаймы, От всемогущества и чудотворства, И был теперь как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем Уничтоженья и небытия. Простор вселенной был необитаем, И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы, Пустые, без начала и конца, Чтоб эта чаша смерти миновала, В поту кровавом Он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому, Он вышел за ограду. На земле Ученики, осиленные дремой, Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: «Вас Господь сподобил Жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт. Час Сына Человеческого пробил. Он в руки грешников себя предаст».
И лишь сказал, неведомо откуда Толпа рабов и скопище бродяг, Огни, мечи и впереди — Иуда С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов Отец не снарядил бы мне сюда? И, волоска тогда на мне не тронув, Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице, Которая дороже всех святынь. Сейчас должно написанное сбыться, Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану, И, как сплавляют по реке плоты, Ко мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты».
ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ
И ЧЕРНОВЫЕ НАБРОСКИ
Часть вторая
«ДЕВОЧКА ИЗ ДРУГОГО КРУГА»
ГЛАВА, ВЫЧЕРКНУТАЯ
В КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ
После исчезновения на два года Иван Иванович Воскобойни-ков опять замелькал по лестницам и коридорам математичес¬кого крыла московского университета. Здесь давно, еще в быт¬ность его студентом, привыкли к его бесшумно скользящей фигуре и громкому гоготанью. Он ничуть не изменился. Все так же запоминался он не во все лицо, а преимущественно силуэт-но в профиль, все так же пробирался бочком через толпу сту¬дентов в рекреационные часы в местах их наибольшего скопле¬ния, белобрысый, ухмыляющийся и близорукий с закинутой назад головою и бородкой клинушком. По-прежнему удивлял его неестественно длинный язык, кончик которого на миг по¬казывался и скрывался в минуты непроизвольных зевков Ива¬на Ивановича и в еще более редких, единичных случаях неча¬янно нападавшей на него и тут же исчезавшей картавости и за¬икания.
Служители и швейцары кланялись ему в пояс, когда он ус¬тремлялся мимо них в высоту верхних этажей или пересекал наискось крытый университетский дворик. То расставлял он лекционные приборы на столе у Николая Александровича Громеко, молодого профессора, читавшего в это бурное время химию взрывчатых веществ, то выдавал вместо библиотекаря книги с верхних полок просеминарской читальни, перешучи¬ваясь с верхней ступеньки лесенки со студентами, то в помощь письмоводителю рылся в делах и папках в дни наибольшего наплыва в канцелярию, в конце старых и в начале новых се¬местров.
Служителям, — истопникам, швейцарам и дядькам Иван Иванович казался чем-то вроде головы Афины Паллады или бюста Ломоносова или [вроде] статуэток расовых типов в стек¬лянных шкапах естественного отделения, и они в нем чтили неотделимый от университета символ научной устойчивости. О как обманывались швейцары!
В ту зиму Иван Иванович был занят совсем другим делом. На его попечении были кружки двух родов. На одних группа юристов занималась с молодежью, интересовавшейся вопроса¬ми социализма в марксистском освещении, на других приятель Воскобойникова Кологривов, выезжавший для этого по воскре¬сеньям в Серебряный бор или на Лосиный остров, обучал стрельбе членов боевых дружин.
Хотя Иван Иванович только налаживал эти курсы и следил за тем, что на них делается, он был занят больше, чем если бы вел их сам, и от этих забот [и переутомления] отходил душою толь¬ко в революционной богеме близкого ему толка, у Волковичей.
Были Волковичи в узком и широком смысле, истые Волко-вичи и Волковичи в приближении. Собственно Волковичи были брат и сестра Александр и Александра Волковичи, несобствен¬но Волковичами назывались все те, кто имел к ним отношение и у них собирался. Можно было услцшать: «Ну какие вы Вол¬ковичи. Вы помесь Гедиминовичей с Абрамовичами. Это не порода». Это означало что-то политическое, понятное только в этом круге.
Рябая и стриженая Александра мужеподобием напомина¬ла пожарного. Свой вокальный дар, незаурядный бас, которым она обладала, она редко проявляла во всем его блеске, так как страдала неизлечимой сипотой вследствие надрыва голосовых связок.
Ее брат Александр был бесцветен в той степени, что сам отчаялся установить окончательные черты своей внешности в зеркале, сестра же и знакомые узнавали его лишь по необъяс¬нимой случайности.
Волковичи хранили традицию студенческих Татьян. У них напивались небольшой компанией не меньше двух раз в месяц. Это были невинные бурсацко-семинарские попойки. Единст¬венный вид разнузданности, который на них допускался, был разгул неумеренного словоизвержения.
Водки всегда было больше, чем позволяла закуска. Неопыт¬ные напивались вмиг в этой столовой с золотисто-белыми обо¬ями, и хмель наступал четырехугольный по форме и белый с позолотою по содержанию, голову начинало ломить сразу с че¬тырех сторон. Качество этого хмеля было единодушно отмече¬но у Волковичей, и напоить гостя допьяна называлось тут воз¬вести его в куб.
Вечеринка у Волковичей подходила к концу. Большинство гостей разошлось, — Суффикс, Трясогузка и другие (тут у всех были шуточные прозвища). Оставался Лабрадор, всегда уходив¬ший последним и через десять лет оказавшийся знаменитым провокатором Чапарухиным-Лягвой, значившимся в охранном отделении под совсем другою кличкой «Непробудный». Алек¬сандра разливала чай, Лабрадор, сидевший близ самовара, при¬нимал из ее рук чашки и передавал их по назначению, а в углу комнаты, наклонившись друг к другу и свесив руки между ко¬лен, беседовали вполголоса Александр и Воскобойников.
Воскобойников говорил:
— Я сам не знаю, кто инициаторы.
— Раз неизвестно, значит, эс-эры.
— Я тоже думаю.
— Когда?
— В пятницу третьего, утром. Сбор у Тверской заставы. Но в общем ты прав. В основном, по-видимому, демонстрация про¬теста.
— А ты как думал?
— Не говори. Благодаря неясности рядом пойдутлюди раз¬ной ориентации. Ядро, само собой, с выражением недоверья. Но не забудь обывательского элемента, в особенности женщин. Они выйдут с изъявлением всеподданнейших чувств. Множество будет манифестировать благодарность за дарованные свободы.
— Что ты предлагаешь?
— Надо внести раскол в ряды колеблющихся, отсеять со¬знательную часть, надо неустанно, неустанно разъяснять, ра¬зоблачать, дискредитировать…
— Хорошо. Кого ты пошлешь?
— Моржова.
— Чересчур теоретичен.
— Ну так Биттерфлюса.
— Не подходит, не подходит.
— Остается Байбацкий.
—- Это совсем другой разговор.
ГЛАВЫ 5-7
КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ 5
Вились первые сухие снежинки, реденькие и еле заметные на сером небе. Они припорашивали дорогу серой пушистою пы¬лью, которая скоплялась в ямках, как весною цвет тополя.
По мостовой сверху валила демонстрация, лица, лица и лица, ватные черные пальто и барашковые шапки, учащиеся в форме, рабочие телефонной станции и трамвайного парка в са¬погах и овчинных куртках.
Некоторое время пели «Варшавянку», «Вы жертвою пали» и «Марсельезу», но вдруг человек в поддевке и кубанке, пяти¬вшийся задом перед шествием и с удалью Лихача Кудрявича дирижировавший пением, перестал запевать и взмахивать ру¬ками. Он повернулся спиной к процессии и, наклонив голову, стал прислушиваться к тому, о чем говорят остальные распоря¬дители, шедшие рядом. Пение стало жидким и неуверенным. Скоро оно смолкло. Стал слышен хрустящий шаг несметной толпы по мерзлой земле.
— Немедленно войдем в первое общественное здание, ка¬кое встретится, и будем расходиться поодиночке.
— Что случилось?
— Обо всем проведала полиция. Впереди ждут казаки в за¬саде.
— Откуда вы знаете?
— От доброжелателей. С пути следованья звонили в аптеку. Вот товарищ.
— Очень приятно. Такой-то. Очень рад познакомиться. Ну так что же. Тут главное не зевать.
— Я предлагаю в общество купеческих приказчиков.
— Что вы? Тесными переулками с такою толпищей?
— Ну так в высшее техническое.
— Тогда в училище иностранных корреспондентов.
В это время впереди открылся угол казенного здания, о ко¬тором забыли при перечислении возможных мест для спасения.
Когда процессия приблизилась к зданию, вожаки подня¬лись на возвышение подъезда и что-то крикнули в толпу, по¬махавши руками. Многостворчатые двери входа открылись, и шествие как было, в шубах и шапках, ряд за рядом, ряд за рядом влилось в широкий вестибюль школы и стало подниматься по парадной лестнице.
— В актовый зал, в актовый зал, — кричали отдельные го¬лоса в общий поток, но, повинуясь его течению, все продолжа¬ли валить дальше в глубину, растекаясь в конце по коридорам и классам.
Когда публику все же удалось вернуть назад и она рассе¬лась на стульях, руководители несколько раз пытались объявить об опасности и посоветовать собранию расходиться, но их ни¬кто не слушал, потому что слово дали оратору, которого никто не знал и
