он обойдется с ней как-нибудь не так или ее унизит. Она приняла это решение в состоянии взвинченно¬сти или полувменяемости и в этом состоянии отправилась ве¬чером двадцать седьмого декабря в Петровские линии. В душе у нее была страшная сумятица. Она шла, ничего кругом не за¬мечая.

Хуже всего, что своими горестями она не могла поделиться с Пашей Антиповым, своим лучшим другом, в котором она к этому времени привыкла видеть своего будущего мужа. Она не могла рассказать ему этого, во-первых, потому, что тайно от Паши тратила часть своего заработка на его сосланного от¬ца и всегда нездоровую мать, а также путем разных хитростей и уловок и на самого Пашу. Во-вторых, Паша любил ее, а глав¬ным узлом этих домашних огорчений была ее детская эпопея с Комаровским, которой Паша никоим образом не должен был знать, потому что ее раскрытие убило бы его, как думала Лара.

Паша любил ее до самозабвения, был немного моложе ее и слушался ее беспрекословно. По окончании реального она уго¬ворила его засесть за дополнительную латынь и греческий, что¬бы быть принятым в университет филологом. У нее была мечта по сдаче государственных обвенчаться с ним и уехать учителем и учительницей в какой-нибудь губернский город Урала.

По Лариному выбору Паша снимал в Камергерском, не¬далеко от Художественного театра, комнату в третьем этаже у тихих квартирохозяев.

ГЛАВА 7

БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ

Эти деньги не давали Ларе покоя. Родя не возвращал долга, от¬носясь к нему легкомысленно, как к неведомо чьему, никому ничего не стоившему подарку.

Лара двадцать раз за эти два года могла отдать долг из зара¬ботанного. Другое обстоятельство мешало ей. Она тайно от Паши помогала его родным и еще более скрытым образом под¬держивала его самого без его ведома. Никто у Кологривовых не помнил о долге и не напоминал ей о нем. Служба не мешала Ларе окончить гимназию и записаться на курсы. Служба не мешала ей заниматься на них. Теперь она их кончала.

Липа подросла и любила Лару как сестру. Кологривовы дав¬но зачислили Лару в члены своего семейства. Они и в дальней¬шем не мыслили жизни без Лары. Но именно их теплота и благо¬родство превращали мысль о непогашенном долге в какую-то болезнь, в пункт Лариного помешательства. На Рождестве эта мысль достигла у нее степени мании.

«Липочка выросла, я больше не нужна ей, а я тут торчу без зазрения совести как в богадельне. Надо уйти во что бы то ни стало до конца года. Но уйти, не заикнувшись об этих деньгах, немыслимо, а заменить их немедленную отдачу обещанием, что их отдашь потом, равносильно их молчаливому присвоению. Как быть в этом случае? Что за безвыходное положение!»

В терзаниях этой неизвестности, как в бреду, отважилась она на шаг, наиболее для нее тяжелый и неприемлемый. После трех ночей бессонного обмозговывания Лара пришла к выводу, что с Кологривовыми надо расстаться на этой же неделе, рас-платившись с ними полностью, а деньги эти попросить взаймы у Комаровского. Он по понятиям Лары был единственный, кто после всего случившегося должен был дать их ей без дальних слов и как бы то ни было порочащих ее осложнений. И ведь он отчасти сам был виноват в растрате Роди, потому что развращал мальчика своим примером и потакательством его шалостям.

И в нервном возбуждении, охватившем ее после прихода к этому решению, Лара на третий день Рождества отправилась в Петровские линии просить у Комаровского помощи, с наме¬рением стрелять в него, если по старой привычке он попутно посмеется над ней или ее как-нибудь унизит. С этою целью, вы¬ходя из дому, она положила в муфту заряженный Родин револь¬вер на опущенном предохранителе. Она умела обращаться с ним и, как все у Кологривовых, хорошо стреляла.

В душе у нее была страшная сумятица. Она шла по улице, ничего кругом не замечая. Хуже всего, что ей некому было от¬крыться, чтобы отвести душу. Паша, самый близкий ей чело¬век, был одной из главных причин ее вынужденных тайн, и ему нельзя было ничего рассказывать. <...>

Он безропотно мирился с ее заботами и слушался ее бес¬прекословно, потому что был моложе ее и из более простой сре¬ды. По окончании реального она сняла ему эту комнату в од¬ном из новых домов по Камергерскому близ Художественного театра и усадила за латынь и греческий, чтобы он мог поступить в университет и кончить его филологом. Паша не мог думать о будущей жизни с Ларой здраво и просто, как нельзя думать о вечной жизни в прозаических подробностях, у Лары же по этому поводу были определенные практические пожелания. Она меч¬тала по сдаче государственных, которые предстояли им в этом году в одно время, обвенчаться с Пашею и не медля ни минуты уехать учителем и учительницей куда-нибудь в провинцию, луч¬ше всего в две какие-нибудь губернские казенные гимназии, мужскую и женскую, на Урале.

Но главным образом нельзя было говорить Паше про эти деньги потому, что теперь Лара вводила в связь с этими угне¬тающими частностями Комаровского. Паша слышал о нем и даже знал его издали, питая к нему непреодолимое отвращение. Лара надеялась когда-нибудь в будущем, в ходе супружеской жизни с Пашею и безболезненной постепенности, открыть ему всю горькую подноготную своей детской эпопеи с этим чело¬веком. Но Паша слишком любил ее, чтобы можно было сей¬час делать ему такое сообщение. Лара опасалась, что оно убило бы его.

И хотя ее путь в Петровские линии лежал по Камергерскому и соблазн подняться в знакомую комнату и молча выплакаться без объяснений (Паша не стал бы приставать с расспросами) был неотразимо велик, она победила искушение и почти плача и не глядя в ту сторону прошла вниз к Кузнецкому.

К ГЛАВЕ 15

КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ

Десять лет тому назад, когда хоронили маму, Юра был еще сов¬сем маленьким. Тогда все было по-другому.

Юра до сих пор помнил свой безутешный рев, свой ужас, трепет и ослепление. Кругом был [еще] густой дремучий мир, до невозможности настоящий, и в Юре были еще свежи остат¬ки его прежней младенческой веры. По этой полузвериной вере черно-синее холодное небо с ночными звездами, боженькой и святыми как бы нагнули низко-низко макушкой к нему и ня¬нюшке в детскую, словно в таз с позолотой. Оно окунулось в огонь и золото, и звезды стали лампадками, боженька батюш¬кой, а холодная ночная синь горячею октавой дракона.

Тогда главное было в том, что окружало Юру снаружи, в облаках, извозчиках и вывесках, а теперь в самом Юре. Главное было теперь в нем. Он был центром всего, во все вдумывался, требуя смысла от всего, что притязало на существование, и, если не находил его, во всем сомневался. На панихидах, на которых по слову службы стояло «надгробное рыдание творяще песнь алилуйа», Юра резко и упоенно сознавал свое настоящее совер¬шеннолетие. Совершеннолетие это он ощущал в виде сверстниче¬ства со всем, что делалось на свете, со всей остальною жизнью. Он чувствовал себя на равной ноге и как бы в одном возрасте с ней. Вот он вырос и призван на извечный спор богов и божест¬венных истин и сил, вращающих огромный ворот вселенной… В этом, наверное, и заключается та «нестареемая» и «бесконеч¬ная» жизнь, о которой поет и молит панихида, — думал он.

[Шура Шлезингер не сводила глаз с Юриного лица. Читая на нем борьбу сменяющихся в нем мыслей, она ложно истолко¬вывала его мимику. Каждый раз она опасалась, что он заметил какую-нибудь неправильность в службе, приеме соболезную¬щих или церемониале, критическим оком все проверяла и, не найдя недочетов, пожимала плечами и глазами вопрошала Юру, чем он не доволен].

ГЛАВА 16

КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, поми¬луй нас». Что это? Где он?

Вынос. Выносят. Надо проснуться. Он в шестом часу утра повалился не раздеваясь на диван в углу библиотеки. Наверное у него жар. Сейчас его ищут по всему дому, и никто не догадыва¬ется, что он спит не проспится в глухом закоулке между двумя рядами книжных полок.

«Юра, Юра», — кричат где-то рядом. Это ищет его двор¬ник Маркел. Все эти дни он пьян и все время плачет, а теперь подымает шум и кутерьму по другому поводу. Начался вынос, надо тащить вниз венки из спальни, где складывали часть их, и притом самые крупные, а ему по несчастной случайности за¬крыт из нее выход. В дверь спальни снаружи уперлась приотво¬рившаяся дверца Аскольдовой могилы, проклятого гардероба, с которого начались все горести, и не дает двери открыться.

— Маркел, Маркел! — Юра! — зовут их снизу.

Маркел колотит дверью комнаты в дверцу шкапа, пока не проваливает ее внутрь, и бегом в несколько приемов сносит вен¬ки вниз по лестнице.

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный», — тихим веянием протягивается у подъезда по переулку и все ка¬чается: венки и встречные, головы лошадей в попонах, зимняя белая земля под ногами.

— Юра! Боже, наконец-то. Проснись, — трясет его за пле¬чи Шура Шлезингер. — Что с тобой. Выносят. Ты с нами?

— Ну конечно.

ГЛАВА 17

КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ

Отпевание кончилось. Нищие встрепенулись и теснее сдви¬нулись двумя рядами на тротуаре. Колыхнулись и перемести¬лись похоронные дроги, одноколка с венками, карета Крюге-ров. Ближе к церкви подтянулись извозчики. Из храма вышла заплаканная Шура Шлезингер, окинула цепь саней испыту¬ющим взором, кивком подозвала служителя и возницу с ката¬фалка и скрылась с ними. Стало выходить все больше и больше народу.

— Вот и Анна Ивановна, бедная — кто б мог подумать. А я еще собиралась завтра их поздравить. То есть как это с чем? Завтра Новый год. Забыли? Помилуйте! Вы на своих или на извозчике?

В этот день отдало после сильных морозов. Был темный, серебряный с чернью, неподвижный день, как бы самой при¬родой предназначенный для погребения. [Двигались медленно, говорили медленно, день начался Бог знает когда и ему не было окончания].

Это было на том кладбище, где покоился прах Юриной мамы. Юра давно не был на ее могиле. «Мама»,— прошептал он издали почти детскими губами того времени, не своими нынеш¬ними, и решил на обратном пути пройти на могилу.

Расходились торжественно и даже картинно по расчищен¬ным снежным дорожкам, следуя их извивам и поворотам. Алек¬сандр Александрович вел под руку Тоню. За ними шли Крюгеры. Тоне очень шел траур.

Юра заглянул на монастырские задворки, на которых он тогда наблюдал вьюгу. Он тут ничего не узнал. От стены к стене были протянуты веревки и на них синело развешенное стира¬ное белье, кривые покоробленные простыни, скатерть перси¬кового цвета, набрякшие рубашки с оттопыренными рукавами.

Как вода заливает впадину, так Юре в ответ [на горе, в от¬вет на слезы, в ответ] на образовавшуюся щель