который сам не знал ни о цели демонстрации, ни о ее составе и о готовящейся ей ловушке.
Он имел необычайный успех. В отличие от устроителей демонстрации, бравших чувством и воодушевлением и призы¬вавших к свержению самодержавия, насилия и неправды, этот приглашал скорее к свержению всех мнений, кроме своего, и однообразно и озлобленно говорил о том, о чем в эти дни все говорили зажигательно и вдохновенно.
Именно на этом основывался его успех. «Не все то золото, что блестит, — думали многие. — Этот-то наверное говорит дел о, раз его резоны так скучны, как все правильное».
Каждое его слово сопровождалось ревом сочувствия. Шум не мешал его речи, потому что никто не интересовался ее со¬держанием. С ним торопились соглашаться из нетерпения, кри¬чали «позор», составляли телеграмму протеста с требованием ответа от высочайшей власти, и вдруг, совершенно позабыв о нем, поднялись как один, и ряд за рядом, ряд за рядом толпой спустились по лестнице и высыпали на улицу, увеличившись в численности. Демонстрация продолжалась беспорядочно и сти¬хийно, без руководителей.
Пока был митинг, повалил частый снег. Улицы побелели. Снег валил все гуще.
Когда налетели драгуны, этого не подозревали в другом конце шествия, так оно растянулось. Вдруг спереди прокатил¬ся гул, как когда толпою кричат «ура». Крики «караул», вопли возмущения, стоны и ругательства волною катились по рядам и в ту же минуту на волне этих звуков стремительно и бесшумно пронеслись лошадиные морды и гривы и машущие шашками всадники.
Где-то сзади полувзвод перестроился и, повернув, врезался с разбега в хвост шествия. Началось избиение.
Через несколько минут улица была почти совершенно пус¬та. Люди разбегались по переулкам. Снег уже не шел. Зимний вечер был сух, как рисунок углем. Из его хмурой бескрасочности выделялось несколько красноверхих драгунских шапок, обры¬вок красного флага на земле и несколько следов крови на снегу мостовой.
По ее краю полз, притягиваясь на руках, стонущий чело¬век с раскроенной головой. В конце улицы еще металось два-три конных, наскакивая на прохожих, в которых им мерещи¬лись остатки демонстрантов, а на противоположной стороне улицы с тою же целью одинокий драгун медленно въезжал на тротуар и медленно, как в цирке, пятил и подымал лошадь на дыбы, затискивая ее крупом несколько ротозеев в стенную нишу рядом с колониальной лавкой.
6
Ну вот он и в Москве. Он сбежал сюда из Петербурга, думая, что тут тише, а оно и того хуже. Надо удирать за границу. Годы уходят. А своего главного, заветного, он еще не сказал.
Но наверное это чистейшее притворство. Втайне он на¬верное это любит, чтобы как сейчас, не давали опомниться. То Высшие женские, то Религиозно-философское, то к врачам, то к инженерам, то согласительная комиссия, и всюду нарасхват, и везде аплодисменты, и каждый раз полиция.
Что может быть приятнее этого размениванья на мелочи! Со вздохом возводишь глаза к потолку, словно поступился не¬весть чем драгоценным. А что ты принес в жертву, что ты по¬терял? Славны бубны за горами. На эти многозначительности в жизни, в печати и с кафедры, на все это он мастер. А за душой у него ни гроша, и настоящей проверки он боится. Мы еще по¬смотрим, как вы уедете за границу, мы еще полюбуемся тем, что вы напишете.
Надо удирать. Это очень легко сказать. Но как это сделать? Кончается одна забастовка, начинается другая, и поди уследи за их перерывами.
Ему сказали, — поезжайте к Тиверзину. Некий Тиверзин, революционный деятель. Он должен вас знать. Какая-то важ¬ная пружина в этих железнодорожных неурядицах.
Скажите, так-то и так-то, надо до зарезу в Швейцарию, важ¬ная работа, тут не могу. У вас крупное имя. Вы несколько раз читали в пользу стачечного комитета. Он должен это знать.
Может быть, есть поезд черт его знает какой-нибудь осо¬бенный, или вдруг он проговорится, когда кончится забастов¬ка. Нельзя же в самом деле месяцы целые погибать на чемода¬нах. На вас косится полиция, того и гляди арестуют. Все это он должен принять в расчет.
Но каким он будет дураком, если послушается такого совета. Хорош тогда он будет, сорокапятилетний профессор-младенец.
У своих родственников Свентицких, где он остановился в Москве, Николай Николаевич занимал угловую комнату навер¬ху в мезонине. Это был просторный темноватый кабинет, весь в коврах и книгах, с двойной стеклянной дверью на балкон, ко¬торая теперь была наглухо заделана на зиму. Из окна кабинета переулок был виден в длину, — криво расставленные домики, кривые заборы.
Когда показались бегущие, Николай Николаевич понял, что это с демонстрации, и стал вглядываться в полутьму, не уви¬дит ли в толпе Юру или еще кого-нибудь, но знакомых не ока¬залось, только раз почудилось ему, что пробежал сын Дудорова, этот отчаянный, у которого совсем недавно извлекли пулю из плеча и который опять околачивается, где не надо.
Бедный Дементий Евграфович. Вернули человека с катор¬ги по амнистии, теперь, думает, отдамся любимому делу. Как бы не так. Бедному и во сне не снилось, какая он политическая знаменитость. Шуточка ли сказать, страдалец, потерпел за на¬родную волю, теперь извольте расплачиваться. Выездам нет кон¬ца, каждому скажи два-три слова, чтобы на всю жизнь, полови¬не пожми руки, со всеми снимись. Вот и его так замотают.
Когда он в ту осень приехал из Поволжья и должен был переехать в Петербург, он оставил Юру у Остромысленских. Ка¬кую он сделал тогда ошибку! Эта Мотя еще туда-сюда, но бол¬ван Федька помимо того, что идиот и пустомеля, в придачу оказался еще страшною свиньей.
Конечно, Николай Николаевич сам должен был рассчитать, как пагубен для ребенка пример ханжи и бездельника, который каждою черточкой в отдельности подражает кому-нибудь из родни, Веденяпиным, Свентицким, Громеко и Крюгерам, и лишен своего собственного лица. Но в конце концов Бог ему судья* фильтровал бы себе мочу через промокашку и воображал себя естествоиспытателем, кому какое дело, если нашел человек способ существовать на три копейки и у него запросы церков¬ного старосты.
Но не тут-то было. Мерзавец обрадовался случаю с нахлеб¬ником-ребенком. Остается загадкой, как он ухитрился подо¬браться к Юриной материнской доле, лежащей в банке. Она неприкосновенна, и до Юриного совершеннолетия Николай Николаевич ее единственный распорядитель.
Просто непонятно, как это удалось обнаружить, так тонко это было сделано. Это заслуга семьи Громеко, тогда же приютив¬ших Юру, где он проживает и сейчас и где останется, когда Нико¬лай Николаевич уедет. Федька страшный негодяй, и его можно было засудить за подлог, — это уголовное дело, но Юра со сле¬зами на глазах просил простить его.
Рано гадать о Юриной будущности, но по всем признакам это детство артистической натуры. Пробы его поэтического пера сногсшибательно оригинальны, но оригинальностью сейчас никого не удивишь, это самое распространенное и подражатель¬ное качество.
Все эти мальчики и девочки нахватались Достоевского, Со¬ловьева, социализма, толстовства, ницшеанства и новейшей поэзии. Это перемешалось у них в кучу и уживается рядом. Но они совершенно правы. Все это приблизительно одно и то же и составляет нашу современность, главная особенность кото¬рой та, что она является новой, необычайно свежей фазой христианства.
Наше время заново поняло ту сторону Евангелия (она всег¬да казалась Николаю Николаевичу главною), которую издавна лучше всего почувствовали и выразили художники. Она была сильна у апостолов и потом исчезла у отцов, в церкви, морали и политике. О ней горячо и живо напомнил Франциск Ассизский, и ее некоторыми чертами отчасти повторило рыцарство. И вот ее веянье очень сильно в девятнадцатом веке.
Это тот дух Евангелия, во имя которого Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. Это мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна.
Теперь Юра живет у Громеко. Там у них такой триумвират: Юра, дочь Громеко Тоня и Юрин товарищ гимназист Гордон, тот самый, который (думал Николай Николаевич) так мило оп¬понировал мне на последнем заседании Общества философии и психологии. Очень способный мальчик. Он весь дышит стрем¬лением вырваться из национальных рамок и не остаться евреем (для этого мальчик слишком хорош). Но я боюсь, что национа¬лизм одного рода сменится у него другим национализмом и он поймет свое обращение не как средство освобождения, а как способ стать чем-нибудь другим, латышом, финном, русским, шведом или какой-нибудь другой ерундой.
Когда так рассуждаешь, можно подумать, что ты интерна¬ционалист. Но интернационализм такая же ветхозаветная, сбро¬шенная человечеством шкура. Что такое интернационализм. Интернационализм старается не забыть ни одной нации, даже несуществующей и мертвой, и искусственно возрождает их. Интернационализм помнит и различает их во имя того, чтобы не проводить между ними различий.
Когда в Евангелии говорится, что в царстве Божием нет эллина и иудея, это не значит, что их нет вообще от природы при любых условиях, но что при том определенном подъеме, которым достигается общение, называемое царством Божиим, в нем нет народов, а есть личности.
Триумвират этот начитался «Смысла любви» и «Крейцеро-вой сонаты» и теперь помешан на проповеди целомудрия. Это было бы очень хорошо и трогательно, если бы в этом отноше¬нии у них не заходил ум за разум. Вместо того чтобы назвать это чувственностью или еще как-нибудь, они чуть ли не всю область физического охватили совсем не подходящим и ничего не го¬ворящим именем «пошлости». Очень неудачный выбор слова.
Оно у них обозначает и инстинкт, и порнографическую литера¬туру, и эксплоатацию женщины, и, одним словом, все неплато¬ническое. У них эта злополучная «пошлость» сакраментальный какой-то термин, и надо видеть, с каким трепетом они его про¬износят, точно это заклятие и вот-вот явится вызванная ими Астарта во всей победоносности ее обнажения.
Это единственный ущерб, который нанесло Юре мое от¬сутствие. Я бы никогда не допустил, чтобы эти чистые задатки довели их до такого умопомраченья.
Пол, то есть то обстоятельство, что человек существует на земле в виде мужчины и женщины, не такой пустячок, чтобы по-монашески от него отмахиваться. Тут скрещенье всех дорог, и природа не скупится на миллиарды погубленного броса, что-бы окупить две-три удачи. Все виды человеческой подлости, все извращения сбились на этом перекрестке, и сколько народу живет весь свой век полуубийцами и полумертвецами, прова¬лившись когда-нибудь на этом испытании.
Нет, я не позволю Юре уходить от жизни, а то ну его к черту это их целомудрие и этого черненького, их главного пророка.
Николай Николаевич долго шагал по темному кабинету. Потом он зажег лампу и сел писать. Был самый разгар всеоб¬щей забастовки. Он берег керосин.
7
Через месяц, в ноябре, он оставался на той же мели. Из сада в кабинет тянулись лиловые тени. После сильного мороза де¬ревья с таким видом заглядывали в комнату, точно хотели поло¬жить на пол свои ветки в тяжелом инее, похожем на сиреневые струйки застывшего стеарина.
В эти дни Николай Николаевич
