тобой глядели
С тех пор два года пролетели.
Не правда ли, как дни бегут!
Тянулись ветви в синеву,
С деревьев ветра дуновенье
Бросало на воду листву.
Поверхность пруда отражала
И так же лодка у причала
Покачивалась над водой.
Тогда еще я только мыслью
Навстречу счастью вдаль летел.
В прямом, не переносном смысле
Я целовать тебя не смел.
Прошло два года. Не досадуй,
Утрата их не тяжела.
Безмерно больше принесла.
Она дала тебя в отплату.
Спасения меня лишив, —
К чему оно, когда сама ты —
Бессмертие моей души?
Побудем здесь, где о подруге
Дай мне измерить на досуге,
Как несравненен мой удел!
* * *
Красит мне мое житье.
Не пойму, за что люблю я,
Но люблю, люблю ее.
Утоплю глаза в просторах;
С косогора средь травы
Опадающей листвы.
Солнце на землю с улыбкой
Смотрит, с кротостью светя,
Словно мать, качая зыбку,
На уснувшее дитя.
У земли на самом деле
Сонный, а не мертвый вид.
Нет, она в своей постели
Не кончается, а спит.
Снявши платье дорогое,
Положила на кровать,
Чтобы было под рукою,
Как придется надевать.
Спи, красавица природа,
Спи до первых дней весны.
Пусть тебе до их прихода
Снятся сладостные сны.
Кончиками пальцев трону
Лиру тихую свою.
Легкий звук скользнет к затону,
Призывая к забытью.
Сядь, дружок, со мной в прохладе.
До тех пор молчи, пока
Смолкнет звук над водной гладью,
Словно шепот ветерка.
Если целоваться станем,
Чуть коснись губами губ,
Чтоб не разбудить касаньем
Дремлющих древесных куп.
В КОНЦЕ ГОДА
Порожнем уходишь? Стой!
Песнь мою возьми с собой.
Службу я тебе задам.
Ты со мной с поры ребячьей, —
Что же нам сказать в придачу
К прежде сказанным словам?
Если славилась ты звуком,
Оправдайся пред молвой.
Заслужи былое мненье
И торжественность мгновенья
Звука важностью удвой.
Это на твоем веку?
В угол я тебя засуну
‘И назад не извлеку?
Я в солдаты записался
И на поприще большом
Распрощусь с тобой покуда
И стихов писать не буду —
Или только палашом.
Ну, так разбушуйся, лира!
Выйди вся из берегов.
Пусть струна с струною сцепит
} Спутай жизнь и смерти зов!
Дубы с корнем — кувырком,
Или расчеши полоску
Еле слышным, как расческа,
Бороздящим ветерком.
Жизнь мою восстанови
С первым возрастом начальным
На глубоком дне зеркальном
0И бездонностью любви.
Душу вывороти, лира!
Вспомни солнца мотовство
И обеими руками
Сей слабеющее пламя
В час захода своего.
До последних замираний
Звуков сдерживай раскат, —
И в горах времен, пожалуй,
50 В будущности повторят.
* * *
Чуть от него я не отвык.
Пой, вестник дней весенних, пой,
Мне после шума битвы мил!
Он кровь мне с обагренных рук
Своею чистотою смыл.
Пой, милый, не жалей рулад.
10 Ты мне напомнил в их пылу,
Что я не только ведь солдат,
Во славу музы и любви.
Во имя этих двух богинь
Безумствуй и в лазурь зови.
Воспоминанье и мечта,
Проснувшись, прерьюают сон
И, как два розовых куста,
20 Цветут во мне под твой трезвон.
К возлюбленной лететь мечтой —
И этой счастья полнотой
Я всех бы наделить хотел.
Могу сказать как на духу:
Создав ее, признался Бог,
Что рай небес не наверху,
А здесь, внизу, у наших ног.
Чтоб вышли из земли цветы.
Души дремавшие пласты.
ВИТЯЗЬ янош
I
Безоблачных небес неистов жар жестокий,
И мучится пастух на солнечном припеке.
Напрасно с высоты так солнце припекает,
Пастух на берегу и без того страдает.
В его груди пожар, он от любви безумен.
Он неспроста пасет овец у сельских гумен.
Пока пасутся овцы под горой в лощине,
Валяется в траве он на своей овчине.
Ромашки вкруг него головками качают.
Внимания пастух на них не обращает.
Внизу течет ручей, бурля и извиваясь,
И на него пастух глядит не отрываясь.
Но взор его совсем не к пене волн прикован.
Он девочкой в ручье прельщен и очарован.
Он восхищен ее тяжелою косою,
И ростом, и лицом, и стана красотою.
Она стоит в ручье и, подоткнувши юбку,
Полощет в нем белье и скатывает в трубку.
И Янчи ослеплен и смотрит в удивленье,
Как белизной горят в воде ее колени.
Задумчивый, пастух с заплатанною блузой
Не кто-нибудь иной, но Янчи Кукуруза.
А девочка в ручье — его любовь до гроба,
Свет Илушка, его сердечная зазноба.
«Жемчужина моя, свет без тебя затмился, —
Он к девочке в ручье с поляны обратился, —
Голубушка моя, души моей отрада,
Хотя на миг один выдь, ангел, на леваду.
Порадуй душу мне своим лучистым взглядом,
Дай мне обнять тебя и сядь со мною рядом.
Выдь, красота моя, выдь на минуту, люба,
Дай всласть и до смерти нацеловаться в губы».
«Когда б мне не белье стирать велели, Янчи,
Не надо бы просить, сама б я вышла раньше.
Но горе ведь с бельем, — случись с ним проволочка,
Съест мачеха меня, я ей чужая дочка».
Так Илушка ему ответила покорно
И принялась опять белье стирать проворно.
Но с шубы встал пастух и, подойдя к потоку,
Сказал еще нежней подруге синеокой:
«Выдь на берег скорей, живее, голубь белый.
Два слова, поцелуй-другой — большое ль дело?
Ведь мачеха сейчас не над душою самой.
Уморишь ты меня, — как быть с тобой, упрямой?»
И выманил пастух любовь свою на сушу,
И с нею говорил, и отводил с ней душу.
И целовал ее раз сто и полтораста, —
И знает только Бог, как крепко и как часто.
II
Шло время между тем, и золото заката
Румянило ручей и мачехину хату.
Сердилась мачеха: «Где эта тварь дрянная?
Ну, погоди, придет, я девку отругаю!»
Та мачеха была несносной ведьмой злою.
Не знала Илушка от мачехи покоя.
«Небось баклуши бьет, — так думала старуха, —
Накрою-ка ее, влеплю ей оплеуху».
Ах, Илушка, беги от мачехи, родная!
Бедняжка, не уйти тебе от нагоняя.
От сладких снов любви, несчастная сиротка,
Ты вдруг пробуждена ее визгливой глоткой.
«Ах, вот ты где, овца, святая недотрога?
Ты вот чем занята? И не боишься Бога?
Вот девушкам пример! Любуйтесь ею, люди!
Чтоб с места не сойти теперь тебе, паскуде!»
«Довольно горло драть, вы слышите ли, тетка!
Заткните сами рот, иль мы заткнем вам глотку!
Про Илушку хоть раз скажите слово худо —
Я зубы выбью вам и сожалеть не буду».
Что говорил пастух, он сам в сердцах не ведал,
Но Илушки-красы своей в обиду не дал.
К старухину лицу он свой кулак приставил
И вот что ко всему для внятности прибавил:
«Смотрите, если вы не станете потише,
Я петуха пущу вам красного на крышу.
И так ведь девочка оттерта на задворки,
Гнет спину день и ночь, не видит хлеба корки.
Брось, Илушка, робеть. Она ведь ясно видит,
Что будет с ней, когда она тебя обидит.
Чем всюду нос совать, вы дома бы сидели
Да за собой, кума, получше бы глядели».
Накинув свой тулуп, простился он с подругой
И в поисках овец пошел шагать по лугу.
Он обошел луга, крестьянские угодья, —
Лишь несколько овец паслось кой-где в разброде.
III
Уж стало вечереть, повеяло прохладой…
Овец недостает, нет половины стада.
Где остальные? Где другая половина?
Кто это, вор иль волк в пропаже их повинны?
Чья б ни была вина, раздумывать в печали
Уж было поздно тут, раздумья запоздали.
Что делать Янчи? Он — неробкого десятка.
Погнал овец домой, не глядя на нехватку.
«Ну, Янчи, — думал он, — за новые успехи
Достанется тебе сегодня на орехи.
Ты рос и так, глаза хозяину мозоля,
А нынче… Что уж там, на все Господня воля!»
Так думал он, хотя не время думать было:
Отара в ворота хозяйские входила.
Хозяин, как всегда, стоял перед оградой,
Чтоб там пересчитать вернувшееся стадо.
Вот Янчи говорит: «Не буду я лукавить:
Полстада нет. Мой грех. Но дела не поправить.
Я пред тобой стою с повинной головою,
Хоть режь меня, хоть жги, убытка не покрою».
«Я смеха не люблю, и мы не скоморохи,
Ты, Янчи, не дури, со мною шутки плохи.
Ты дело говори, а то, предупреждаю,
Все ребра я тебе, смотри, пересчитаю».
Когда ж старик узнал, что это все не шутки,
От гнева он едва не тронулся в рассудке.
Стал бегать он кругом, крича и угрожая:
«Где вилы? Вилы мне! Проткну я негодяя!
Ах, вор, головорез, грабитель беззаконный!
Умри! Пусть выклюют глаза тебе вороны!
Затем ли подлеца я выходил и холил,
Чтоб висельник меня за хлеб мой обездолил?
Сквозь землю провались, исчезни, скройся, Каин!»
Орал до хрипоты на пастуха хозяин.
Потом, собравшись вдруг с последнею силенкой,
За Янчи побежал с дубиною вдогонку.
Но Янчи удирал, не пред дубиной струсив.
Не испугался б он и потолочных брусьев, —
Он парень был силач, шутя коней треножил,
Хотя до двадцати годов еще не дожил.
Он потому бежал, что должен был признаться,
Что в этот раз старик был вправе бесноваться.
И в драку ли вступать ему с отцом приемным,
Что сжалился над ним, найденышем бездомным?
Вот отчего бежал он, обливаясь потом,
Покамест не пропал старик за поворотом.
Куда глаза глядят пошел он по проселку, —
Так был он сразу сбит несчастьем этим с толку.
IV
Когда вода ручья совсем зеркальной стала
И вся роями звезд несметных засверкала,
Он, к радости своей, негаданно-нежданно
На Илушкин плетень набрел среди тумана.
Он стал перед плетнем средь вьющегося хмеля
И грустно заиграл на ивовой свирели.
Вечерняя роса, сверкавшая в бурьяне,
Казалась в эту ночь слезами состраданья.
А Илушка спала в те грустные мгновенья.
Ей летнею порой служили спальней сени.
Проснулась, услыхав свирели переливы,
И выбежала вон, одевшись торопливо.
Но Янчи напугал ее своей печалью.
«О Янчи, у тебя глаза и щеки впали.
Скажи мне все скорей, быть может, легче станет.
Ведь краше в гроб кладут, и на тебе лица нет!»
«Эх, Илушка моя, я бледен не впустую.
В последний раз тебя я, может быть, целую».
«О Янчи, перестань! Ты так меня пугаешь!
Побойся Бога ты! На что ты намекаешь?»
«Я правду говорю, моя весна и зорька!
В последний раз свирель моя рыдала горько.
В последний раз тебя я вижу, утро мая,
В последний слышу раз, в последний обнимаю!»
Потом, чтоб разъяснить ей страшную загадку,
Он рассказал ей все, как было, по порядку,
От Илушки лицо заплаканное пряча,
Чтоб видом слез своих не огорчить в придачу.
«Ну, Илушка, пора, мой белый ангел в небе,
И думай иногда про мой несчастный жребий.
Когда зимой в буран заслышишь веток стоны,
Пусть вспомнюсь я тебе, твой бедный нареченный».
«Ну, Янчи, добрый путь, раз такова судьбина.
Господь с тобой, тебя я в мыслях не покину.
Найдешь в пути цветок с головкой отсеченной, —
Подумай о своей несчастной нареченной».
Прижались, обнялись, рванулись друг от друга.
Заплакали. В сердцах у них завыла вьюга.
Оставив всю в слезах ее вдали на шляхе,
Он шел и утирал глаза полой рубахи.
Он наудачу шел, шел напрямик от тына
И не глядел вперед, и было все едино.
Кругом паслись стада, звон бубенцов был ласков,
А он не замечал смеющихся подпасков.
Деревня позади уже давно осталась,
И больше по пути костров не попадалось.
В последний раз назад взглянул несчастный Янчи,
И колокольни тень мелькнула великаншей.
Будь рядом кто-нибудь и вздох его подслушай,
Тот понял бы, что он вложил в него всю душу.
Но Янчи был один, лишь журавли держали
Вдоль по небу свой путь и вздохов не слыхали.
Он брел все глубже в ночь. Его тулуп овечий
Сегодня тяжелил так
