ваш… как вы сказали?

— Тиверзин. Где-то у Тверской заставы. Я вам достану адрес. Выволочнов с шумом встал, запыхтел и стал прощаться.

— Не провожайте, пожалуйста, не провожайте. Все найду, все найду, — сказал он. — Дом стариков Свентицких… Неужто заплутаюсь. Детские годы… О…! Расположенье комнат… Как свои пять пальцев…

Николай Николаевич пошел провожать его, [напомнив ему о шарфе и шляпе, которые тот чуть не оставил в кабинете].

— Любопытно. Любопытно, — думал он, вернувшись. Ко¬нечно, надо быть дураком, чтобы воспользоваться таким сове¬том. Хорош он будет гусь, если пойдет к бомбисту-забастовщи-ку и скажет. Я задумал книгу и люблю спокойную жизнь. Отло-жите, сделайте одолжение, революцию до моей кончины.

ГЛАВА 11

КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ

Николаю Николаевичу и в голову не приходило пользоваться доставленным адресом. Как же удивило его самого, когда в один прекрасный день очутился он близ Триумфальных, и оказалось, что он разыскивает Тиверзина. Была гололедица. За два дня до этого, в проливной дождь, по стенам выклеили объявления Московского генерал-губернатора о введении в Москве поло¬жения об усиленной охране. Люди читали объявления, вода с крыш затекала им за шиворот.

Теперь была гололедица. Белых бумажек никто не читал, они не составляли новости. Люди шли мимо, балансируя вски¬нутыми руками, поскальзывались, подымались и проклинали гололедицу.

Рядом уверенно и ровно, не теряя равновесия шла хоро¬шенькая, хорошо одетая девушка. Николай Николаевич спро¬сил, как пройти на Брестскую. Она сказала, что ей туда же. Это было рядом за углом. Постепенно выяснилось, что ей на тот же двор и в ту же квартиру.

— Здравствуй, Ларушка, — сказала Марфа Гавриловна. — Ступай к Патуле, он дома. Сейчас я приду. А вам что угодно?

Николай Николаевич ответил.

— Нет Киприяна Савельича.

— А когда рн будет и сможет принять меня?

— Никогда не будет. Виновата, обмолвилась. Долго его не будет. Машинист он, ну и перевели его в Варшавский округ пу¬тей сообщения.

Николай Николаевич ушел.

— Лара! — кликнула Марфа Гавриловна. Лара вернулась в кухню.

— Тебе Пашка сказывал?

— Нет. А что?

Марфа Гавриловна притянула Лару к себе и прерывающим¬ся шепотом сказала:

— За границей Купринька, пришлось бежать. Плохо б ему было. Предупредили. Учила в епархиальном географию, все, понимаешь, перезабыла. Вроде Кавказа.

— В Швейцарию?

— Как ты говоришь? Во-во.

Лара заплакала от неожиданности. Последнее время она стала очень нервной. Марфа Гавриловна сказала.

— Что ты, дура. Радоваться надо.

К ГЛАВЕ 12

ЧЕРНИЛЬНОЙ БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ

Жалость? Чувствительность? — повторял он в мыслях взволно¬ванно и возмущенно. — Почему же не было у него жалости ни к одной из его прошлых жертв, которых так много было в его ад¬вокатской практике». — И он вспомнил Сибирь и позапрошлую зиму. В омском особняке княгини Столбуновой-Энрици было всегда темно и начажено монашками или какими-то другими куреньями. «Венчаться, венчаться, венчаться», — бесстрастным голосом повторяла сухощавая, несмотря на молодость, княги¬ня, ничего не желавшая слушать, и негромко стучала по столу пальцами в кольцах, так что звенели на запястьях ее браслеты. И плакал маленький Граня, не подозревая, что весь этот пере¬полох с завещательными записями и актами по усыновлению и оформлению незаконной связи поднят и больше года продол¬жается из-за него. А что мог сделать для них Комаровский, если тогда еще жива была неразведенная жена этого богача и умни¬цы, так трагически кончившего потом на рельсах? Что мог он сделать кроме составления не имеющих силы бумаг для успо-коения княгини, как чумы боявшейся слова «сожительница»? И Комаровский сочинял эти документы и с удовлетворением отмечал, как все больше и больше запутываются дела его вери¬теля. А тот это видел, тот догадывался, что Комаровский соби¬рается разбогатеть когда-нибудь на его разорении, но ему было уже все равно, и он даже не сердился на Комаровского и про¬должал с ним знаться.

Ему стало все равно с того страшного случая с цыганкой Лушей. Она была ничему не причастна и ни в чем не повинна, между ней и этим сумасбродом никогда ничего не заводилось. Но Комаровский не спешил рассеять недоразумение. Впрочем, кто мог знать, что все кончится так ужасно и муж Луши, хорист Свиридов, окажется таким ревнивцем? Нет, никого из них не жалел Комаровский, ни эту мечтательницу, как веригами, уве¬шанную драгоценностями, ни беспутного этого добряка-мил¬лионера, ни даже бедную зарезанную — (а какой бессмертный был слух и голос! Существом высшей породы звали они ее, за¬марашку, не умевшую даже подписаться). Нет, никого, никого не жалел он.

Часть третья

«ЕЛКА У СВЕНТИЦКИХ

ГЛАВЫ 1-2

КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ 1

Прошло много лет. Время подошло к следующей разграничитель¬ной поре русской жизни, кануну первой мировой войны, весне тысяча девятьсот четырнадцатого года. К этому времени люди, бывшие мальчиками и девочками в предыдущих главах, сложи-лись, стали на ноги, превратились в молодых отцов и матерей.

Когда новоиспеченный врач Первой Екатерининской боль¬ницы Юрий Андреевич Живаго, женатый на Антонине Александ¬ровне, урожденной Громеко, оглядывался из этого времени назад, задумываясь о происшедшей с ним и его ровесниками перемене, ему казалось, что она совершилась не мало-помалу во все истек¬шие годы, а без постепенности, сразу, в одни самые последние. У Юры было такое чувство, будто это превращение состоялось в декабре девятьсот десятого года на памятной елке у Свентицких, где на глаза ему снова попалась та девочка из номеров, снова не обратившая на него внимание, и когда она стреляла в адвоката Комаровского, а потом за ним и Тонею приехали из дому и вызва¬ли к больной Анне Ивановне, которой стало хуже и которая скон¬чалась до их приезда от припадка удушья при остром отеке легких.

2

Предрасположение клеточным заболеваниям появилось у Анны Ивановны с пресловутой сборки шкапа. С того знаменитого падения и пошатнулось ее здоровье.

Как-то зимой Александр Александрович подарил ей огром¬ных размеров старинный гардероб черного дерева. Его привезли в разобранном виде, внесли и стали гадать, куда бы его поста¬вить. За недостатком места во всем доме под него опростали площадку внутренней (домовой) лестницы наверху перед вхо¬дом в хозяйскую спальню.

Собирать гардероб пришел Громековский дворник Маркел. Он привел с собой шестилетнюю дочку Маринку. Маринке дали палочку ячменного сахара. Она зажала леденец в кулачок и, сопя носом и облизываясь, смотрела издали на отцову работу.

Некоторое время все шло хорошо. Вдруг при наложении верха Анне Ивановне вздумалось помочь Маркелу. Она влезла на высокое дно гардероба. Борта, которые Маркел кое-как стя¬нул веревочкой, разошлись и грохнулись на пол. Эместе с ними упала Анна Ивановна и пребольно расшиблась при падении.

— Эх, матушка-барыня, — приговаривал над ней расчувст¬вовавшийся Маркел, — вы подумайте какой грех. — Кость-то цела? Вы пощупайте кость. Главное дело кость, а мякиш напле¬вать, мякиш — это одна видимость в женском смысле слова. Да не реви ты, ирод, ступай, говорю, к мамке, — унимал он плачу¬щую Маринку. — Эх, матушка-барыня, нужли б я без вас этой платейной антимонии не обосновал. Вы не поверите, что этой мебели, этих шкапов-буфетов через наши руки прошло в смыс¬ле лака или наоборот, какое дерево красное, какое орех. Бывало все в один голос, вся Москва, эх, Маркел Акимович, золотые твои руки, не питейная бы статья, не было бы тебе цены. Или например какие партии в смысле богатых невест прямо, быва¬ло, извините за выражение, так мимо носу и плывут, так и плы¬вут. Ну, теперь осталось дверцы и хоть на выставку.

Анна Ивановна не любила гардероба. Видом и размерами он был похож на катафалк или на царскую усыпальницу. Она звала его своей «Аскольдовой могилой». Под этим Анна Ива¬новна собственно разумела Олегова коня, вещь, приносящую несчастье. Как женщина, исторически начитанная, но беспо¬рядочно, Анна Ивановна путала смежные понятия.

3

В одиннадцатом году она весь декабрь пролежала в постели. Это, как она считала, не в первый раз уже сказывались последствия ушиба и таинственные действия злополучного шкапа. У Анны Ивановны было воспаление легких.

Юра и Тоня к весне того года должны были кончить уни¬верситет и курсы, — он — медиком, а она — юридическое отде¬ление.

Юра долго затруднялся выбором факультета. В нем очень сильна была тяга к искусству, к наукам гуманитарного цикла. Юрина душа была как некоторые пригороды. В ней все было сдвинуто и перепутано, все резко и самобытно, — взгляды, на¬выки и предрасположения. Он был беспримерно впечатлите¬лен, свежесть его восприятия была чудовищно велика. Он хо¬рошо думал и очень хорошо писал. Но он считал, что искусство не годится в призвание в том же смысле, как не может быть про¬фессией прирожденная доброта или склонность к меланхолии или веселью.

И не бог весть как любя медицину, он надеялся, что при¬мирит в жизни все влечения и крайности. Пусть будет его век посложней да пореальней. Он желал не водевиля, а драмы в нем. Требующееся самоограничение давалось ему туго. Артис-тическое начало рассеивало и томило его. Когда на первом кур¬се он проходил анатомию и гистологию и спускался в подвал анатомического театра, его медицина была скорее парацель-совской, нежели университетской. Там в полутьме мертвецкой светились, как фосфор, совершенной голизной трупы неизвест¬ных, молодые самоубийцы неустановленной личности, хорошо сохранившиеся и еще нетронувшиеся утопленницы. Их разни¬мали и препарировали, и красота человеческого тела оставалась верной какому-то головокружительному прообразу в любом отпечатке и дроблении на любые части. Весною подавленный этим зрелищем Юра сочинял им воображаемые биографии, и роман с какою-нибудь небрежно брошенной на оцинкованный стол русалкою, не ослабевал и не уменьшался, оттого что по¬степенно превращался в роман с ее отнятою рукой или кистью.

ГЛАВА 7

КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ

Этот долг не давал Ларе покоя. Никто не напоминал ей о нем. Кологривовы любили ее как родную дочь и не помышляли о расставании с ней в каком бы то ни было будущем. Но именно потому Лара ела себя поедом за просрочку никем не требуемого платежа. В ту зиму, когда она, подобно Тоне Громеко, должна была окончить Высшие женские курсы по филологическому отделению (службу у Кологривовых она успешно совмещала с завершением своего образования), досада на себя за эту прово¬лочку стала у Лары манией, пунктом помешательства.

Липа выросла и больше в учительнице не нуждается, — ду¬мала Лара, — и она торчит у них без всякого стыда, точно у Ко¬логривовых богадельня или дом призрения. Надо до конца года оставить их во что бы то ни стало. Но уехать от них, не отдав им деньги и ограничившись обещанием вернуть их впоследствии, равносильно молчаливому их присвоению за здорово живешь, пользуясь их безумным благородством.

И на Рождество, когда эти мысли участились, достигли на¬вязчивой душевной болезни, Лара отважилась на шаг наиболее вынужденный для нее и немилый. После трех ночей бессонни¬цы она решила попросить эту сумму взаймы у Комаровского и стрелять в него, если