тобой, за вами грустно издыхающий
зверь — человеческое сердцев
Сквозь еще заросшие кровью и заслеженные слизистой мглой
промежутки и сердцевины,
Сквозь пораженья, залы ожиданья, тягостные остановки
и станции униженья
Открываются косые, душистые и уже медоносные просини,
Ведущие к серафическим высотам
Навстречу будущности и счастью,
Навстречу несказанным государствам Востока!
В предцверьи дающихся в руки спасительных звезд
Твое аллилуйя из львиного рва, Даниил —
Пред красной кирпичной стеною последняя песня
твоя на земле —
Смелейший из смелых, о мальчик, заклятье героя твое —
При залпе плутонга, пред смертью последний твой зов
и пароль: —
40 «Да здравствует Либкнехт!»
О, уста ангельского экстаза, заткнутые щетинистым кулаком
палача!
Иисус младенец, истолченный заводною пастью бешеной
ищейки.
Броневики бормочут.
Грудь нараспашку, голову долой.
В Тегеле начато уголовное следствие.
Однако их же заглушённое ура, подобное хихиканью, пушком
пирушек с шампанским, пробилось над каналом,
где покоятся оба подвижника.
Но приливы и отливы, моря взрыхлены от взрывов.
Атмосфера боя.
По утрам к столбам афишным пристают иероглифы неизвестных
манифестов.
Разговаривают звери.
Дуют крашеные ветры.
Окрыляются утесы.
Маршируют люди.
Днем весенним черепаха переливчатых пригорков путешествует,
полнеет.
Всем — сидеть на троне!
Под истыканными громом небесами цвета умбры пышут
призраки убийства, войсковые тризны.
Тень густого древа ночи пучеглазо прорезают фосфорические
люди.
60 По асфальтам машинально вдаль плывут пустые лодки.
Из казарм треща несутся залпы воспаленных оргий.
В погреба трясин, сседаясь, превращаются амбары.
Благородья скачут в шахты.
Почки фонарей бьют стекла.
В желваках от истощенья трупный ветер волком воет.
Караванами с хрустеньем странствуют скелеты.
Стихотворец умирает, занемогши сном пустыни.
Между тем идет успешно превращенье пушек.
Начинают жить согласно.
Броневики бормочут.
ЛЕС
Я — темный лес, я мрак и сырость леса,
Я — темный лес, куда ходить не надо,
Тюрьма, где в диких завываньях мессы
Я проклял Бога, как исчадье ада.
О темный лес, я затхлой чащи вздох.
Ворветесь с криком в тьму мою, пропащие!
Я ваши черепа сложу на мягкий мох
В глубь тинистых прудов моих, пропащие!
Я — лес, как гроб, укутанный в лоскутья
Ветвей свихнувшихся, нелеп нередко вид.
Господь погиб, не справясь с темной жутью.
Я тот фитиль, что сыр и не горит.
Ты слышишь ли болот заплесневелый стук?
Оскалясь, зорю бьет на черепках гремушка,
Над жидкой топью всплыв, гудит навозный жук
С огромной вилкою на роговой макушке.
Смотрите ж, берегитесь, я предам!
Земля расступится под вами, я затку
Ветвистой сеткой вас, раздастся гам
Грозы, подобной взрыву и щелчку!
Но ты — равнина с развевающейся гривой,
Порывом мглы зачесанной назад,
Ты — тучами окаченная нива,
На чьих глазах слезами стынет град.
Я — лес, что улыбается, едва
Его коснется веянье твое,
Тогда на горле слабнет бичева
И по берлогам прячется зверье.
Резвятся птицы, мертвецы поют
В цветном пожаре солнечных полос,
Сквозь корку соки горькие текут
Но ты — равнинав На твоем затылке
Луны ветшающей качается лимон.
Ты ангел с сонным снадобьем в бутылке,
Подходишь, — и бродяга усыплен.
Я темный лес. Ключи кипят и скачут,
Виясь, шепчась с травой, как змеи шустры.
Они язык то высунут, то спрячут,
А выше — звезд беснуемая люстра.
Я темный лес. Взлетают с треском страны.
Моих пожаров адские огни
Колеблят жидкий камень океана,
В суставе горный надломив ледник.
Я лес, что к ночи, сдвинувшись с земли,
Распространяет горький дух кругом,
Что тушит жар, накрыв меня платком.
1
Монах шагнул на паперть и прибил
Лист тезисов к церковному порталу.
Был день торговый. Гуще люд ходил.
Подняв глаза, толпа листок читала.
О торге ощущеньями, грехе
Лжеверия, налогов непосилье
Открыто было сказано в листке
То самое, что дома говорили.
С соборной колокольни лился звон,
10 И улицы захлебывались в гаме.
Монах стоял, как будто пригвожден.
Стоял, как будто в землю врос ногами.
Он пел, не отвлекаемый ничем,
Что время возвещенное настало,
Когда вино и хлеб разделят всем,
И был мятеж в звучании хорала.
2
Из Виттенберга слух разнесся вширь:
«Исполнился предел терпенья Божья.
По зову свыше кинув монастырь,
Монах пришел на поединок с ложью.
Мы все равны пред Богом, учит он,
Грехам и отпущенье не отмена,
И только лицемерье, не закон,
Царит по всей Империи Священной.
Вкруг Бога понаставили святых.
Он, как в плену, в их мертвом частоколе.
Ему живых не видно из-за них,
И все идет не по Господней воле.
Нам надобно осилить их синклит
И высвободить Бога из темницы,
Тогда-то Он, поруганный, отмстит
И на неправду с нами ополчится».
3
По княжествам летели эстафеты
С известием, что заключен союз
В защиту слова Божья от извета.
Всяк это слышал и мотал на ус.
Молва передавалась все свободней,
Когда, с амвонов грянув невзначай,
Дорогою к пришествию Господню
Легла чрез весь немецкий бедный край.
4
На сейме в Вормсе, вызванный повесткой,
Терялся малой точечкой монах
Средь облаченья пышного и блеска
Стальных кольчуг, и панцирей, и шпаг.
Он был в дешевой рясе с капюшоном,
Веревкой стянут вместо пояска,
И несся к небу взглядом отрешенным
За расписные балки потолка.
Он был один средь пекла преисподней.
‘Ее владыка, сидя невдали,
Смотрел на жертву с вожделеньем сводни,
И слюнки у страшилища текли.
Их покрывал своим примером папа,
И, в мыслях соприсутствуя в гурьбе,
Из царств земных своею жадной лапой
Выкраивал небесное себе.
А чином ниже пенились баклажки,
И, вытянувши руки за ковшом,
На монастырских муравах монашки
Со служками валялись нагишом.
Монах привстал. Кровь бросилась в лицо.
Он выпрямился. Он в воображеньи
Увидел палача и колесо
И услыхал своих костей хрустенье.
Ударил туш. Явился государь.
«Как веруешь?» — вопрос был государев.
Все смолкли. Как костров далеких гарь,
В глазах у всех блеснула сухость зарев.
Тогда смелей обвел он взором зал,
Набравшись сил для этого наруже,
Ifre угольщик немецкий голодал,
Топчась в лесах толпою неуклюжей.
И, победив насмешливый прием,
Как пристыдить не чаял никогда б их,
Поведал он о Господе своем,
О Боге бедных, брошенных и слабых.
На золотую навалясь скамью,
Сидела туша с головой свинячьей.
Монах вскричал: «На этом я стою
‘И, Бог судья мне, не могу иначе!»
5
Совет держали хитрые князья:
«К рукам давайте приберем монаха.
Великий крик и так от мужичья.
Отступишься — не оберешься страху.
Сдружимся с ним, чувствительно польстим
И до себя, как равного, возвысим.
Чего приказом не добыть простым,
Добиться можно угожденьем лисьим.
Дадим вероучителю приют
И примем веру и введем ученье.
Сильнейшие со временем сдают
В тенетах славы, роскоши и лени».
6
Засев на башне Вартбургской, монах
Переводил Священное Писанье.
Щетинились, как войска нарастанье.
Князья толклись в прихожей вечерком,
Приема дожидаясь, словно счастья.
Чтоб завладеть полней бунтовщиком,
‘Впадала знать пред ним в подобострастье.
Подняв потир и таинство творя,
Он причащал упавших на колени,
И хором все клялись у алтаря
Стоять горой за новое ученье.
Но как ни веселился мир Христов,
Как ни трезвонили напропалую,
Как ни распугивали папских сов,
Не мог монах примкнуть к их аллилуйе.
Его тревожил чьих-то глаз упрек,
‘Оглядывавших стол его рабочий.
Он тер глаза. Он отводил их вбок.
Он прочь смотрел. Он не смотрел в те очи.
7
Тут поднялись крестьяне. Лес бород,
Густая чаща вил, и кос, и кольев.
«Все повернул монах наоборот,
Себя опутать по рукам позволив.
Набравшийся от нас мужицкой силы.
Его раздуло на чужих хлебах,
А лесть и слава голову вскружила.
Он чашу нашей крови, пустосвят,
Протягивает барам для причастья!
А чаша-то без малого в обхват!
А крови в ней — ушаты, то-то страсти!»
8
Он уши затыкал, но слышал рев
И в промежутках — пение петушье:
«Теперь ты наш до самых потрохов.
Иди на суд и обвиненье слушай.
Петух я красный, Петя-петушок,
‘Я искрою сажусь на крыши княжьи.
Я мстить привык поджогом за подлог,
Я углем выжигаю козни вражьи.
Я меч возмездья, я возмездья меч.
Я речь улик, что к сердцу путь находит.
Тебя на воду свежую выводит.
Я меч возмездья и его пожар.
Гляди, гляди, как я машу крылами,
Гляди, гляди, как меток мой удар,
}Я меч возмездья и возмездья пламя.
Князья умрут, и ты не устоишь,
И поколенья сменят поколенья,
А я останусь сыпать искры с крыш,
Единственный бессмертный в вашей смене.
Я — как народ. Я кость его и хрящ.
Я плоть его, и доля, и недоля.
Я как народ, а он непреходящ:
Доколе жив он, жив и я дотоле».
Монах бледнел, превозмогая страх.
Кричал петух, и меч огнем светился.
Чуть стоя на ногах, он сделал шаг
И вдруг на лобном месте очутился.
9Он как беглец, весь в трепете оглядки,
Чтоб ложный шаг в беду его не вверг.
А сыщики за ним во все лопатки.
Вот набегут и крикнут: «Руки вверх!»
Он — в их кольце. Пропало. Окружили.
И вдруг спасенье. Он прорвал кольцо.
Какой-то лес. Лесной тропы развилье.
) Какой-то дом. Он всходит на крыльцо.
Как прячутся во сне под одеяло,
Так, крадучись, с крыльца он входит в дом.
Как вдруг — ни стен, ни дома, ни привала,
Лишь лес, да вслед бегут, да он бегом.
Так грезит въявь, склонясь к доске конторки,
Монах с чернильницею в пятерне.
Вдруг склянка скок — и на стену каморки,
И страшен знак чернильный на стене.
Тогда он в крик: «Светлейшие, пощады!
} Сиятельные, не моя вина,
Что, бедняков и слабых сбивши в стадо,
Их против вас бунтует сатана.
Какой-то Мюнцер в проповедь разгрома
Вплетает наше имя без стыда.
Прошу припомнить: ни к чему такому
Я никогда не звал вас, господа.
В его тысячелетнем вольном штате
Ни старины, ни нравов не щадят.
Там грех не в грех, и все равны и братья.
Огнем их проучите за разврат.
Их надо бить и жечь без сожаленья.
Дерите смело кожу с них живьем.
Я всем вам обещаю отпущенье,
И Бог вас вспомнит в Царствии Своем».
10
Повешенным в немецком бедном крае
Терялся счет, хоть подпирай забор;
Руками и коленками болтая,
Они до гор бросали мертвый взор.
Тела, вертясь направо и налево,
1В согласьи с тем, как плыли облака,
Свершали круг от темени до зева,
У многих рот был до ушей разинут
И вырван был и вырезан язык,
И из щелей, откуда был он вынут,
Торчал немой, но глазу зримый крик.
11
Счастливцев кучка прорвала кордон,
Где их, как бешеных собак, кончали,
И, затянув дорогой, как сквозь сон,
UO, лик в венце терновом!» — шли в печали.
Один из них направил в город путь.
Он знамя нес, крестьянский стяг истлелый.
Сорвав с шеста, он обмотал им грудь,
И шел, и пел, прижав обрывок к телу.
Он пел: «Гори, кусок холста, гори!
Зажгись опять в годах, и стань предцверьем
Той возмужалой веры и зари,
Когда мы лишь в одних себя поверим».
12
Он заработок в городе нашел,
Подручным в кузню поступив к кому-то.
У кузнеца был добрый кров и стол,
И знамя не осталось без приюта.
ПАВЛО ТЫЧИНА
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Мне помнится: осенний день. В усердье
синело небо. Серебристый прах,
казалось, осыпался с синей тверди.
Была седа сухая тень в садах,
и даль как бы от дряхлости дрожала.
Не выйти ль на этюды? Просто страх,
как на простор влекло из-под начала
казенных стен! Уроки отошли.
По семинарским классам разудалый
10 галдеж пошел, и смех, и ай-люли
на гребешках. Я из-за парты вылез,
палитру вытер, вдвинул под шпили,
чтобы края этюдника сходились,
и к Валу зашагал, а ветерок —
вприпрыжку рядом, точно сговорились.
Вот неотвязный! Стал я поперек
дороги, осмотрелся: тут и сяду.
Лениво Стрижня движется поток.
Наславу место. Лучшего не надо.
‘Сказал — и сделал. Тишина и зной.
Так клонит спать, что никакого сладу.
Прошел чиновник. Желтою копной —
страницами чужого лексикона —
расшелестелся ясень надо мной.
На Стрижне челн качнулся плоскодонный.
Еще краплаку в тюбике достав,
я оглянулся. Стаями вкруг клена
кружились листья, с придорожных трав
под провода взлетая, как от шквала,
и запускали пальцы в телеграф,
как в струны цитры или на цимбалы.
Вдруг как из-под земли с травы к холсту —
какой-то долговязый. «Всех, пожалуй,
Не дотащить?» — он молвил в пустоту,
а сам в руках сжимает листьев ворох.
Он черноглазый. В шляпе. На лету
ловлю черту тревожную во взорах.
Когда подсел он? Как я передам
таинственности прелесть? Чем так дорог
‘звук голоса его, и
