записал:

«Давно ли мы сходили с ума от счастья, достоверно узнав, что у государя лежит манифест о даровании свобод в готовом виде, и надо его только подписать. Через два дня вышел мани¬фест, полилось шампанское и начались хождения, речи, резня и погромы. Странно, что все это хлынуло дополнительно вдо¬гонку конституции, как бы для того, чтобы не казалось, что она свалилась с неба, но с трудом и оружием в руках отбита на улице.

Как борется человек со счастьем, с небом, со всем хоро¬шим в себе, как преувеличивает свое ангел ьство, как боится быть чересчур идеальным и хорошим, интеллигенция целый год из скромности стеснялась называть эти волнения революцией, неуверенная, достаточно ли в них крови и политического шика, чтобы так называться, а теперь удовлетворилась и признала это право.

Приходил толстовец Выволочнов, а потом мистик и тео¬соф Брюге. Первый обвинял меня в том, что моя философия могла бы быть положительнее, то есть что она недостаточно мертва и пуста, а второй в том, что она недостаточно путанна и туманна».

Николай Николаевич встал и отошел к окну. Наступил тот час, когда писать было уже темно, а зажигать лампу рано и не¬экономно. В эти полчаса до полной темноты он обыкновенно размышлял, расхаживая по комнате из угла вугол. Тогдау Тивер¬зина он понял, что пока это одни самоублажения интеллиген¬ции, а народная революция еще и не начиналась.

Это у Тверской заставы. Каменный дом с деревянными галереями на большом дворе. По галерее вверх зигзагами под¬нимается лестница, — кошки, отхожие места, кладовые с вися¬чими замками, холодно, скользко, острый капустный квасок.

Это было в начале оттепели после сильного мороза, и лед в кадке с водой перед входною дверью не оттаял. Крышка кадки была сдвинута набок, и на обломке плоской ледяной корки сто¬яла железная кружка.

Еще на углу Тверской он спросил дорогу у хорошо одетой красивой девушки, обогнавшей его в том же направлении. Ока¬залось, что ей по пути и, как потом выяснилось, даже в одно и то же место. Всю дорогу она молчала или отвечала так одно¬сложно, что ее ответы вылетели у него из головы.

Когда они подошли к двери, она сказала «вот сюда» и по¬казала на проволочную ручку звонка. Сама она словно как бы отошла в глубину коридора к соседней двери или поднялась по лестнице в следующий ярус, — неудобно было наблюдать за ней и смотреть ей вслед. Но потом обнаружилось, что она уже у Ти-верзиных.

Это записывается не потому, что квартира была конспи¬ративная, и значит, был потайной ход и спуск через потолок, и надо заинтересовать читателя и придать таинственности днев¬нику.

Ничего этого не было. Квартира была обыкновенная. Но бывают положения, когда внимание нарушено, и проворони¬ваешь все нити и связи. Тогда случаются вещи необъяснимые и чудесные.

Девушка ли была слишком хороша и было неловко смот¬реть на нее, слишком ли примерз взгляд Николая Николаевича к обледенелой бочке, или слишком смущался он предстоявшим объяснением, и это было очень неприятно, потому что в жизни Николай Николаевич избегал глупостей и не имел поводов сму¬щаться, — факт тот, что он что-то пропустил и чего-то не видел и так получилось это чародейство с девушкой.

Тяжелую дверь непонятно как открыла высокая и важная старуха в теплом платке. Прежде чем вступить в разговор, она, ежась и придерживая ладонью платок на груди, быстрым дви¬жением оторвала кружку ото льда, надвинула крышку на место и таким же быстрым движением шмыгнула назад в кухню, что¬бы не застудиться.

— Вам к Тиверзину? — спросила она с таким достоинством, с каким такая же чопорная старуха в другом месте сказала бы «граф занят».

Ему пришлось немного подождать в темном проходе перед большою комнатой, разделенной надвое не доходящею до потол¬ка перегородкой. Он видел правую половину помещения, свет¬лую и уходящую вглубь к окну. Его оттуда не было видно. Там сидели: красивая девушка, его провожатая, девочка попроще и хуже одетая и белокурый гимназистик с пробором, как на кар¬тинке, в такой аккуратной суконной зимней рубашке, какой бывает только парусиновая летняя форма, стираная и глаженая. На столе дымился ливер с луком. Почтенная старуха, мать Тиверзи¬на, ласково и лукаво шушукалась с детьми, чтобы не мешать муж¬чинам на другой половине. Старуха чувствовала себя как на от¬дыхе. Обыкновенно ее окружал шум, сыновья, дочери, зятья, не¬вестки и внуки, а теперь по случайности ее ватага разлетелась кто куда. Дочь и невестка поехали навстречу мужьям, возвра¬щавшимся с войны невредимыми, — семья была железнодорож¬ная, легкая на подъем, в ней разъезжали по бесплатным удосто¬вереньям, остальные переехали в другие места на заработки.

За перегородкой слышались голоса — деловые, грубые и бодрые, и только Николай Николаевич собрался занести их в сознание, через темный чулан мимо него прошли, смеясь и за¬стегивая на ходу тулупы, несколько человек, которые не заме¬тили его или не обратили на него внимания.

Он сидел у Тиверзина, как проситель у должностного ли¬ца,— между ними был небольшой столик, Николай Николае¬вич сидел лицом к окну, а Тиверзин спиной к свету.

Только широкая кость, обветренное лицо в рябинках и ог¬ромные руки обличали в нем человека физического труда, ма¬шиниста, а разговор у него был, как у человека с высшим образованием, с тою разницей, что своим тоном недоброго и насмешливого превосходства он как бы давал понять: «Вот я с тобой разговариваю на твоем наречии, а я ни его, ни тебя ни в грош не ставлю».

— Не понимаю. Ничего не понимаю, — перебивал он Ни¬колая Николаевича. — Ах вот как? Ну, допустим. Понял, по¬нял. — Нет, зачем же. — Знаю, чувствую и пользуюсь случаем поблагодарить. Пригодились ваши денежки. Это другой разго¬вор. За это спасибо. Ну хорошо, теперь я все понял. Вот что. Во-первых, вы скажите этим господам хорошим, не годится мне такую свинью подкладывать, дают мой адрес. Это ведь огласка личности. Вы знаете, как это называется?

Не годится, господа, не годится. А потом что же вы собст¬венно от меня хотите? Когда забастовка кончится? Это вы, ба¬тенька, не ко мне. Это в «Московском листке» предсказатель печатается во фраке с цилиндром и с персидским орденом. Вы тогда побольше запрашивайте, может быть, он вам ее, забас¬товку, ворожбой отведет, черт его знает, все может быть. А я не гадалка. И потом вы сами понимаете, было бы даже у нас, ска¬жем, решение. Ага, вот-вот. То есть как это невинное? А все не¬винное вы и без меня знаете. Ехать вам надо не по Брестской, западные никогда не успокоются, у них на то свои отдельные причины. А вам надо по Николаевской на Петербург и потом через Финляндию и быть во всякое время готовым. Это вам вся¬кий скажет. Для этого не стоило ко мне ходить. Атак что же, милости просим. Имя у вас почтенное, как не знать, и за деньги для комитета спасибо».

В комнате стало совсем темно. Николай Николаевич зажег лампу и продолжал записывать.

«Я презирал дневники и смеялся над людьми, которые их ведут. Теперь я сам в их положении. В суматохе набегает боль¬ше мыслей, чем в силах удержать память, и когда нет надежды скоро приложить их к делу и они того заслуживают, их надо за¬писывать.

Говорить все, ни перед чем не останавливаясь, не считать¬ся с положением. А то может получиться, что побывал на белом свете для того, чтобы весь век простесняться. В последние дни мне гадко по двум причинам. Во-первых, это осадок обидного Тиверзинского тона. Кроме того, это из-за дуры Шлезингер.

Кстати. Летом громили Дуплянку. Потом усмиряли. Теперь разбирают. Кто же подстрекатель, — мне вчера передавали. Ока¬зывается, в издательстве был сторож Павел, удивлявший всех темнотой и мракобесием. Пришел, рассказывают, из города и взбунтовал всю кологривовскую волость. Главный коновод. Кто же его так распропагандировал? Или, может быть, он тогда скрывал, притворялся? Ничуть не бывало. Господ он жег и бес¬чинствовал из монархических убеждений, с тоски, что везде измена и крамола, так чтоб уж везде и все дотла. Кроме того он кологривовского барина считал вредным народным потакаль¬щиком и смутьяном.

Этого Павла хотели было произвести в борцы и освободи¬тели по уезду, в местные красные, но как присмотрелись, так даже его защитник на суде отшатнулся.

Мне гадко от Тиверзина и Шуры Шлезингер. Да, я это уже записал. У меня тоска, словно я побывал в каком-то будущем, до которого недотяну, и вернулся.

Несколько слов о русском якобинстве. Это будет как в Кон¬венте, не сажать снизу, как яблони, а вбивать сверху, как колья. И как при Кромвеле, крутолобые, железные бока, поклоненье твердости и силе.

А я не люблю минеральных и металлических сравнений и в стране Льва Толстого думаю, что гений застенчив, мгновенен, милостив и непредвосхитим.

Немного о себе самом. Я всегда знал, что жизнь, которая мне предстоит, ничем не будет похожа на то, к чему я готовил¬ся, чему подражал, что любил и чему учился. Но действитель¬ность во много тысяч раз все это превзошла.

Я живу во время, которое опрокинет мир вокруг меня вверх ногами и будет громадно, противно логике, необузданно смело и страшно как в сказке.

Тем не менее я думаю по-прежнему. Если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить только угрозою, палкой и наказаньем, тогда высшею эмблемой культуры был бы цир¬ковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою пропо-ведник.

Но в этом-то и дело, что человека издавна поднимала над животным и уносила ввысь от вырождения и одичанья не пал¬ка, а нечто подобное музыке: притягательность безоружной ис¬тины, заразительность очарования».

ИЗ ГЛАВЫ 10

КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ

— Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали.

— Не дают.

— А кто слушается цензуры?

— Не дают в другом смысле. Мешают, треплют, рвут на части.

— Тогда надо в деревню или за границу.

— А вы попробуйте. Непрерывные железнодорожные заба¬стовки.

— Да, правда. Погодите минуту. Послушайте. Есть некто Тиверзин. Запишите. Понимаете, Тиверзин, революционный деятель, член этих самых, ну этих новых советов депутатов. Он должен вас знать. Какой-то важный винтик в этой железно-дорожной неразберихе. Поезжайте к нему. Я вам достану его адрес. Скажите прямо так-то и так-то, нужно до зарезу в Швей¬царию, важная работа, тут не могу. У вас крупное имя. Вы не¬сколько раз читали в пользу стачечного комитета. Он должен вас знать.

Может быть, есть поезд черт его знает какой-нибудь кон¬спиративный или он вам проговорится, долго ли еще предпо¬лагается этот балаган. Нельзя же месяцы сидеть на чемоданах в чаянии движения воды. На вас косится полиция. Того и гляди арестуют. Вы это скажите. Они любят такие вещи. Он поймет.

— А где живет этот