белей бумаги, он волненье спрятал
И письмо рукой дрожащей распечатал…
…Вот и ночь пришла, видений королева,
Месяц в волосах у ней венцом сияет.
Гибель звезд алмазных на груди у девы —
Как ни при каком дворе не насчитают.
Но сейчас пришла царица без регалий —
Небо затянуло, звезды не сверкали.
Ночь пришла в плаще, под черным капюшоном.
Может быть, и ей свиданье предстояло?
Вешелени ждал во рву под бастионом
И о милой думал. Время шло, бежало,
Вдруг он вздрогнул: в башне на краю обрыва
Пробило двенадцать гулко и лениво.
Он считал удары. Как он волновался!
Из окошка сверху к башни основанью
Лестницы конец веревочной спускался.
Вешелени вверх полез без колебанья.
Что ждало его? Блаженство или плаха?
Все равно. С окна он спрыгнул внутрь
без страха.
Он застал ее одну, но в ореоле
Тысячи красот, с почетной свитой всею —
Темно-синих глаз, волос чернее смоли,
И вишневых губ, и белоснежной шеи.
Лампа на столе от ревности дрожала,
Чувствуя, какое чудо освещала.
«Я пришел, — сказал он, — выразить сначала,
Как я благодарен за великодушье.
Повторять ли вновь, что ты уже читала?
Душу ты во мне растормошила! Слушай:
В одиноком сердце, мертвом и угрюмом,
Птицей вьет любовь гнездо с веселым шумом.
Это сердце дрожью все теперь объято
Не как розы куст от ветра дуновенья,
Но как иногда качаются Карпаты
В миг, когда колеблет их землетрясенье.
Это сердце — крепость, и она — во власти
Овладевшей ею величайшей страсти.
Но скажи, что ждет меня в судьбе тяжелой?
Жалость ли твоя? Или благоволенье?
Женская насмешка? Гордости уколы?
‘Или на вершине моего мученья
Ты надежды замок возвести решила?
Объясни, зачем меня ты пригласила?»
«Хочешь знать зачем? — переспросила
Сечи. —
Потому что я горю к тебе любовью.
Сердцем и рукой, поверь чистосердечью,
Я теперь твоя, но вот одно условье:
Докажи и ты мне искренность желанья,
Будь со мною вместе в протестантском стане».
«Нет, — он ей ответил твердо и сурово, —
}С этим разум мой не может примириться.
Требуй жертв, проси чего-нибудь другого.
Ты дороже жизни мне. Но есть границы.
Жизни мне не жаль, но выше честь и имя.
Даже для тебя не поступлюсь я ими.
В верности поклявшись цезарскому стягу,
Я по гроб останусь верен клятве этой.
Если научусь я нарушать присягу,
Как сама поверишь ты в мои обеты?
Пожелай другого, сжалься надо мною,
‘ Или я уйду с разбитою душою.
Между тем Мария тихо, молчаливо
Любовалась им и втайне ликовала:
«О, как хороши души его порывы!
Я его себе таким и представляла.
Что же делать мне? Для нашего блаженства
Стать отступницей, пойти на отщепенство?»
И она сказала с яростью притворной.
«Если, оказалось, ты такой безбожник,
Что не покорился истине бесспорной.
‘Что ж, ты не уйдешь отсюда, ты — заложник.
Раз пренебрегаешь ты постелью брачной,
Есть другая спальня, там темно и мрачно».
Потайную дверь Мария отворила.
Рядом был застенок с черным эшафотом.
Глянул Вешелени, но не страх унылый —
Жгучий стыд покрыл его холодным потом.
«О глупец! — вскричал он. — О глупец
влюбленный,
Простотой своей и страстью ослепленный!
Я предвидел ведь, подозревал ловушку
!И пришел, однако, к своему позору!
Где помощник твой! Поторопись, подружка!
Кончены мои с тобою разговоры.
Обезглавь меня, зарой в могильной яме
И укрась мой холм ослиными ушами!
Тот, кого сам бог войны щадил в сраженье,
Женскими руками глупо пойман в сети!
Но причем тут ты и это обвиненье?
Каждый жнет, что сеял. Это я в ответе!
Приступай скорей к заслуженной расплате.
Не тебя, себя я предаю проклятью».
«Думать брось о плахе! — женщина
вскричала. —
Не на плаху, нет, сюда, в объятья эти!
Силы нет такой, чтоб между нами стала.
Жребий наш записан на одной планете.
А чтоб честь твоя осталась без изъяна
В вере я сама отступницею стану.
Мне единоверцы не простят разрыва.
Близ тебя я, верно, справлюсь с этой болью.
В будущем, надеюсь, вникнут справедливо
1 Почему я тут не доиграла роли,
Почему в итоге я не удержалась —
И в воительнице женщина сказалась.
Я стыжусь, что я платила дань актерству,
Унижая тем военные доспехи.
На плечах мужчины это не притворство,
И война не шутка и не для потехи.
Роза, цвет любви, — вот в чем одном по праву
Женское оружье, женская держава».
Через день в Мурани загремели пушки.
Только это были залпы холостые,
Громовой салют на свадебной пирушке
Князя Вешелени и его Марии.
Долго ли на этой свадьбе пировали,
Не слыхал, но знаю лишь, что без печали.
Двести лет спустя я был тут мимоходом.
Шума прежней жизни не было в помине.
Розы осыпались грустные пред входом
В старую Мурань, забытую твердыню.
Розу я сорвал. Быть может, роза эта
‘Выросла из праха женщины воспетой.
ПОЛЬ МАРИ ВЕРЛЕН
НОЧНОЕ ЗРЕЛИЩЕ
Ночь. Дождь. Вдали неясный очерк выбит:
В дождливом небе старый город зыбит
Разводы крыш и башенных зубцов.
На виселице — тени мертвецов,
Без угомону пляшущих чакону,
Когда с налету их клюют вороны,
Меж тем как волки пятки им грызут.
Кой-где терновый куст, и там и тут
На черном поле измороси мглистой —
Колючие отливы остролиста.
И шествие: три узника по ней
Под пешей стражей в двести бердышей,
Смыкающей еще лишь неизбывней
Железо пик в железной сетке ливня.
Так как брезжит день, и в близости рассвета,
И в виду надежд, разбитых, было, в прах,
Но сулящих мне, что вновь по их обету
Это счастье будет все в моих руках, —
Навсегда конец печальным размышленьям,
Навсегда — недобрым грезам; навсегда —
Поджиманыо губ, насмешкам и сомненьям
И всему, чем мысль бездушная горда.
Чтобы кулаков не смела тискать злоба.
Легче на обиды пошлости смотреть.
Чтобы сердце зла не поминало. Чтобы
Не искала грусть в вине забвенья впредь.
Ибо я хочу в тот час, как гость лучистый
Ночь моей души, спустившись, озарил,
Ввериться любви, без умиранья чистой
Именем за ней парящих добрых сил.
Я доверюсь вам, очей моих зарницы,
За тобой пойду, вожатого рука,
Я пойду стезей тернистой ли, случится,
Иль дорога будет мшиста и мягка.
Я пройду по жизни непоколебимо
Прямо за судьбой, куда глаза глядят.
Я ее приму без торга и нажима.
Много будет встреч и стычек и засад.
И коль скоро я, чтоб скоротать дорогу,
Песнею-другою спутнице польщу,
А она судья, мне кажется, не строгий,
Я про рай иной и слышать не хочу.
Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый,
И сердце, всем биеньем преданное вам.
Не вздумайте терзать его рукою белой
И окажите честь простым моим дарам.
Я с воли только что и весь покрыт росою,
Оледенившей лоб на утреннем ветру.
Позвольте, я чуть-чуть у ваших ног в покое
О предстоящем счастье мысли соберу.
На грудь вам упаду и голову понурю,
Всю в ваших поцелуях, оглушивших слух,
И знаете, пока угомонится буря,
Сосну я, да и вы переведите дух.
ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
За музыкою только дело.
Итак, не размеряй пути.
Почти бесплотность предпочти
Всему, что слишком плоть и тело.
Не церемонься с языком
И торной не ходи дорожкой.
Всех лучше песни, где немножко
И точность точно под хмельком.
Так смотрят из-за покрывала.
Так зыблет полдни южный зной.
Вызвезживает как попало.
Всего милее полутон.
Не полный тон, но лишь полтона.
Лишь он венчает по закону
Мечту с мечтою, альт, басон.
И смеха ради шутовства:
Слезами плачет синева
От чесноку такой поварни.
Хребет риторике сверни.
О, если б в бунте против правил
Ты рифмам совести прибавил!
Не ты, — куда зайдут они?
Кто смерит вред от их подрыва?
Всучил нам побрякушек ларь
И весь их пустозвон фальшивый?
Пускай в твоем стихе с разгону
Блеснут в дали преображенной
Все, что впотьмах, чудотворя
Наворожит ему заря…
Все прочее — литература.
ТОМЛЕНИЕ
Я — римский мир периода упадка,
Когда, встречая варваров рои,
Акростихи слагают в забытьи
Уже, как вечер, сдавшего порядка.
Душе со скуки нестерпимо гадко,
А говорят, на рубежах бои.
О не хотеть прожечь их без остатка!
Все выпито! Что тут, Батилл, смешного?
Все выпито, все съедено! Ни слова!
Лишь стих смешной, уже в огне почти,
Лишь раб дрянной, уже почти без дела,
Лишь грусть без объясненья и предела.
И в сердце растрава,
И дождик с утра.
Такая хандра?
Откуда ж кручина
И сердца вдовство?
Хандра без причины
И ни от чего.
Душе бесталанной
Всплакнуть под шумок.
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.
* * *
Средь необозримо
Унылой равнины
Снежинки от глины
Едва отличимы.
То выглянет бледно
Под тусклой латунью,
То канет бесследно
Во мглу новолунье.
Обрывками дыма
Со стертою гранью
Деревья в тумане
Проносятся мимо.
Худые вороны
И злые волчицы,
На что вам и льститься
Зимой разъяренной?
То выглянет бледно
Под медной латунью,
То канет бесследно
Во мгле новолунье.
Средь необозримо
Унылой равнины
Снежинки от глины
Едва отличимы.
ЭМИЛЬ ВЕРХАРН
РАВНИНЫ
Под небом тоски и печали,
Где тучи к равнине припали,
Версты идут…
И туч бесконечных гряда
Влечется в небесной пустыне,
А версты идут по равнине
И высятся в селах под крышами башни;
Усталые люди идут вереницей, всегда —
От пашни до пашни.
Так люди блуждают, им отдыха нет, —
И стары, как путь, за плечами сто лет, —
Из равнины в равнину плетутся
И обозы телег бесконечно
Впереди и за ними влекутся
К деревням, на ночлег —
Вереницы телег…
И мучителен крик утомленных осей
В беспредельности дней и ночей.
Бесконечность равнин,
Как томительный сплин!
И в язвах — земля, на участки разбита,
Межами изрыта.
Поля так печальны, и фермы убоги,
И двери все настежь у самой дороги.
И кровлю гнилую — как будто корыто —
Ветер дырявит ударом неверным.
Ни травки зеленой, ни красной люцерны,
Ни зернышка хлеба, ни листьев, ни льна,
ни ростка,
Так годы проходят — за веком века.
И клен у порога, грозою расколот,
В себе воплощает страданье и голод.
Равнина, равнина! Бледнее пустыни!
Всегда бесконечна — и прежде, и ныне…
И часто в лазури
Рождаются страшные бури;
И, кажется, молот
Колеблет времен коромысла,
Равняет ударами числа.
Ноябрь завывает в безумном тумане,
Как вечером волк на печальной поляне,
И сучья, и травы замерзли, несутся,
И листья в аллеях влекутся,
Ударами кто-то их гонит в канавы…
И там на дорогах распятья
Раскрыли во мраке объятья,
И будто растут и внезапно уходят,
При криках от страха, туда, где заходят
Кровавые зори.
И снова равнина, и снова равнина,
Где ужас блуждает, где вечно кручина!
Река отошла от своих берегов,
И волны не могут достигнуть лугов.
И в ложе реки — торфяные запруды
Дугой искривились. — Ненужные груды! —
Как почва, погибли и высохли воды;
И меж островов, от морской непогоды
В бухте закрытой — яростно молоты, пилы
Рушат и пилят стропила
Старых гнилых кораблей!
Бесконечность равнин —
Как томительный сплин!
По колеям утомленных полей,
Траурных, жалких полей,
Шествует бедность в веках…
И птицы крылами ее бороздят,
Мелькая в небесных волнах,
С тоскою смерти кричат.
Однообразна равнина, как злоба, и вечна;
И страна бесконечна,
Где бледное солнце, как голод, парит,
А на реке одинокой — вдали —
В водовороте кипит
Великое горе земли.
ИВАН ФРАНКО
ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ «МОИСЕЙ»
Народ мой, исстрадавшийся, разбитый,
Как немощный калека на дороге,
Пренебреженья струпьями покрытый,
О будущих потомках я в тревоге.
Какой позор для них твои печали!
Мне не дает уснуть твой вид убогий.
Ужель твои железные скрижали
Велят тебе для всех быть удобреньем,
Чтоб на тебе, как могут, выезжали?
Ужель миришься ты с предназначеньем
Скрывать вражду под маской послушанья
Пред каждым, кто насильем и уменьем
Связал тебя и держит на аркане?
Ужель не ждет тебя на свете дело,
Что только ты осилить в состоянье?
Ужель напрасно столько их сгорело —
Сердец, пылавших тем бесценным жаром,
Что не жалеет ни души, ни тела?
Ужель их кровью полит край задаром,
‘ И ширь его ни для кого не диво,
И он не горд своим величьем старым?
Что ж в слове у тебя такие взрывы
Шутливости, и ласки в разговоре,
И нежности, и
