в бесплодье,
Стань за новую правду горой.
Дай победу над рабством свободе,
Славой сторону нашу покрой.
Божество прошлых дней, угнетенье,
Нами вдоволь натешилось встарь.
Ожила и становится тенью
Эта подлая старая тварь.
И, как истинное дитя,
Улыбается человеку,
Солнцем будущего светя.
ИРАКЛИЙ АБАШИДЗЕ
БАЛЛАДА СПАСЕНЬЯ
Брату моему, молодому доктору,
находящемуся в экспедиции
на Северном Ледовитом океане
В мировой войне, на фронте, у границы,
В Трапезунде или где-то по пути
Потерял сосед наш верного кормильца
Сына, Мике именем, лет двадцати.
Он не слыл убитым, но кто б мог поручиться,
Что, куда-то канув, он явится со дна?
Без вести пропал он, значилось, с позиций,
И семью уведомил об этом старшина.
Доцветал сентябрь. Смеркалось. Полусонно
10 Опускалось солнце, совершив свой путь.
И тогда раздался крик оповещенных.
Помню, долго-долго мы не могли уснуть.
После многих слез, как сил не стало плакать,
Близкие пропавшего, как требовал обряд,
Подрядили на ночь плакальщицу Маку,
В крик проголосившую эту ночь подряд.
Днем съезжаться стали. Табором бродячим
Потянулись арбы родных со всех сторон.
И хоть он отсутствовал, заупокойным плачем
20 Проводили Мике полным чином похорон.
Мать моя тогда, средь них явившись в черном,
Села между плакальщиц и залилась навзрыд.
Кучами толпились на дворе просторном,
Под чинарой стол был, как в посты, накрыт.
Мама после этого проплакала неделю.
Тайным чем-то сердце жег ей этот плач.
В ту пору еще мы не осиротели.
Жив был наш отец, красавец и силач.
«Не гневи ты Бога, — приказал он маме, —
Выла — хватит. Сил нет слушать эту дичь.
Клича о беде за девятью горами,
Нам, смотри, чего на шею не накличь».
Созвала нас мать, объятая тревогой,
Со всех ног слетелись к ней мы на порог.
Восхвалив за все ниспосланное Бога,
Помолились, чтоб и дальше нас берег.
Ведали ль мы что о материнской пытке,
Маленькие в те большие времена?
Даже наш волчок ореховый на нитке
Повторял звеня: война, война, война.
Страх за нас с тех пор не мог уж их оставить,
Приютясь в углах родительских сердец:
«Дети подрастут, опять войну объявят,
Заберут на фронт, а там прощай, конец».
Брат, о как летит безжалостное время!
За мгновеньем миг и за порой пора.
Так давно ль мы были мальчиками теми?
Кажется, — вчера или позавчера.
Но семнадцать лет, семнадцать без изъятья,
1 Мановеньем ока канули во тьму.
Думаешь, судьбы костлявые объятья
Отнялись и впредь не страшны никому?
Слушай: помнишь, как пред смертью наш
Поручив нас маме, и о том скорбя,
Чтобы в жизни мы с тобой не затерялись,
Саван свой могильный выбрал для себя?
Помнишь, как потом мы бились, горемыки,
Пробиваясь к свету? А теперь, взгляни:
Будущность в руках, избегнут жребий Мике,
Да и о войне не слышно в наши дни.
Ах, но только ль фронт превратностями скользок?
Тверже ли уклад в уюте и быту?
Мало ли и тут проспавших жизнь без пользы
И из темноты ушедших в темноту?
Зрячими родясь, в потемки из потемок
Разве не блуждают слепо и теперь?
По каким следам отыщет их потомок?
Но никто не плачет от таких потерь.
К нашей чести, нас к рядам их не причислят.
‘Не за то боролись, не к тому идем.
Не пропали мы ни в переносном смысле,
Ни, как бедный Мике, в горьком и прямом.
Веря и надеясь, смотрим вдаль недаром,
К полюсам ли держим или строим быт,
Там тебя от льдов прохватывает жаром,
А меня тут солнце юга леденит.
В тот же путь, что ты, пускались и другие,
Не герой ли Фритьоф Нансен? Но суда
Сплющивала в блин стесненных волн стихия,
‘На себе вздымавших панцири из льда.
Но на то ведь ты и сын страны бесстрашья,
По которой ходит ледоколов строй,
Чтобы быть во всем как поколенье наше,
Где почти что всякий — рядовой герой.
И теперь, заплыв на шпиль земли, у цели,
И глаза на брата сверху вниз скосив,
Подтверждаешь мне сквозь мрак и вой метели,
Что совсем не так велик ее массив.
Но вперед, корабль, сквозь стоны непогоды,
В пенье льдов вплети совсем иной мотив,
Не погибли мы в превратностях похода,
Но и не пропали, небо зря коптив.
АШОТ ГРАШИ
* * *
Я родился в седле
Растопляли снега
Конным рыцарем счастья. Огневые подковы.
Жеребцом рыжей масти.
Мчалось вдоль по обрыву
И трясло головой
И косматою гривой.
Конь скакал по хребту
Без труда и без страха,
Превзойдя быстроту
Лошадей Карабаха.
То он брал перевал
Через крайние горы,
То он переплывал
Ледяные озера.
По утрам при звезде
И потом на заходе
Конь тащил по воде
Золотые поводья.
Конь легко в высоту
Поднимался с размаху,
Где ступала нога
Скакуна боевого,
Превзойдя быстроту
Скакунов Карабаха.
# # #
Мои глаза, из глубины долины
Любившие к горам и к небу льнуть,
Которыми с дней юности невинной
Я девушкам невольно ранил грудь,
Мои глаза степного бедуина, —
Вы прахом станете когда-нибудь.
И вы, о руки, ни на миг единый
Усталости не знавшие ничуть.
Вздымавшие стихов моих махины,
Вам тоже, тоже смерти не минуть,
Вы канете когда-нибудь в пучину.
Вы прахом станете когда-нибудь.
О ноги, вы, проделавшие длинный,
Извилистый, тернистый, трудный путь,
Вы, вброд переходившие стремнины,
Чтобы до высей снежных досягнуть,
Вы обратитесь в пыль, песок и глину, —
Вы прахом станете когда-нибудь.
Не надо унывать. Долой кручину!
Не в смерти дело, в превращенье суть!
Всему меняться в мире есть причина.
Ты, плоть моя, не избежишь кончины,
Ты прахом стать должна когда-нибудь.
Но я не сгину. Я надгробье сдвину
В стремленье встать и ветви разогнуть.
Я персиком цветущим тень раскину
И буду воздух листьями тянуть.
Земля! По зову песни соловьиной
Я оживу, очнусь когда-нибудь.
* * *
Петухи поют на гумнах.
Пенье крикунов безумных
Будит все село.
Лилии глаза открыли,
Полные росы и пыли.
Рассвело.
Рядом с песнею горластой
Вспоминается мне часто
Детство предстает, волшебней
Петушиных шпор и гребней,
Игры, детвора.
Время шло под песню эту.
Петухи кричали где-то,
Встретим год, и провожаем,
И богатым урожаем
Полним закрома.
В детском краю возле дома
Жаворонок, звеня,
Совьет гнездо из соломы,
Из усов ячменя.
В те времена,
В дни, как не станет меня.
Розы отцовского сада
Станут толпой у плетня,
Выбегут за ограду
В те времена,
В дни, как не станет меня.
Пережитые событья,
Мыслям и сердцу родня,
Вечно, как звезды, ночами светите
До наступления дня!
В те времена,
В дни, как не станет меня.
АМО САГИЯН
МОЕМУ ВОРОТАНУ
Кому досадно, а кому смешно,
Что о тебе я говорю давно,
Что грохоту твоих порогов в тон
Язык моих писаний посвящен.
Ты из веков торопишься в века,
Армении родимая река!
Питаясь таянием ледников,
Ты паром вновь встаешь до облаков.
И как ни «узок» и ни «стар» твой путь,
Завидую тебе, не обессудь.
ВОРОТАН
Ложится небо синью первозданной
На снежных гор курчавый завиток.
Внизу бушуют волны Воротана,
Разбрасывая воду и песок.
Амо Сагиян
Вода ли, сумасшествуя, взбесилась,
Иль небо, с миром потерявши связь,
На голову высоких гор свалилось
И ниже устремляется, катясь?
Фонтаном брызг, кипящим ливнем пены,
Вода потока тяжестию всей
Бросается на каменные стены,
Как стая перепуганных гусей.
Бушуя и шумя, ты выйдешь к морю,
Пробивши путь средь камня и песка,
С безоблачностью дня и неба споря,
Рождай в ущельях отзвук неустанный,
Из пропасти подпрыгивая ввысь,
Спеши вперед, теченье Воротана,
Зови и увлекай, и вечно мчись.
* * *
Стремительно летит машина.
Где отчий дом на дне долины
Опять негадан и не ждан,
Мне волны выкатит навстречу
Покрытый пеной Воротан.
В оцепенении застыну,
Мой приступ грусти беспричинной
И бурю радости и слез.
* * *
Куда вы плывете, усталые тучи,
Над далью морскою, над ширью мирской,
Покоя не зная, с такою тоской
Дожди изливая, как слезы, рекой.
Куда вы плывете, усталые тучи?
Куда вы плывете усталые тучи?
В вас ветра прохлада, и сырость морей,
И запах платанов и осокорей,
Растущих в ущельях у наших дверей.
Куда вы плывете, усталые тучи?
Куда вы плывете, усталые тучи?
Ночами под звездами вы не одни —
Мерцаньем своим вас пронзают они,
А в дни грозовые в вас молний огни.
Куда вы плывете, усталые тучи?
Куда вы плывете, усталые тучи,
Одна за другой вереницей подряд,
Прильнув к Арарату, обняв Арарат
И грома катя надо мною раскат?..
Куда вы плывете, усталые тучи?
КОММЕНТАРИИ
Шестой том составили впервые собранные вместе переводы Пастерна¬ка из западной и восточной поэзии. К сожалению, из-за технических условий состав тома не может претендовать на полноту представленных стихотворных переводов. Драматические произведения Шекспира, Бен Джонсона, Клейста, Шиллера, Ю. Словацкого в переводах Пастернака прилагаются к собранию сочинений в виде компакт-диска.
В творчестве Пастернака поэтические переводы занимали значи¬тельное место. Общий объем переводов, сделанных им, намного превы¬шает его оригинальное творчество, — художественная правда, которую он стремился высказать, всегда натыкалась на непреодолимые прегра¬ды времени, в которое он жил.
В последние годы он с болью ощущал этот перекос и наименование «переводчика», которым его награждали современники, воспринимал как оскорбление. Однако эти обстоятельства не снижают огромного значения результатов его переводческой деятельности, сделавшихся достоянием русской поэзии.
Первые попытки переводов Пастернака совпадают с началом его за¬нятий литературой, — в его студенческих тетрадях с конспектами лекций и руководств по философии, среди стихотворных и прозаических на¬бросков, сохранились переводы Р.-М. Рильке — поэта, который играл особую роль в художественном самоопределении Пастернака. «Я все¬гда думал, что в своих собственных опытах, во всем своем творчестве, — писал он, — я только и делал, что переводил и варьировал его мотивы, ничего не добавляя к его собственному миру и плавая всегда в его водах» (письмо к М. Окутюрье 4 февр. 1959, перевод с франц.). После смерти Рильке Пастернак перевел два его «Реквиема» и посвятил его памяти «Ох-ранную грамоту» (1931). В конце жизни для автобиографического очерка «Люди и положения» (1956) были переведены еще два стихотворения.
В 1910-е гг. Пастернак переводил А.-Ч. Суинберна, Э. Верхарна, Г. Клейста. В 1919 г. были переведены четыре стихотворные драмы Клей¬
526
Комментарии
ста и Бен Джонсона, интермедии Ганса Сакса, поэма Гете «Тайны», сти¬хи Шарля Ван Лерберга.
Но если ранние переводы были для Пастернака школой сознатель¬ного приобретения профессиональных навыков и выработки художест¬венной независимости, — то в это время договорную работу по заказам издательств Пастернак называет «побочным заработком», «против кото¬рого… ничего возразить не имею», — добавляетон, считая «прямым зара-ботком… оплату художественного оригинального труда, при возможнос¬ти издания» («Анкета московского профессионального Союза писателей и Союза поэтов», 1919).
Переводы выполнили свою «дисциплинарную» роль, но, несмот¬ря на издания оригинальных книг, необходимость в этом заработке периодически возникала. Так появились переводы из Георга Гервега и немецких импрессионистов. Но со временем все более отчетливым становилось понимание, что на переводы отдаются душевные силы и время, необходимые для собственного творчества.
Во время поездки в Грузию в 1931 г. Пастернак познакомился с грузин¬скими поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе и попробовал пере¬водить их стихи. Это были первые опыты перевода с незнакомого язы¬ка. Поэты сами делали подстрочники, читали свои вещи по-грузински, чтобы он мог услышать размер и музыку стиха. Круг знакомств быстро расширялся. Пастернак стал переводить Симона Чиковани, Георгия Леонидзе и мог выбирать для работы наиболее близкое ему по духу и те¬матике, — но когда чувствовал, что публикация стихов на общественные темы может помочь и поддержать друзей, подвергавшихся политическим нападкам, он неожиданно брался переводить вещи подобного плана (в их числе стихи о Сталине Мицишвили и Яшвили). Работа вдохновля-лась любовью, которую Пастернак встретил в этой стране, и высотой духа, которая сблизила его с грузинскими друзьями. «Тогда Кавказ, Гру¬зия, отдельные ее люди, ее народная жизнь явились для меня совершен¬ным откровением», —
