советник, вояки?
Иная была то пора,
Когда я водил вас в атаки.
Теперь мне уж не по плечу
Подумать о нашей защите.
Как вражью прогнать саранчу,
оooo уж лучше вы сами решите.
И с общим противником биться.
Ведь не до скончания лет
В начальниках мне находиться.
Воины
Пусть проклят останется всяк,
Кто без твоего приказанья
Осмелится сделать хоть шаг,
Пускай и ценой испытаний.
Пусть сдохнет и пусть наперед
1010 Подавится глиной могилы.
Миндия
Пусть не забывает и сход,
Что я соглашаюсь чрез силу.
Скажу, — ибо целую сеть
Проклятий сплести вы сумели.
Кистин в Ядовитом ущелье.
Мелькнули смущенные лица.
Как выбором этих теснин
1020 Мог Миндия так ошибиться?
Поклялся в слепом подчиненье
И должен теперь, рад не рад,
Последовать без рассужденья.
XII
Два дня уж, как гул за горой.
Земля содрогается в гаме.
Жесток и безжалостен бой.
Сцепилися тигры со львами.
Кровавая струйка, как нить,
1030 Спустившись до рощи, сочится.
Двоим в равновесье не быть,
Кому-нибудь да оступиться.
Кого-то несут, башлыком
Скрутив ему руки, хевсуры.
Закопчены все вшестером
От порохового окура.
Вот за гору перенесли
И наземь его опускают,
И, став от него невдали,
1040 Упреками вслух осыпают.
ХЕВСУРЫ
Ты что ж это прешь на копыл?
Иль жить уж тебе неохота?
Врезаешься в самый их пыл,
Где войску ни меры, ни счета.
Покудова верх брали мы,
Теперь они сами нас давят.
Но ты успокойся, — средь тьмы
Ю50оСТаток последних усилий…
И, прежде чем кончили речь,
В сраженье стопы обратили.
Их копья — в наклоне, мечи
Грозят в обнаженье кому-то…
Как тягостны и горячи
Меж жизнью и смертью минуты!
Нельзя осрамиться; жесток
Разбор немужского поступка:
1060 л ВЬ1рядят в женскую юбку.
Кто смелостью дел не проблещет.
Лежащий зубами скрежещет.
Он множит попытку раз сто.
Он не о свободе жалеет, —
О смерти средь всех, где никто, —
Он ведает, — не уцелеет.
Их мало, исчерпан запас,
1070 И ночь наступает. И тут-то,
В последний напрягшися раз,
Он сбрасывает свои путы.
Что ж видит он, впившись во мрак?
С какого ни глянь поворота, —
В селеньях пожары. Их знак
Он понял и без звездочета.
Стал бледен он как полотно.
Слез нет для такого несчастья.
Страдание утаено.
Лишь хрустнули руки в запястье.
Нет слов, челюстей не разжать.
Меч сам запросился из ножен,
Лишь тронули за рукоять,
И кончиком к сердцу приложен.
Мгновенье — и крови волна.
И с гор, из обители турьей,
По самоубийце хевсуре.
Крылатый летел ветерок,
‘Летел беззаботный и сладкий,
Торчавший из левой лопатки.
Пурпурного сердца мужского.
И в лес упорхнул ветерок,
АВЕТИК ИСААКЯН
* * *
Когда бы из моей сердечной раны
По смерти вырос розы черенок,
И из страны далекой друг желанный
С поклоном к праху моему притек,
И в сердцевину розы над могилой
Из слез его хоть капелька влилась, —
Она б насквозь прошла цветочной жилой
И рану мне закрыла тот же час.
Глухим, неясным, призрачным порывом
Как мглистой ночью моря забытье
Лишь плеском выдает себя тоскливым, —
Душа как сон: то есть, то нет ее.
* # #
Душа — перелетная бедная птица
Со сломанным бурей крылом.
А дождь без конца, и в пути ни крупицы,
И тьма впереди и в былом.
Но где-то, усеявши неба покатость,
Не ведают звезды беды,
И ты — голубая хрустальная святость
Большой путеводной звезды.
Хоть раз меня взором мирящим порадуй
И верь мне: конец мятежу.
На дно твоего непорочного взгляда
Я сердце свое погружу.
Душа — перелетная бедная птица
Без дома, без сил и без сна.
А дождь без конца, и в пути ни крупицы,
Дорога ночная темна.
* # #
В тоске я шел вдоль горного кряжа,
Своей любви оплакивая долю.
Те вздохи ветер подхватил, кружа,
И, крыльями шумя, умчал в раздолье.
С тех пор свой голос где-то на краю
Я часто ночью узнаю нежданно.
Как я, стучится ветер в дверь твою,
Но, как ко мне, глуха ты к урагану.
Из жизни всей
Лишь две заметы
С давнишних дней
Теплом согреты;
Я ликовал,
От слез шалея,
И обожал,
Не вожделея.
ПЕСНЯ ЗАРО
Закрылись веки темноты,
И дол и горы сном объяты.
Над головою только ты
Сверкаешь солнцем без заката.
Меня за тридевять земель
Уносит царством тридесятым.
Мой друг, блаженство выше сил.
Я под собой земли не слышу.
Вели, — огнем ночных светил
Ударил ветер в темноту,
И все очнулось. Мой хороший,
Давай я косы расплету
И ветру их навстречу брошу.
АЛЕКСАНДР АБАШЕЛИ
Море дышало все утомленнее.
Слышались слабые вздохи пучины.
Волны плескались сонной симфонией,
Грустной мелодией, песнью кручины.
Нагромождениями унылыми
Тучи чернели на небосводе.
Небо глядело всеми светилами
В похолоделую гладь полноводья.
Чуть шевелило поверхностью водною
10 Зеркало звезд в ожерелий пены.
Море грустило. Скорбь безысходная
Овладевала им постепенно.
Вдоль по обрыву мерцание лунное
Травам слезило росою ресницы.
Звезды сбивались в кучки табунные
Или вытягивались вереницей.
Не было ветра, и пахло несвежею
Тиною и водою стоячей.
Море дремало у побережия,
20 Месяц под камни нависшие пряча.
Были не только объяты дремотою
Море, и небо, и горы, и скалы,
Но и сознанье мое, не работая,
В оцепенении замирало.
Но на востоке несмелые полосы
Первого света забрезжили вскоре.
Заговорило сначала вполголоса
И встрепенулось, воспрянуло море.
Полчища волн набегали колоннами
30 На каменистые кручи и косы.
Клекотом над пропастями бездонными
Солнце орел славословил с утеса.
Так и меня увлекло вдохновение.
Я позабыл про заботы другие,
Музыкою морского волнения
Перенесенный в родную стихию.
Была зима, а жили мы апрелем.
Нам снился он, хоть властвовал февраль.
И лишь мои стихи своим похмельем
Твою мечту переносили вдаль.
И вот апрель. В парчовом платье лето
Является на самом деле вслед.
Уже не бред воображенья это,
Не жалкий бред, — в саду цветут фиалки,
СЕРДЦЕ ПОЭТА
Рассвет далек, и трудно с ночью спорить,
И сердце содрогается в груди:
Оно полет пытается ускорить
К той пропасти, что где-то впереди.
Мой взор открытой бездны не страшится,
Я к мысли о неведомом привык.
О, сколько звезд на крылья мне садится,
И свет какой передо мной возник!
И все же удивляюсь и не знаю,
Как выдержало сердце до сих пор.
Его машина, видимо, шальная,
Его, должно быть, солнце зарядило,
Что так неиссякаемо оно
И что с такою пылкостью и силой
И радостей и горестей полно.
Я поседел, но не убавил жару,
И, как бойца несокрушимый щит,
Привыкло сердце отражать удары
И предано мне, и меня хранит.
Источник жизни может ли лукавить?
Ее родник обмана не таит.
Поэта сердце лгать нельзя заставить,
Когда оно мечтает и творит.
РОЖДЕНИЕ СТИХА
И, как будто скосили луга,
Величаво, как после покоса,
Облаков разместились стога.
Точно сена душистые груды
Эти розовые облака,
А второе, ответное чудо
Бьет из сердца струей родника.
Так рождается стихотворенье.
Все, что скопят ночные часы,
В нем, как в чашечке белой сирени,
Станет каплей рассветной росы.
Вон, где крепость Нарикалы,
Словно вышитая тень,
Там стоит, венчая скалы,
«Мне отсюда горы видны, —
Как бы жалуется он, —
Посуди ж, как мне обидно,
Что к скале я пригвожден!»
Свет луны подплыл к пещере.
Сердце каменного зверя
Начинает трепетать.
Оживает изваянье,
Точно подлинно оно
Радостью воспоминаний
И тревогой чувств полно.
Вот он, обрывая листья,
Ломится на водопой,
И его рога ветвистей
Веток леса над тропой.
Слышит поступи упругой
Легкие шаги, и глянь:
Узнает свою подругу,
Но молчат глаза оленьи,
Как росистые каменья,
Звезды на небе горят.
НИКОЛАЮ БАРАТАШВИЛИ
Разогнан мрак проклятья твоего,
С которым ты боролся неизменно.
Как встарь, над нами властно волшебство
Твоей великой лиры вдохновенной.
Лишь потому у нас теперь светло,
Что по небу пронесся твой Мерани,
И ворон при последнем издыханье.
И мы летим вслед за конем твоим
И именем твоим, Бараташвили,
Зовем все то, что стало нам святым
И что вчера мы как святыню чтили.
Холода уже дышат на ладан,
Миновала дурная погода.
Майский ливень, неждан и негадан,
Низвергается вновь с небосвода.
И весна, в переливах тумана
И сиянье лучей перекрестном,
Входит тою же гостьей желанной,
Как от века положено веснам.
Вот она, с мятежами и громом,
Вся в цветочную вьюгу одета,
С первой молнией прямо над домом
В сто свечей засвеченного света.
Я раскаты ее громовые,
Запаленные почки, как свечи,
Точно в жизни встречаю впервые,
Словно праздную первую встречу.
Солнце луч свой в цветок заронило,
Колокольчик заполнивши звоном.
Тает точкою в небе бездонном.
Вешней ласкою самозабвенной
Дышат камни, деревья, металлы.
Жизнь рожденной земли и вселенной
Начинается как бы сначала.
ВАЛЕРИАН ГАПРИНДАШВИЛИ
С ГАЛЕРКИ ОПЕРНОГО ТЕАТРА
Смотрю на сцену, свесясь,
Как попугай в окне.
Вступленья всходит месяц.
Горю: мой слух в огне.
Не сумрак беспокоит,
Гобой с фаготом ноют
На дне его пещер.
Курлыкая, как аист,
Они задрали клюв,
Всех свесть с ума стараясь
И птичий зоб раздув.
Оркестр засел в теснине.
Там духовидцев сбор.
Потребуй Паганини —
Влетит во весь опор.
Вальпургиевой ночью
Не забывая нот,
Все ласковей и кротче
Певица к Фаусту льнет.
Лью голубые слезы.
Внизу, пустив росток,
Переросла раек.
Ресницами во сне,
КУТАИС В ВЕТРЕНУЮ ПОГОДУ
Причудливо в ветреный день в Кутаисе,
Когда он сапфирною бурею взбит.
Не город, завешенный вихрем, роится —
Рой призраков в воздухе пыльном клубит.
Столбы меловые гарцуют, как кони.
На них три наездницы в седлах для дам.
К Джоконде, Корделии и Дездемоне
Лечу с перекрестка по жарким следам.
Вон, руки ломая, кричат, как павлины,
Русалки, поднявшись на гребнях песка.
Но вихрь обращает их в искры пылинок
И вновь перестраивает облака.
Проходят поэты, мелькают и меркнут.
Вот с беркутом на рукавице Эдгар.
Вот в облаке мусора, взвившемся кверху,
Рембо от Верлена, в их ссоры разгар.
Загадки Египта дымятся в самуме,
Сшибаются, тонут и кличут в пыли:
Да здравствуют громкие выси безумья,
Внизу мы ужиться в тиши не могли.
А серый огонь все шумней и шумнее.
Вон с бритвой цирюльник за Гамлетом вслед.
И вот уж в огне не одна Саломея,
А весь серо-пламенный кордебалет.
А вихрь все пуще. Остались кладбища,
И там-то подавно ему благодать.
Для ветра найдется богатая пища,
Чтоб хаосу подлинность нашу придать.
И все же, есть грех, и не в силах таиться:
Чарует меня этот встрепанный вид
Набитого призраками Кутаиса,
Когда в нем сапфировый ветер кипит.
Море мечтает о чем-нибудь махоньком,
Вроде как сделаться б птичкой колибри,
Или звездою на небе заяхонтить,
Только бы как-нибудь сжаться в калибре.
Обременительны грозы, тайфуны,
Их необъятность, их необитаемость.
То ли в мерцании тихой лагуны
Ножка купающейся китаянки!
Как надоело ему полноводье!
Сердце сосущей пиявкой ужалено.
Взять и вместится б, целуя ободья,
В узком глазу кольца обручального!
Что бы плениться булавкою колкой,
Речки журчанием, шелестом рощицы?
Иль, с потолка облетая светелку,
Попкой на проволоке взъерошиться.
Но появляется женщина с воинством,
В маске из молний и в дыме мимикрии,
И, на воде расписавшись разгонисто,
Прячет усмешку в прорезях вихря.
Эйфель за Эйфелем, башни из пены!
Всем ураганом своим тигрошкурым
Море вприпрыжку ползет за надменной,
Все изгибаясь, как шлейф за турнюром.
В одних стихах я — богатей.
Что прочее ни славословься, —
Ничем из остальных затей
Не интересовался вовсе.
Всегда мечтал: скажусь в строфе,
Да так, что точно душу выну.
Она, как дым аутодафе,
Мне станет песнью лебединой.
Всю жизнь я этой песни жду
И следом — этой летаргии,
И дня ее ищу в году,
Как папоротников цвет — другие.
Забот и пульса остановок,
Бессонниц, тропов и фигур,
И образов, и зарифмовок?
Не следует ли их пресечь
Таким стихотвореньем, словно
А лист с составленной духовной?
В. таком стихотворенье, чтобы
С народом слившись, после гроба.
ДАНТОН
Он весь был подобен восстанья сигналу.
Рычанию льва отвечала земля.
Настало десятое августа, — пала
Кипучий, отзывчивый, неукротимый,
Не раз от беды избавляя Париж,
Он видел в мечтах городишко родимый,
Арсийскую провинциальную тишь.
Он к близким был нежен и к гневу способен
И верности, дружбы и страсти пример.
В Конвенте он был урагану подобен,
И крови Дантона взалкал
