кто он сам,
что так располагает с полуслова?
Вспорхнула с ветви птица. Ветра гам
улегся. Солнце выглянуло снова.
А незнакомец, собираясь встать,
меня окинул взглядом, как родного.
Вскочил я, стал, глаза вдогонку пялю,
стою… А дней примерно через пять
концерт давали в семинарском зале.
Ухаживать за публикой взялись
учащиеся. Гости прибывали,
уж коридор был полон. Скрывши фриз,
у входа в залу зелень на бордюре
живой гирляндой свешивалась вниз.
Тут, средь распорядителей дежуря,
стояли мы. То поправляя бант,
то на ходу друг с дружкой балагуря
об играх в фанты или про Жорж Занд,
пред нами проплывали к повороту
за парой пара и за франтом франт.
Как вдруг: «Нашли! — воскликнул радом кто-то. —
Мы в поисках, а он тут в царстве грез».
Очнувшись и всерьез, как от дремоты,
взглянул я, вздрогнул и к земле прирос.
Я черные глаза узнал не сразу.
Ведь это тот, что на речной откос
с охапкой листьев лазил, черноглазый.
«Смелей!» — сказал мне, подтолкнув слегка,
учитель рисованья, с полуфразы
‘представив спутнику ученика: —
«Поэт, и — обещает; был бы случай,
Не грех в печать бы». — «И наверняка
Уже стихов вот этакая куча?» —
пожав мне руку, пошутил другой,
щадя мою застенчивость бирючью.
«А это Коцюбинский», — ткнул рукой
преподаватель рисованья. «Fata!» —
воскликнул я невольно, и за мной
высокий вторил, радуясь, как брату.
Потом, взяв за плечи, проговорил:
«Мы, кажется, уж виделись когда-то?»
И, юный мой оберегая пыл,
повел средь пар. Бродя в их веренице,
я ликовал. Как был со мной он мил!
Я слышал смех и видел чьи-то лица,
но что мне до всех тех веселых мин?
Лишь сознавал блаженство без границы:
все заслонял собою он один.
А рядом вновь учитель рисованья.
«Кручиниться, — сказал он, — нет причин».
По коридору с шумом, как и ране,
тянулись пары. Прозвенел звонок —
неторопливо в зал пошло собранье.
Навстречу устремилась за порог
нескладица настройки. Вперегонку
с кларнетом, тон альтам давал рожок.
Поднялся гул, как потасовка, звонкий.
Попробовал и я тут свой гобой,
все заглушивший, точно плач ребенка,
и отложил, чтоб овладеть собой.
Вот капельмейстер палочкой оббитой
взмахнул, смиряя звуков разнобой.
Все замерло. И Глинка из сюиты
заговорил. Со дна басов, звеня,
стал подыматься лес, с высот зенита
безоблачность простерлась. Зеленя
пошли тянуться к солнечным триолям.
Зима npoumas Без края вкруг меня
весенний день, и солнце, и над полем
110 Вот эта пташка! Нет! Еще и пот
трудящихся, с той славою мозолям,
которую поет им Глинка. Тот
почет труду, что рвет времен пределы
и тянет вдаль. То бушеванье нот,
что чувствовал, казалось мне, всецело
и Коцюбинский. Это в цвете сил
Мы «Жаворонка» заиграли смело.
Играя на гобое, я следил
за Коцюбинским. Ровно и спокойно
120 смотрел он вдаль, как люди у кормил.
Он знал: вдали — бои, победы, войны,
и оттого-то, выпрямясь струной,
Сидел творец, любимый наш, достойный,
И вдаль перед собой смотрелБ Родной…
Я ЗНАЮ…
Я знаю, вас в потомстве проклянут
Певцы иного, высшего полета,
За то, что возлюбили вы болото,
И на простор не вырвались из пут.
Что вы презрели благородный труд,
Сочтя его нестоящим почета,
Что вы воспели лень, а не работу,
Забыв о том, что сущностью зовут.
Пора! Проснитесь! Утро у порога!
Прославьте человека, а не Бога,
О будущем скажите без прикрас!
Одумайтесь! Давно невыносима
Пустая спесь отмеченности мнимой,
А жизнь одна, и жить нам только раз!
ЭДЛЕФ КЁППЕН
МЕРТВЫЙ ГОРОД
По сирым улицам опустошенья ужас
Ползет, лениво ссасывая грязь.
То в двери сорванный проем просунет череп,
Средь мертвых стен осмотрится, порог
Обугленный прожорливо догложет,
Подлижет кровь, растекшуюся с тел,
То высаженного окна схватясь за раму,
Осколки стекол выбьет из пазов
И вдребезги разбившись, разлетятся.
Вот он урча об угол дома трется,
И с треском валятся последние столбы,
А он зевает, сладострастно скалясь.
Когда смеется он, дрожит земля.
МАКСИМ РЫЛЬСКИЙ
Мохнатый шмель пьет мед из красных шапок
репейника. С какою полнотою
гудит и стелется над светлой далью
полуденный виолончели звук!
Передохни, и обопрись на заступ,
и слушай, и гляди, и не дивись.
Ведь это сам ты зеленью безбрежной
широко разбежался по земле,
и это сам ты бурых пчел роями
в могучих ветках ясеня гудишь,
ведь это ты разливы ржи пыльцою
плодотворишь… И это снова ты
для нужд людских с людьми на новом месте
возводишь поселенья, и мосты
прозрачные крепишь над пропастями.
Спят заводи, спят лодки на воде,
пчелиный рой висит пахучей гроздью,
и даже солнце налилось, как плод,
и кажется недвижным…
Только ты
не поддаешься полдню и покою, —
уже пришла, склонилась над тобою
ВЛАДИСЛАВ БРОНЕВСКИЙ
я и стихи
Думают, стихосложенье —
как солдатское «ать-два»,
марпшруют отделенья,
строятся в ряды слова.
На стихи давно б я плюнул,
но не в силах перестать:
черт какой-то мне подсунул
надоевшую тетрадь.
чтоб такое я загнул,
чтобы небу стало тошно
и чтоб лопнул Вельзевул.
Вот я и веду бессменно,
закрепляя каждый миг,
из скитаний по вселенной
В прошлом — Лондона туманы,
недоснившиеся сны…
Как на эти все романы
поглядеть со стороны?
И другое есть в сознанье,
но охватывает страх
вплоть до сердца замиранья
думать о таких вещах!..
вспоминать дано Варшаву
до мучительной тоски.
словно вижу наяву.
Именем твоим, Мария,
я бессонницу зову…
Думал я: в дыму стеная,
плачу я… Прости, родная!..
А отчаянье растет…
Но, беспомощный, неловкий,
все в Леванте, у воды,
обучаю маршировке
стихотворные лады…
Это мне не нужно лично
и не нужно никому.
Родина ведь безгранична,
сердцу нужды нет в дому…
ВИТЕЗСЛАВ НЕЗВАЛ
Как всех я покину,
Мне в целой вселенной
Не будет замены.
Появятся вещи
Слова будут хлеще
И тоньше остроты.
Но суть не во вкусе,
Не в блеске работы.
Стихи мои — гуси
Порой перелета.
Часть стихотворений
Погибнет в дороге,
А те, что смиренней,
Спасутся в итоге.
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Я вам прощаю, люди, слепоту
Стяжанья, чванства жалкие потуги.
Я вашему тщеславью предпочту,
В траве валяясь, думать на досуге.
Я лягу под сиреневым кустом,
Где пахнет дерном и болиголовом,
И, вспомнивши о чем-нибудь простом,
Почувствую себя совсем здоровым.
НАД СВРАТКОЮ-РЕКОЙ
Над Свраткою-рекой вероника в цветеньи
И берега в густой траве и тростнике.
Купаться счастье тут, бродить тут наслажденье.
Над Свраткою-рекой вероника в цветеньи.
Темна и холодна, как лед, вода в реке.
Здесь знойным летом тень, как дома на картине,
Висящей на стене в гостиной меж зеркал.
И пахнет тмином здесь, ромашкой и полынью.
А знойным летом тень, как дома на картине,
10 Как в том саду, куда я в детстве забредал.
Есть радостней места и краше, может статься,
И реки веселей, чем Свратка, может быть,
Но здесь пришлось семье обосноваться.
Есть редкостней места и краше, может статься,
Но там, быть может, мать не захотела б жить.
Быть может, в мире есть блистательней державы,
1де реки голубей и зеленей поля, —
Любимицей моей останется Морава.
Быть может, в мире есть блистательней державы,
20 Но те мне не сродни, как здешняя земля.
Есть кладбища пышней, нам с ними
не сравниться,
Над Прагой Вышеград роскошнее втройне,
Но мне милее в Брно гранитные гробницы.
Есть кладбища пышней, нам с ними
не сравниться,
Но памятники в Брно милей раз во сто мне.
Вероника в цвету над Свраткою весною,
А летом этот склон под кукурузой сплошь.
Как сожалели мы, покинув Брно родное.
Вероника в цвету над Свраткою весною,
30 Нигде подобных мест на свете не найдешь.
Есть редкостней места и краше, может статься,
Чем Свратки берега, не буду отрицать,
Но родиной ни с кем не стал бы я меняться.
Есть редкостней места и краше, может статься,
Но здесь моя земля, моя родная мать.
РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ
ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКЕ
Минуя в беге города и веси,
Спустись оленем пенных горных вод
На солнцепек приморского безлесья,
Где только зимородок гнезда вьет.
А я, заждавшись, как небесной манны,
Бютка живого с ледяных высот,
Из камышей соленого лимана
Тростинкой брошусь в твой водоворот,
И на ручье, который взял начало
Из талой глыбы снежного обвала,
Свои инициалы напишу.
А ты, как пар, сквозной и одинокий,
Осоки запись растворив в потоке,
Вернись к горам, и дубу и плющу.
* * *
Я изъяснялся флагами
С тобою, как сигнальщик.
Была ты булки лакомей,
А я морской сухарь.
Мне не житье на суше,
А лишь одно удушье,
Совсем как в западне.
С тобой я, помнишь, мальчиком
Играл при звезд сверканье.
Но хуже чем в капкане
У вас на суше мне.
* * *
Летняя моя матроска,
Мне в тебе не щеголять
И воротника в полоску
Горожанам с перекрестка
В материнском гардеробе
Облаченье моряка,
Чтобы он в матросской робе
Не удрал с материка.
САН РАФАЭЛЬ
(СЬЕРРА ДЕ ГУАДАРРАМА)
Цветущий шиповник
И роза в цвету.
На розыски из дому
Выйдя, подруга,
Без отзыва кличу
Тебя среди луга.
Гляжу, — зацепясь
За шиповник каемкой,
Запаски знакомой
Повисли тесемки.
А рядом и ты,
Моя прелесть, лежала,
Безжизненней трупа,
Под розою алой.
Как в гуще питомника
Сломанный розан
Под розовой ветки
Колючим обломком.
Как роза в истомы
Холодном поту
Под рослым кустом
В шипах и цвету.
* * *
Нет его, морюшка-моря.
Ты взял меня
Все слышу, прибоя раскаты
Во сне отдаются в груди.
Вот, кажется, так и подкатит, косматый,
И стащит с кровати,
Того и гляди.
* * *
Если голос умрет мой на суше,
Отнесите на берег морской,
На какой-нибудь мыс мало-мальский,
Отнесите на берег морской,
И пожалуйте чин адмиральский
О мой голос, покойся средь шири.
Шум прибоя всегда над тобой.
У тебя ордена на мундире:
ПРЕГОН
(ПЕСНЯ УЛИЧНОГО ТОРГОВЦА)
Облака продаю, И воздушных шаров
Опахала, напитки, Разноцветные гроздья.
Шемаю, скумбрию
И кораллы на нитке. И любое число,
И минувшие сутки,
Чешую вечеров И свое ремесло
Со слоновою костью И его прибаутки.
МОНТЕ ДЕ ЭЛЬ ПАРДО
Столько солнца на фронте; в контрасте
С синевой тишина так резка,
Так надменно небес безучастье,
Снисходящее так свысока,
Так полянам до смерти нет дела;
Ход часов так собой поглощен;
Снег такою горячкою белой
Смотрит с гор вне пространств и времен, —
Что от боли валюсь я и слепну,
И лазурь, превратясь в динамит,
Темнотой осыпается склепной
И расколотой тишью гремит.
КРЕСТЬЯНЕ
Они идут, сверкая смуглой кожей,
Которой, верно, не берет топор.
С кремневой искрой их усмешка схожа,
А скрытность глубже, чем кедровый бор.
Козлом несет от вымокших шинелей,
В мешках картошка и на ней песок,
И багажа походного тяжеле
Лепешки на подошвах их сапог.
Все те ж они на мостовых столицы,
Что на полях в страду у шалашей.
Им кажется, — как семенной пшеницы,
Их ждут в глубоких бороздах траншей.
Куда спешит, а подоспевши вблизь,
Находит ток, где до седьмого пота
Молотят смерть, чтоб заработать жизнь.
ОНДРА ЛЫСОГОРСКИЙ
ПРЕВРАЩЕНЬЕ
Бежит поток, не внемлющий преградам,
Бежит, катая камушки во рту.
Завидев рыбку плотоядным взглядом,
Ныряет в воду чайка на лету.
Бежит поток, не ведая, что рядом —
Обрыв, и, взяв с разбега высоту,
Он ринется в долину водопадом,
Перелетев заветную черту.
Так жизнь моя нечаянно упала
Струей надежды, смерти и войны
С уступов снегового перевала
На пажити соседней стороны.
Россия приняла меня потоком.
Я стал рекой в ее краю широком.
ВЕНЕЦИАНСКИЕ МОСТЫ
Как будто кот за мышкой малой
Бросается из темноты,
Над тихою водой канала
Подскакивают вверх мосты.
Их выгибы бросают тени
Горбатой каменной резьбы
На затонувшие ступени
И на причальные столбы.
Кормою лодки вдоль балкона
10 Проскальзывает гондольер
И пропадает, озаренный,
Под аркой, как во тьме пещер.
Кому назначено свиданье?
Но утаит их имена
Аккорда звон под аркой зданья,
А из дворцового подполья
Выныривает стая крыс,
И на швартовочные колья
20 Герб у портала смотрит вниз.
Что стережет он, как привратник?
И почему вы не коты,
Чтоб ринуться в сырой крысятник,
Венецианские мосты?
КОМНАТА В ТАШКЕНТЕ
Не живописца ль огненный этюдник?
Нет, солнца луч на внешнем сквозняке.
Вот кто зажег средь комнаты, причудник,
Куст кактуса в фаянсовом горшке.
Все спуталось. Какая роскошь глазу!
Где был стакан, там радуги игра
Разбрасывает пачками алмазы
В цветной вулкан узбекского ковра.
Я из угла смотрю и цепенею
Голодными глазами северян,
Как под лучами солнца-чародея
Предметы вызревают, как баштан.
И я вернусь, как из оранжереи,
На родину, ташкентским солнцем пьян.
БЛАГОДАРЕНЬЕ
Для слова «ты» я рифмы не найду.
Все прочие пред ним — песок сыпучий.
Меж небом и землею
