в поисках пути!

Как слышится в его безвольном шуме

Решенье к сроку до моря дойти!

Душа, душа, оставь блуждать в раздумье,

Пример природы вечной подхвати

И черпай из воды благоразумье.

XVIII

Я славлю смерть, друзья, без поворота

Глубокой ночью песню я сложил

Хранительнице мира и могил

И поднял смерть на должные высоты.

Как капли от пучины, с неохотой

Оторвались мы от первичных сил.

Смерть нас уносит в океан, что был

Нам родиной до нашего отлета.

Вам гибель горькой кажется пилюлей?

Но ведь — не требуй смерти ход вещей —

Мы сами б к ней с своих путей свернули.

А чтобы сердцу застучать полней

В груди веков и не заглохнуть в гуле, —

Пускай вперед замрет в груди твоей.

XX

Служить красе и поклоняться воле

На землю посылается поэт.

Он странствует, и всё, чем красен свет,

Восходит в песне в новом ореоле.

Певцом превознесенные в застолье,

Дела переживают смену лет.

Но на песке ведет он запись бед

И расстается с собственною болью.

Доверен сад чужой его уходу:

Цветы в саду — чужих украсят грудь.

Он нанят в виноградари природы:

Он пьян, когда пьянеет кто-нибудь.

Как водолаз, рискуя потонуть,

На радость веку он ныряет в воду.

XXII

ХЛОПОТУНЫ

Они не расточат и вздоха даром.

Биенье сердца спустят с аукциона.

Что ни родит мгновенье, — смех и стоны, —

Становятся тотчас у них товаром.

Игра их чувств посвящена базарам,

Я ж возлюбил покой и, чуждый гона,

Живу, в фортуну веря неуклонно.

Не по часам, не внемля их ударам.

Мне не понять, что мечет этих скорых

Дельцов и в них поддерживает пыл?

Я тишины б не променял на шорох.

Я на стезю скромнейшую вступил:

Пойду искать отрады в детских взорах,

В полете туч и в музыке светил.

XXVII

Кто в наши дни о дружбе заикнется?

Она мертва. Как прочие богини,

Умерщвлена и эта, и отныне

Уж больше жертв для дружбы не найдется.

Борись один, и не устань бороться.

Один плыви по жизненной пучине,

Один ищи путей в ее пустыне,

Один, один, — никто не отзовется.

Мы древних вспоминаем, и законно:

Еще не все их мертвы идеалы,

К иным есть и у нас еще уклоны.

Но нет того, что их одушевляло:

Пошли нам случай Аристогитона, —

Гармодия, наверно б, не хватало.

XXXVII

НЕМЕЦКИЕ И ФРАНЦУЗСКИЕ ПОЭТЫ

Часы, картины, зеркала, обои,

А вкруг, как у турецкого султана,

Шелка и бархат, низкие диваны

И — назначенья спорного — налои.

Певцов французских таковы покои.

К чему же тут халаты и кафтаны,

Кадильницы, распятья и тюрбаны?

Еще поэты ль то, иль что другое?

Над садом возвышается мансарда.

Дыша растущею внизу сиренью,

Воткнув в фуражку розу, как кокарду,

И роту воробьев ведя в сраженье, —

Вот как у нас приличествует барду

Немецким девушкам слагать хваленья.

XLIX

Когда б, как воин, я носил вкруг чресел

Меч или шел, как селянин, за плугом,

Я б наслаждался ввечеру досугом

И, потрудясь, за кружкой был бы весел.

Но так, когда б я ни поднялся с кресел,

Мой дух, не оставляемый недугом,

Уходит в высь ночную круг за кругом,

Как тяжело б истекший день ни весил.

Светилам я не положил предела,

И суток не успел разбить на части.

Вот я и ночью в их руках всецело.

О, мысли! Как спастись от вашей власти?

Разите вы, как громовые стрелы,

Где б ни застали. И в объятьях страсти.

LII

НАДГРОБНАЯ НАДПИСЬ

Быть иль не быть — лжемудрие пустое.

Я был, чем мог, задаткам не во вред:

Не плут, о, нет, — глупец, на чей-то след

Я шел и днем с зажженною свечою.

Во всем я был немецкого покроя,

И будь так чист, как руки, мой сонет,

Когда-нибудь истлевший мой скелет

Сложили б в урну, почести устроя.

Подобно большей части простофиль,

Играл я в жизнь, как в кости, в увлеченье

И тер глаза, как подпускали пыль.

Но слишком поздно возвращалось зренье.

Счастливее, чем некогда Шлемиль,

Я никогда не расставался с тенью.

ВОЕННАЯ ЗАРЯ

Песнь жаворонка, не соловья, —

Сейчас небеса огласила.

Уж вырвалось солнце и, ветр уловя,

Как шар, поднялось и поплыло.

День встал, день встал в кутерьме

И тьме,

Тьме — крышка: светило воскресло!

Кто в свет еще верит, вставай, не зевай!

Ленивцы-любовники, розы срывай

И мечом препоясывай чресла!

Песнь жаворонка, — не соловья.

Иль грешной не сыты вы ленью?

Небесный огонь перешел за края.

О, утра святое горенье!

Встань, встань и кудри со лба!

Борьба,

Борьба наша в самом начатке.

Объятье возлюбленной прочь отстраня,

Берись за оружье и прыг на коня,

И — в разгар завязавшейся схватки!

Песнь жаворонка, — не соловья.

То песнь не о ласках и холе,

То песня о треске раскатном ружья,

О розах военного поля.

Средь нег, средь смертных потех

Доспех,

Доспех храбреца ими убран!

Так в путь же! Да будет походным шатром

Нам небо, покамест неволя кругом

И возмездья кинжал не иззубрен!

Песнь жаворонка, — не соловья.

О, юность, стряхни сновиденья!

Смотри, как, шумя и смеясь и снуя,

Внизу разбегается в пене,

Упав с высоты, струя

Ручья,

Троящаяся на излуке!

Отдай, как она, свою силу и дух

Долине, напой ее в пору засух,

Посвяти ей и сердце, и руки!

Песнь жаворонка, — не соловья.

Беспечный товарищ лазури

Звенит в небесах, и под ним — колея,

И люди идут, балагуря.

Свет! Свет! Его не запрут

Под спуд.

Свободного света не словят!

Тьму тысяч сердец его зорька зажгла.

Пусть звездам и ночи любви похвала,

Но утро народ славословит.

ЯЗЫЧНИКИ

«Der verfluchte Gaffe weiss selbst nicht,

was er will; hol ihn der Teufel»

Friedrich der Grosse1

1 «Проклятый поп сам не знает, чего хочет; чтоб его черт

побрал». Фридрих Великий (нем.).

А в жизни больше толку

Являли старики.

Язычник был из шелку,

А мы грубей пеньки.

И если вдруг с красоткой бык

Искал покрова тьмы,

Язычник не вставал в тупик

Ни на вот столь, как мы.

А жаль, что больше в мире

Их сметке не блистать.

Считалось: чет — четыре,

Считалось: нечет — пять.

Роди же дева невзначай, —

И девство тут ее прощай,

Затем, что новый наш завет

Лишь после вышел в свет.

Нахальство их едва ли

Не облетело мир:

В сраженьях побеждали,

Забыв надеть мундир.

Полиции не завели,

Ходили не в пивные пить.

В языческой времен дали

О, как умели жить!

И ни Ахилл, ни Гектор,

Которых пел Гомер,

Ни высшей школы ректор

Ни люди прочих сфер,

Во всех Афинах (о, разврат!)

В руках не держивали книг!

Гуляючи, умнел их брат,

Их просвещал пикник.

Зато попам-авгурам

Жилось неважно там.

Их приставляли к курам,

А не к опеке дам.

А принцы вовсе жизнь бродяг

Бездомные вели.

Нет, многобожцы как никак,

А всем нас превзошли!

Незнавшие купели!

Благодаря богам

И вам, мы еле-еле

Читаем по складам.

Итак, да славится же сброд

Язычников-плутяг,

Гомера слушавший народ,

Его ареопаг!

АМНИСТИЯ

Они в расположеньи добром духа,

Но бесполезны и улыбки их:

Как у меня к громам князей нет слуха,

Так ласки их не будят чувств моих.

Остерегайтесь этих ухищрений:

Такую милость нам поставят в счет.

Останемся-ка лучше на арене.

Скорей, чем сдаться, гвардия умрет!

Теперь удушат розами свободу,

Которой цепью удавить нельзя.

Пусть лицемерят, простоту народа

Великодушьем ложным поразя.

Он голоден, так вот и рад известью,

Что хлеб его в обильи большем ждет.

Мы ж пить хотим, и пьем за гибель с честью!

Скорей, чем сдаться, гвардия умрет!

Вы клетку открываете, предвидя,

Что птица разучилася летать.

В ином освобожденном инвалиде

Соратника былого не узнать.

Цветы рескриптов ваших так кудрявы,

Но терньи в них просовывает гнет!

Священно и без вас святое право.

Скорей, чем сдаться, гвардия умрет!

Теснится люд, места берутся с бою

На милостивца короля взглянуть.

Пусть их, — мы за своей пойдем звездою,

Которой мимо балдахина путь.

Пусть солнцем милостей согрет усталый, —

Отряд я знаю, рвущийся вперед.

О, юноши, то лишь борьбы начало!

Скорей, чем сдаться, гвардия умрет!

Но что за грех отпущен беззаконный?

Какая снята смертная вина?

Мы добивались близости с короной,

Но поднесете ль в ней вы нам вина?

Помиримся! — Но размуруйте стены:

Свободы полной в них стеснен полет.

Колеблетесь? Звучи же, клич военный:

«Скорей, чем сдаться, гвардия умрет!».

Так хочет век. Он жаждет красных зарев.

В их реве тонет нежный вздох любви.

Что раз мы взяли, на врага ударив,

Омыли и для близких мы в крови.

Когда толпа в восторге чуть не пляшет,

Что милостей фонтан из камня бьет,

То с гордостью воскликнут девы наши:

Мой милый умер, но не сдал высот!

ШАНДОР ПЕТЕФИ

НА РОДИНЕ

Степная даль в пшенице золотой,

Где марево колдует в летний зной

Игрой туманных, призрачных картин!

Вглядись в меня! Узнала? Я — твой сын!

Когда-то из-под этих тополей

Смотрел я на летевших журавлей.

В полете строясь римской цифрой пять,

Они на юг летели зимовать.

В то утро покидал я отчий дом,

Слова прощанья лепеча с трудом,

И вихрь унес с обрывками речей

Благословенье матери моей.

Рождались годы, время шло вперед,

И так же умирал за годом год.

В телеге переменчивых удач

Я целый свет успел объехать вскачь.

Крутая школа жизни — Божий свет,

Он потом пролитым моим согрет.

Я исходил его, и путь тернист

И, как в пустыне, гол и каменист.

Я это знаю, как никто другой.

Как смерть, недаром горек опыт мой.

Полынной мутью из его ковша

Давным-давно пропитана душа.

Но все печали, всякая напасть,

Вся боль тех лет теперь должны пропасть.

Сюда приехал я, чтоб без следа

Их смыть слезами счастья навсегда.

О, где еще земля так хороша?

Здесь мать кормила грудью малыша.

И только на родимой стороне

Смеется, словно сыну, солнце мне.

НАДОЕВШЕЕ РАБСТВО

Все, что мог, я делал,

Втайне мысль храня,

Что она полюбит,

Наконец, меня.

А теперь я слабым

Огоньком костра

Пред шатром пастушьим

Тлею до утра.

Удержу не знал я, —

Так, спалив амбар,

Рвется вдаль по крышам

Городской пожар.

Был я водопадом,

Рушился со скал.

Мой обвал окрестность

Гулом оглашал.

А теперь я мирно

От цветка к цветку

И от кочки к кочке

Ручейком теку.

Был я горной высью,

Выступом скалы,

Где в соседстве молний

Жили лишь орлы.

Рощей стал теперь я,

Где в тени ветвей,

Исходя тоскою,

Свищет соловей.

Чем я только не был,

Чем не стал потом!

Девушке, однако,

Это нипочем.

Нет, довольно! Брошу!

Дорога цена.

Этих жертв не стоит,

Может быть, она.

О любовь, напрасно

Цепи мне куешь!

Пусть и золотые —

Это цепи все ж.

Я взлечу на крыльях,

Цепи сброшу ниц,

Так к себе свобода

Манит без границ!

ПОБЫВКА У СВОИХ

С отцом мы выпивали,

В ударе был отец.

Храни его и дале,

Как до сих пор, Творец!

За много лет скитаний

Я не видал родни.

Отца, сверх ожиданий,

Скрутили эти дни.

Поговорили вволю,

Пред тем как спать залечь,

И об актерской доле

Зашла при этом речь.

Вельмо в глазу отцовом

Такое ремесло, —

Мне с ним под отчим кровом

Опять не повезло.

«Житье ль в бродячей труппе

На должности шута?»

Я слушал, лоб насупя,

Не открывая рта.

«Смотри, как щеки впали.

И будет хуже впредь.

Твои сальто-мортале

Непрочь я посмотреть».

С улыбкою любезной

Внимая знатоку,

Я знал, что бесполезно

Перечить старику.

Потом, чтоб кончить споры,

1 Стихи я произнес.

Твердя мне: «Вот умора!» —

Он хохотал до слез.

Старик не в восхищенье,

Что сын поэт. Добряк

Невыгодного мненья

О племени писак.

Я на него не злился.

Не надо забывать:

Он в жизни лишь учился

Скотину свежевать.

Когда вино во фляге

Понизилось до дна,

Я бросился к бумаге,

А он в объятья сна.

Тогда вопросов кучу

Мне предложила мать.

Я понял, что не случай

Мне в эту ночь писать.

Носил следы заботы

Предмет ее бесед.

Я ей с большой охотой

На все давал ответ.

И, сидя перед нею,

Я видел — нет нежней

И любящих сильнее

На свете матерей.

АЛФЕЛЬД

Что мне в романтизме ваших дебрей,

Соснами поросшие Карпаты!

Я дивлюсь вам, но любить не в силах,

Редкий гость ваш, но не завсегдатай.

Алфельд низменный — другое дело:

Тут я дома, тут мое раздолье.

Загляжусь в степную беспредельность,

Вырываюсь, как орел, на волю.

Мысленно парю под облаками

Над смеющимся, цветущим краем.

Колосятся нивы, версты пастбищ

Тянутся меж Тиссой и Дунаем.

Звякая подвесками на шее,

Средь степных миражей скот пасется.

Днем с мычаньем обступает стадо

Водопойный желоб у колодца.

Табуны галопом мчатся. Ветер

Вбок относит топот лошадиный.

Гикают табунщики, путая

Хлопаньем арапников равнину.

За двором качает ветер ниву,

Как ребенка на руках, и всюду,

Где ни встретишь одинокий хутор,

Тонет он средь моря изумруда.

Утки залетают вечерами

Из окрестностей, кишащих птицей.

Сядут в заводь и взлетают в страхе,

Лишь тростник вдали зашевелится.

В стороне корчма с кривой трубою,

Вся