среди бородатых

приплюснутых нищих, средь тощих евреев,

которых промозглое гетто прижало.

Вот голос среди изможденных рабочих, что мало-по-

малу в числе трех милльонов в тиши вымирают

по новым фабричным методам.

Вот голос средь женщин, изрытых развратом, в рас-

шитых рубахах, хозяин борделя сыт, тепел и

пьян их доходом.

Вот голос средь скудных китайцев, в зловоньи голод-

ного тифа стирающих барам салфетки.

Вот голос среди безработных Чикаго, что рады, слоня-

ясь на солнце весь день, у отелей напасть на

объедки.

Вот голос другой, он нежнее воды, закипающей белым

ключом, это нежная песнь возмущенья.

Летучим песком он ворвался в уста звуком флейт, про-

скользнул по зубам рудокопов, бредущих как

тени.

В потемки каморок и солнце и месяц вломились,

и звезды прошли сквозь обои.

О, может быть, утро найдет еще нас, не истлевших под

гроба доскою.

Вот голос еще, он — как муха летит перепившися поту

в пыли мастерских.

Надежда и гнев обегают тела, словно кровь в обраще-

ньях своих.

Вот голос, ложащийся сажей на гранки во тьме типо-

графского склада.

Вот шепотом слово прочли: забастовка в подземных

копях Колорадо.

Тот голос горячим туманом висит над раскачанными

пристанями, над говором по погребкам,

и в деревне бежит по меже, по слезам мужика.

Тот голос сигнальной сиреной орёт в городах, и встре-

чает в собраньи пшика.

О, рты, обожженные пламенем речи людской!

О, губы шестидесятилетних, о рот осторожный, скупой.

О, красное моря огня, о язык, о плесканье безумных

слогов горловых о гряду негритянских зубов.

О, радуга рта, о живые врата, где бросает об свод пус-

тота перекаты народных псалмов.

О, щелки грошевых копилок, о, с жалобой сжатые губ-

ки обиженных швей.

О, сморщенный рот агитатора, что словно филин глаза-

ми спокойно вращает обдуманной речью своей.

О, синеблузник меж смен пропаганду ведущий, живу-

щий мечтою весь день.

О, аккуратный чиновник почтовый, в дни выбора всем

рассылающий ваш бюллетень.

О, присмиревшее сердце, лишь раз только смогшее

ближнему руку пожать.

О, новичок в красноречьи, все первой же фразой же-

лающий сразу сказать.

Голос один, словно пламя бушует над загнанным лю-

дом Европы и над австралийцами, прячущи-

мися за куст.

Рты и уста, сколько вас, сколько ждет вашей вести

на свете ответных отзывчивых уст!

АЛЬФРЕД ВОЛЬФЕНШТЕЙН

ГОРОЖАНЕ

Гуще сетки в частом решете

Наши окна. Улицы и зданья,

Словно трупы, испустив дыханье,

Пухнут и сереют в темноте.

Съемщиками до верху полны

Задыхающиеся фасады.

В их стенах, желания и взгляды

Проволокою оплетены.

Наши стены тоньше кожуры.

Всем слыхать, лишь всхлипну я за ними.

Чуть шепнешь, пойдет рыдать фанера.

И, однако, как в тиши пещеры,

— Свету недоступные миры —

Мы стоим и знаем: мы одни.

ПАУЛЬ ЦЕХ

СОРТИРОВЩИЦЫ

Темный угол у канала, плесень стен под чешуей,

По соседству лязг и крики крючников и кранов.

Скудный свет слепых окон ползет

по мастерской.

Бледны девушки, когда, назад отпрянув,

Видят призрак шелудивой нищеты

Над тряпьем своих давно погибших планов.

Бледны девушки, и стерты их черты.

Бледны девушки — о, постыдимся фразы

Про сады, про ветр, про вечность красоты.

Натруженной баржами воде канав ни разу

Брызги лодок гоночных не пели о луне,

Острова про страсть не сказывали сказок.

Влага, в люки и проемы проходящая извне,

Пахнет дегтем, и дубленьем, и гнилой соломой.

Вопль о помощи не редкость в этой стороне.

Погружаясь в груды ржавчины и лома,

Взгляд тупеет, отбирая брос,

Руки поражаются истомой.

Иногда раздастся песня, затесавшись в стук колес,

Зародясь в устах, источенных цингою.

Внемлет ли тогда Мария-Дева песне той без слез?

Но совсем другое

Видят окна: жизнь их жестче, чем худые сенники,

На которых даже ночью нет покоя.

Шаря в складках, обирая кофты, юбки и платки,

Как чужие ездят руки или виснут плетью,

Между тем как отблеск молний пьют откуда-то

зрачки.

Ненавистнее нет ничего на свете

Инженера — шалопая и самца:

Сифилитики милей, чем брови эти!

Ходу жизни заведенной нет износа, нет конца,

Из нее тоски не вытравишь и ядом,

Переполнившим до края их сердца.

Между тем, как братья рядом

Точат месть оселком бунта, им не верится в успех:

Брак и ржавчина согласны с их укладом.

Редко лишь, как каплей крови резко реющийся снег,

Вспыхнет счастье, их румянцем крася.

В этот миг в руках аббата загорается ковчег,

1И они дрожат, губами прижимаясь к рясе.

ГЕОРГ ГЕЙМ

ПРИЗРАК ВОЙНЫ

Пробудился тот, что непробудно спал.

Пробудясь, оставил сводчатый подвал.

Вышел нов и стал, громадный, вдалеке.

Заволокся дымом, месяц сжал в руке.

Городскую рябь вечерней суеты

Охватила тень нездешней темноты.

Пенившийся рынок застывает льдом.

Все стихает. Жутко. Ни души кругом.

Кто-то ходит, веет в лица из-за плеч.

Кто там? Нет ответа. Замирает речь.

Дребезжа сочится колокольный звон.

У бород дрожащих кончик заострен.

И в горах уж призрак, и, пустившись в пляс,

Он зовет: бойцы, потеха началась!

И гремучей связкой черепов обвит,

С гулом с гор он эти цепи волочит.

Горною подошвой затоптав закат,

Смотрит вниз: из крови камыши торчат,

К берегу прибитым трупам нет числа,

Птиц без сметы смерть наслала на тела.

Он спускает в поле огненного пса,

Лясканьем и лаем полнятся леса,

Дико скачут тени, на свету снуя,

Отблеск лавы лижет, гложет их края.

В колпаках вулканов, мечется без сна,

Поднятая с долу до свету страна.

Все, чем, обезумев, улицы кишат,

Он за вал выводит, в этих зарев ад.

В желтом дыме город бел, как полотно,

Миг, глядевшись в пропасть, бросился на дно.

Но стоит у срыва, разрывая дым,

Тот, что машет небу факелом своим.

И в сверканьи молний, в перемигах туч,

Над клыками с корнем вывернутых круч,

Пепеля поляны на версту вокруг,

На Гоморру серу шлет из щедрых рук.

ДЕМОНЫ ГОРОДОВ

Сквозь тьму ночную черных городов

Они бредут, пригнув их до земли.

Подобно подбородкам шкиперов,

Щетиной туч их щеки обросли.

По морю крыш скользит их силуэт.

По мостовым, гася светильный газ,

Густой туман ползет за ними вслед,

От дома к дому ощупью влачась.

Одну стопу на площадь отведя,

10 Другой на башне, наклонивши стан,

В струистой шкуре черного дождя

Они на флейтах свищут словно Пан.

Внизу, как море призрачно кружит

Необозримых кровель ритурнель,

Безбрежна звуков грусть, безбрежен вид,

То дико взвизгнет, то замрет свирель.

Они бредут по берегу реки,

Змеей сквозь тьму влачащейся в туман.

Дрожа в воде желтеют огоньки,

20 Пестря поток, как спины саламандр.

А после, свесясь с мостовых перил,

Как фавны, обступившие ручей,

В людскую гущу, как в упругий ил,

Засовывают руки до локтей.

Один из них встает. Он на луну

Бросает маску. Как свинцовый гнет,

Все ниже опускаясь в глубину,

Вминает зданья в землю небосвод.

Трещат предплечья крыш, и сквозь пролом

‘Взвивается пожара красный плат.

Рассевшись в круг под слуховым окном,

Они как кошки плачут и кричат.

В каморке темной бьется роженица

Под страшной пыткой родовых потуг,

Встав на дыбы, громада мышц дымится,

И бесы ждут, столпившися вокруг.

Она дрожит, цепляясь за кровать.

Крик катится по пляшущим полам.

Вот плод. Но лона больше не разъять,

) Облившись кровью, рвется пополам.

У них жирафьи вырастают шеи:

Без головы младенец! С ним в руках

Мать с криком навзничь падает. За нею,

Сев жабою, топырит пальцы страх.

Уж на рогах у демонов горит

Пробитых туч кровавая гряда.

От гула огнедышащих копыт

Колеблются, потрясшись, города.

ЯКОБ ВАН ХОДДИС

СОМНЕНИЕ

Ввиду того, что эти ночи — нить

Предпраздничных неведомых рассветов,

Ребячливо я не устану ныть

«Еще, еще», твоей любви отведав.

Уж город с моря волны всколыхнули,

И лучники небес шлют наземь стрелы.

Бледнеет лампа. В этом легком гуле —

Рассказ ночей о полднях обгорелых.

НЕБЕСНАЯ ЗМЕЯ

Жарки дни и ночи глухи.

В окнах тени точно духи,

И порочны

Их движенья.

На лету

Пышут водкой

В темноту

Лица привидений.

«К тверди ринемся туманной,

Обманув ее охрану.

Месяц скроется из виду,

Звезды не дадут в обиду.

Свет ли то или потемки?

Песнь, мольба иль спор негромкий?

Во дворце ль мы, в хате ль тесной?

Тише, мы в стране чудесной».

Пропасть войск идет походом,

Стройно в небе маршируя.

Тьма друзей от них по сводам

Убегает врассыпную.

Мысль чумеет от вопросов.

Нынче их не разрешат.

Марш, рехнувшийся философ,

Под ушат!

У облак вид столового белья.

На небе безобразный чад угара.

От Бога это тщательно тая,

Украдкой курят ангелы сигары.

Зван нынче дьявол в гости к серафимам.

Он ляжет с кем-нибудь из них вдвоем.

На семь небес разит табачным дымом,

И жарят жирных грешников живьем.

РУДОЛЬФ ЛЕОНГАРДТ

МЕРТВЫЙ ЛИБКНЕХТ

Его тело лежит на всех дворах,

на всех улицах и скверах.

Все обои

истекли его кровью и стали как прах.

На заводах сирены,

бесконечно протяжно,

постепенно

разрываются в голос над телом.

И тогда-то губою

шевелит он

и по белым, как пена,

зубам пробегает усмешка.

То смеется умерший.

АЛЬФРЕД ЛИХТЕНШТЕЙН

СУМЕРКИ

Прудом играет юный карапуз.

Ветр меж ветвей застрял, попав в засаду.

Во рту у туч ночной попойки вкус,

С похмелья небу не помочь помадой.

Ползут калеки, изогнув скелет,

Их костыли заносятся упрямо.

Сойти с ума пытается поэт.

Лошадка натыкается на даму.

К окну толстяк прижался и присох.

Идет юнец кокетке строить глазки.

Седой паяц кряхтит, обув сапог.

Истошно воет детская коляска.

ФРАНЦ ВЕРФЕЛЬ

ЧИТАТЕЛЮ

Тебе родным быть, человек, моя мечта!

Кто б ни был ты, — младенец, негр иль акробат,

Служанки ль песнь, на звезды ли с плота

Глядящий сплавщик, летчик иль солдат.

Играл ли в детстве ты ружьем с зеленой

Тесьмой и пробкой? Портился ль курок?

Когда, в воспоминанье погруженный

Пою я, плачь, как я, не будь жесток!

Я судьбы всех узнал. Я сознаю,

Что чувствуют арфистки на эстраде,

И бонны, въехав в чуждую семью,

И дебютанты на суфлера глядя.

Жил я в лесу, в конторщиках служил,

На полустанке продавал билеты,

Топил котлы, чернорабочим был

И горсть отбросов получал за это.

Я — твой, я — всех, воистину мы братья!

Так не сопротивляйся ж мне назло!

О если б раз случиться так могло,

Что мы друг другу б бросились в объятья!

НА ЗЕМЛЕ ВЕДЬ ЧУЖЕЗЕМЦЫ ВСЕ МЫ

Умерщвляйтесь паром и ножами,

Устрашайтесь словом патриота,

Жертвуйте за эту землю жизнью!

Милая не поспешит за вами.

Страны обращаются в болота,

Ступишь шаг, — вода фонтаном брызнет.

Пусть столиц заносятся химеры,

Ниневии каменной угрозы,

В суете не утопить уныньяэ

Не судьба —• всегда стоять твердыне,

Меру знать становится не в меру,

В нашей власти только разве слезы.

Терпеливы горы и долины

И дивятся нашему смятенью.

Всюду топи, чуть пройдем мы мимо.

Слово «мой» ни с чем не совместимо.

Все в долгах мы и во всем повинны.

Наше дело — долга погашенье.

Мать залог того, что будем сиры.

Дом — ветшанья верная эмблема.

Знак любви неравный знак повсюду.

Даже сердца судороги — ссуды!

На земле ведь чужеземцы все мы,

Смертно все, что прикрепляет к миру.

ВАЛЬТЕР ГАЗЕНКЛЕВЕР

СМЕРТЬ ЖОРЕСА

С открытым взором истины глашатай

Покинул путь блуждавшей клеветы.

Слепцы, они его убили, — брата

Парижской бедноты!

Он выстрелом убит, которых тучу

Он в близости стране своей предрек,

Так от руки убийцы неминучей

Пал примиренья вечного пророк.

Был как из строя выведен он Богом

Из сумрака кончавшихся времен.

Но он успел нам показать дорогу,

Он близок нам. И да воскреснет он!

ИОГАННЕС РОБЕРТ БЕХЕР

БРОНЕВАЯ БАЛЛАДА

Броневики бормочут.

Мерзкое отродье танков с клокотаньем наполняет мглу

зловоньем мертвечины.

— «Ктоступитдальшебудетубит»…

И прожекторы штурмуют светом гейзеров повстанцев.

Броневики бормочут.

Как чертополох железный буйно вьется заросль касок.

Жгучая штыков крапива.

Пышущий чумою идол газовой атаки снес сестры цветочный

венчик с полыхающей трибуны.

С ней и ты, святой подвижник, брат, восторженный смешливец,

брошен топотом тайфуна в блеск и лязг

гвоздей сапожных под ружейные приклады.

На руках гиганта дремлет океан лазури.

Вечности завоеватель пьет, захлебываясь, звезды под сосущим

поцелуем волн в катящихся объятиях арф

с звенящими руками,

С глазом месяца, блаженством, переполненным до края,

Со щекою лета, льнущей к флейтам и стволам березы,

И со ртом аккордов.

Броневики!

Буржуазии когорты косят, скотски скаля зубы, и свирепыми

серпами жнут поющие отряды

марширующих рабочих.

Двор казарм конногвардейских скрыл расстрел парламентеров.

Пьяная солдатчина. Безмозгло жестикулирующая сволочь.

Стадо, купленное за деньги тупицами. Ростовщики.

Рабочие!

Сквозь строй прогоняет ваших пленных братьев шайка

унтерофицерских подручных!

Ваших раненых хотят поместить в клетки для хищных зверей!

Подлый притворщик редактор оффициоза господин Фридрих

Штампфер (тучнейший зубоскал с выпяченными

челюстями) удовлетворенно ковыряет трупную кашу.

Однако:

Несмотря на это, все-таки, все-таки

Там, там,

За стелющимися нивами плетью избиваемых спин,

За костяными кучами хрустящих черепов и балок,

За тобой, за тобой, за