нет в виду
ни одного пригодного созвучья.
Была в прическе легкость вешних ив,
и ночь, и лето в робком беге крови,
и в снах — осенних яблоков налив,
спасавший нас зимой от нездоровья.
О этот мир! Стоял он, невредим,
столетьями шумя под небом духа.
И зори века любовались им.
И вот взамен его — зола и дым.
Обвал Европы оглушает ухо.
Но мы святыню духа отстоим.
РАДИОРУПОР
В песках пустыни — вечер и прохлада.
Накрапывает дождь, журчит вода.
Радиорупор мечет в ночь рулады.
Кому они назначены? Куда?
Что дарит человеку на чужбине
Горланящего рупора труба?
О чем ему в домишке близ пустыни
Журчащих кровель шепчут желоба?
Стоит, к воротам прислонившись, кто-то.
И дождь ему смывает слезы с век.
Другие видятся ему ворота,
Уносит в ночь рулады из пролета.
Свои Бескиды видит человек.
По земле пронесся страх:
в небе — двигателя вой.
Кто ты, в световых клещах
над моею головой?
Свет прожектора нанес
на стену мой силуэт.
Профилем каким прирос
к недописанной строке?
жизнь моя на волоске.
за границею, без сна,
я делил с тобою путь
у вагонного окна.
Может, в номере одном
оставались мы стоять,
и за мною позже днем
ты бросалась на кровать?
Стены, где росли из строк
виденные города,
циника уж и тогда.
А места, где я витал,
как средневековый бард,
бомбой ты потом сметал,
словно домики из карт.
Сколько надо тысяч рук,
Сколько горьких ран вокруг
никогда не заживет?
Свет прожектора нанес
на стену мой силуэт.
Профилем каким прирос
По земле пронесся страх:
в небе — двигателя вой.
Кто ты, в световых клещах
над моею головой?
ПЕРЕВОДЫ
ВОСТОЧНОЙ ПОЭЗИИ
АЛИШЕР НАВОИ
ГАЗЕЛИ
Ты лицом хороша и сама сложена хорошо,
Все в тебе до конца для меня, ворчуна, хорошо.
Ты одна — человек, остальные же — прах,
Разве втаптывать в грязь их на все времена —
хорошо?
Я смотрел на красавиц, но только одна дорога,
Только ей я шептал в забытьи полусна: хорошо!
На свиданье я ей не скажу, как разлука долга,
Что такое страдание, знает она хорошо.
Да и есть ли страданье? Все дар от нее. И строга,
Бессердечна ль она иль добра и нежна — хорошо.
Вся она в моем сердце, как в зеркале вод —
берега.
Так прозрачно и чисто оно и до дна хорошо.
Без тебя Навои никуда ведь не ступит нога,
Без тебя ни одна из дорог не видна хорошо.
* * *
Брось кипарис в огонь, она стройней его!
Что розан перед ней? Кинь, не жалей его.
Меж нами тянется разлуки горный кряж,
Я превращу в песок, как суховей, его.
Куда свой ум девал разумник наш?
Куда девал, посеял, дуралей, его?
Вина за рубище, кабатчик, не продашь?
Я стыд в придачу дам, лови живей его!
Что тряпки? Наготу презреньем опояшь.
Будь проклят этот мир со спесью всей его!
Ты бред обожествил и возвеличил блажь.
Ты, Навои, — Меджнун или шальней его.
* * *
Она ушла. Что делать мне? Беда.
А я роптал и думал о другой,
Такая с ней, бывало, мне беда.
Я ревновал и звал ее домой,
А вот не ревновать — вдвойне беда.
Тревога в жизни лучше, чем покой.
Не знать беды — поистине беда.
О Навои, отрадно быть собой,
Но быть с собой наедине — беда.
Не Не *
И туфель покрой, и тюрбан ее груб.
Чтоб любящих душу губить без ножа.
Узор на ее одеянии груб.
Вы все испытаете в ночь кутежа,
Как цвет ее губ и румян ее груб.
Теперь у меня голова несвежа,
Кабатчик, я против желания груб.
Прости своего Навои, госпожа,
Что так он в часы эти ранние груб.
НИКОЛАЙ БАРАТАШВИЛИ
Нераскрывшейся розе твердил соловей:
«О владычица роза, в минуту раскрытая
Дай свидетелем роскоши быть мне твоей —
С самых сумерек этого жду я событья».
Так он пел. И сгустилась вечерняя мгла.
Дунул ветер. Блеснула луна с небосклона.
И умолк соловей. И тогда зацвела
Роза, благоуханно раскрывши бутоны.
Но певец пересилить дремоты не мог.
Хоры птиц на рассвете его разбудили.
Он проснулся, глядит: распустился цветок
И осыпать готов лепестков изобилье.
И взлетел соловей, и запел на лету,
И заплакал: «Слетайтесь, родимые птицы.
Как развеять мне грусть, чем избыть маяту
И своими невзгодами с кем поделиться?
Я до вечера ждал, чтобы розан зацвел,
Твердо веря, что цвесть он уж не перестанет.
Я не ведал, что подвиг рожденья тяжел
И что все, что цветет, отцветет и увянет».
КЕТЕВАНА
Шумит, и пенится сердито,
И быстро катится река.
Кустами берега покрыты
И зарослями тростника.
Кто это, голову грустно понуря,
Смотрит с обрыва в водоворот?
Перебирая струны чонгури,
Девушка в белом громко поет:
«Насытишься ли ты, злоречье?
10 Не насмехайся, не язви
Над каждым мигом нашей встречи
Из зависти к моей любви.
Зачем, поверив лжи бесстыдной,
Что преданности очевидной
Ты голос злобы предпочел?
Зачем не изучил заране
Мой образ мыслей, сердце, нрав?
Зачем мне расточал признанья,
20 Чтобы убить, избаловав?
Зачем согнул мою гордыню,
На муку сердце мне обрек?
Зачем бесплодием пустыни
Дохнул на юности цветок?
Я верую: моя кончина —
Переселенье в мир иной.
Уверившись, как я невинна,
Ты в небе встретишься со мной».
Она умолкла. И нежданно
30 В словах, затихших над волной,
Узнал я голос Кетеваны,
Чарующий и неземной.
Шорох паденья скоро разнесся,
Девушка бросилась в воду с утеса,
Крикнув пред смертью: «Мой Амилбар!»
СУМЕРКИ НА МТАЦМИНДЕ
Люблю твои места в росистый час заката,
Священная гора, когда его огни
Редеют и верхи еще зарей объяты,
А по низам трава уже в ночной тени.
Не налюбуешься! Вот я стою у края.
С лугов ползет туман и стелется к ногам.
Долина в глубине, как трапеза святая.
Настой ночных цветов плывет, как фимиам.
Минутами хандры, когда бывало туго,
10Я отдыхал средь рощ твоих и луговин.
Мне вечер был живым изображеньем друга.
Он был как я. Он был покинут и один.
Какой красой была овеяна природа!
О небо, образ твой в груди неизгладим.
Как прежде, рвется мысль под купол небосвода.
Как прежде, падает, растаяв перед ним.
О Боже, сколько раз, теряясь в созерцанье,
Тянулся мыслью я в небесный Твой приют!
Но смертным нет пути за видимые грани,
20 И Промысла небес они не познают.
Так часто думал я, блуждая здесь без цели,
И долго в небеса глядел над головой,
И ветер налетал по временам в ущелье
И громко шелестел весеннею листвой.
Когда мне тяжело, довольно только взгляда
На эту гору, чтоб от сердца отлегло.
Тут даже в облаках я черпаю отраду,
За тучами и то легко мне и светло.
Молчат окрестности. Спокойно спит предместье.
30 В предшествии звезды луна вдали взошла.
Как инокини лик, как символ благочестья,
Как жаркая свеча, луна в воде светла.
Ночь на Святой горе была так бесподобна,
Что я всегда храню в себе ее черты
И повторю всегда дословно и подробно,
Что думал и шептал тогда средь темноты.
Когда на сердце ночь, меня к закату тянет,
Он — сумеркам души сочувствующий знак.
Он говорит: «Не плачь. За ночью день настанет.
И солнце вновь взойдет. И свет разгонит мрак».
Чей это странный голос внутри?
Что за причина вечной печали?
С первых шагов моих, с самой зари,
Только я бросил места, где бежали
Детские дни наших игр и баталий,
Только уехал из лона семьи, —
Голос какой-то, невнятный и странный,
Сопровождает везде, постоянно
Мысли, шаги и поступки мои:
«Путь твой особый. Ищи и найдешь».
Так он мне шепчет. Но я и доныне
В розысках вечных и вечно в уныньи.
Где этот путь и на что он похож?
Совести ль это нечистой упрек
Мучит меня затаенно порою?
Что же такого содеять я мог,
Чтобы лишить мою совесть покоя?
Ангел-хранитель ли это со мной?
Демон ли, мой искуситель незримый?
Кто бы ты ни был, — поведай, открой,
Что за таинственный жребий такой
В жизни готовится мне, роковой,
Скрытый, великий и неотвратимый?
ДЯДЕ ГРИГОРИЮ
Родину ты потерял по доносу,
Сослан на север в далекий уезд.
Где они — дедовской рощи откосы,
Место гуляний, показа невест?
Но и в изгнанье, далеко отсюда,
Ты не забудешь родной толчеи.
Парами толпы веселого люда
Шли, оглашая аллеи твои.
Жаль, что не видишь ты на расстоянье
Нынешних наших девиц-щеголих.
Как бы припомнил ты очарованье
Сверстниц былых незабвенных своих!
НОЧЬ НА КАБАХИ
Люблю этих мест живописный простор.
Найдется ли что-нибудь в мире волшебней,
Чем луг под луною, когда из-за гребня
Повеет прохладою ветер с Коджор?
То плавно течет, то клокочет Кура,
Изменчивая, как страсти порывы.
Так было в тот вечер, когда молчаливо
Сюда я зашел, как во все вечера.
С нарядными девушками там и сям
Толпа кавалеров веселых бродила.
Луна догадалась, что в обществе дам
Царит не она, а земные светила,
И скрылась за тучи, оставшись в тени.
«Ты б спел что-нибудь, — говорят домочадцы
Любимцу семьи, одному из родни, —
Любое, что хочешь. Не надо ломаться».
И вот понемногу сдается певец.
Становится, выпятив грудь, начинает,
И кто не взволнуется, кто не растает
От песни, смертельной для женских сердец?
Тогда-то заметил я в белом одну,
И вижу, она меня тоже узнала.
И вот я теряюсь, и сердце упало,
Я скован, без памяти я и в плену!
Я раз ее видел в домашнем кругу.
Теперь она ланью у тигра в берлоге
Средь шумного общества стынет в тревоге,
И я к ней, смутясь, подойти не могу.
Вдруг взгляд ее мне удается поймать,
И я подхожу к ней, волненья не пряча,
И я говорю ей: «Какая удача!
Я счастлив, что с вами встречаюсь опять».
Спасибо, — она говорит, — что хоть вы
Меня не забыли. Теперь это мода».
«Ваш образ не могут изгладить ни годы, —
Я ей возражаю, — ни ропот молвы».
И вдруг ветерок колыхнул ей подол,
И ножка, тугая, как гроздь винограда,
На миг обозначилась из-под наряда,
И волнами сад предо мною пошел.
И выплывший месяц, светясь сквозь хрусталь,
Зажег на груди у нее ожерелье.
Но девушку звали, и рядом шумели.
Она убежала. Какая печаль!
РАЗДУМЬЯ НА БЕРЕГУ КУРЫ
Иду, расстроясь, на берег реки
Тоску развеять и уединиться.
До слез люблю я эти уголки,
Их тишину, раздолье без границы.
Ложусь и слушаю, как не спеша
Течет Кура, журча на перекатах.
Она сейчас зеркально хороша,
Вся в отблесках лазури синеватых.
Свидетельница многих, многих лет,
Что ты, Кура, бормочешь без ответа?
И воплощеньем суеты сует
Представилась мне жизнь в минуту эту.
Наш бренный мир — худое решето,
Которое хотят долить до края.
Не удовлетворялся, умирая.
Завоеватели чужих краев
Не отвыкают от кровавых схваток.
Они, и полвселенной поборов,
Мечтают, как бы захватить остаток.
Что им земля, когда, богатыри,
Они землею завтра станут сами?
Но и миролюбивые цари
Полны раздумий и не спят ночами.
Они стараются, чтоб их дела
Хранило с благодарностью преданье,
Хотя, когда наш мир сгорит дотла,
Кто будет жить, чтоб помнить их деянья?
Но мы сыны земли, и мы пришли
На ней трудиться честно до кончины.
И жалок тот, кто в памяти земли
Уже при жизни станет мертвечиной.
МОЕЙ ЗВЕЗДЕ
На кого ты вечно в раздраженье?
Не везет с тобой мне никогда,
Злой мой рок, мое предназначенье,
Путеводная моя звезда!
Из-за облаков тебя не видя,
Думаешь, я разлюблю судьбу?
Думаешь, когда-нибудь в обиде
Все надежды в жизни погребу?
Наша связь с тобой, как узы брака:
Неба целого ты мне милей.
Как бы ни терялась ты средь мрака,
Ты — мерцанье сущности моей.
Тишина, ни ветра, ни дождя, —
Ты рассыплешь искры с небосвода.
До предельной яркости дойдя.
НАПОЛЕОН
Взором огромную Францию меряя,
Мысленно вымолвил Наполеон:
«Необозримы границы империи.
Жертвы оправданы. Мир покорен.
Дело исполнено. Цели достигнуты.
Имя мое передастся векам.
Мощное зданье порядка воздвигнуто,
Что еще лучшего я создам?
Этим и надобно ограничиться.
Но не могу я ничем быть стеснен.
Слава не стала моею владычицей:
Я управляю потоком времен.
Впрочем, быть может, другой ей приглянется,
Если судьбе
