нахлынув, ветр с полей,
Могила ложной жутью не обманет,
Не больше тучи, тающей над ней,
Слепая ярость жизни усмирится,
День станет кроток, ночь дохнет зарницей».
Придите же, друзья, когда дорогой
Вам станет трудно бремя дней нести
Или когда удача как из рога
Свои цветы рассыплет по пути.
Навстречу дням грядущим выйдем в ногу
‘И будем жизнь счастливую вести.
Когда же всех оплачут нас, то внуки
Любовью нашей будут жить в разлуке.
ТАЙНЫ
(ФРАГМЕНТ)
К необьгчайной песне приступаю.
Склоните слух к ней. Всякому почет!
Извилисто ползет стезя крутая,
Где — меж теснин, где волею течет,
Где пропадает, в чаще утопая.
Но нам и тут теряться не расчет:
Не сбились мы, — и, выйдя из ущелий,
Мы в верный срок очутимся у цели.
Но не старайтесь силою понятий
10 Прямой разгадки песни всей добиться.
Иных она смутит, для многих — кстати,
Но будет всем на пользу углубиться.
Значеньям нет числа, их не обнять ей,
Так мать-земля на тьмы цветов дробится.
Кой-что сумеет вынесть всяк во благо.
Родник про всех скитальцев точит влагу.
Голодный, покорившийся невзгодам,
При посохе, паломником одет,
Измученный тяжелым переходом,
20 Внушенным свыше, чтимым как обет,
Спустился в лог пред солнечным заходом
Брат Марк, и хоть стези терялся след,
Но верою проникся он, что тут-то
Он и найдет ночлег себе как будто.
Он открывает, присмотревшись к глыбам,
Пропавший след. Он еле отличим.
Подъем идет обрывами, изгибом,
Тропа ведет к хребту путем кружным.
Он — на скале. Утес поднялся дыбом,
30 И — снова солнце, снова даль пред ним.
С восторгом замечает он, как мало
Осталося ему до перевала.
А рядом — солнце между туч стоячих
Еще в сниженьи попирает их
Собравши силы, Марк спешит напрячь их,
Мгновенье — и вершины б он достиг!
Там, у конца его трудов горячих,
Решится, нет ли тут следов людских.
Он переводит дух: за высшей вехой
Трезвон колоколов разносит эхо.
Взобравшись на утес, он видит: сбоку
Он смотрит вниз, и счастьем блещет око:
Там дом стоит! Садясь за ближний лес,
В мгновенье это солнце издалека
Шлет в окна отблеск гаснущих небес.
То — монастырь. Горя от нетерпенья,
Туманным лугом он спешит к строенью.
Уж он у стен, простую душу эту
Объемлющих святою тишиной.
Над аркой входа — странная замета.
Он поражен эмблемою стенной.
И он стоит, шепча слова обета,
Звучащие в душе его одной,
Стоит и, размышляя, торопеет.
Меж тем садится солнце, звон слабеет.
Знакомый символ на дверном забрале.
Тот знак, в который с верой в благодать,
С мольбой вперялось столько глаз в печали,
Который стольким стойко дал страдать,
С которым рати в поле побеждали,
Который смертью смерть сумел попрать.
Животворящий ток его пронзает,
Он видит крест и взоры потупляет.
Он чует вновь, какой завет дарован
Полмиру им. Он вновь, как прозелит,
Каким-то новым чувством очарован,
Глядит на крест. Необычайный вид!
Крест розами увит и облицован.
По чьей он мысли розами увит?
Сухую строгость символа волнуя,
Гирляндой розы льнут к нему вплотную.
И облака из серебра, витая,
Кресту, как розы, служат оторочкой.
Из середины брызжет мощь святая
Тройных лучей, одной разлитых точкой.
Девиза нет, и, ясность отметая,
Щит не осмыслен ни единой строчкой.
Смеркается. Он всё еще пред зданьем,
Сраженный молчаливым назиданьем.
Уже в виду горящих звезд, он позже
Стучится наконец в врата ограды.
Ворота — настежь, будто ждан прохожий,
К нему простерты руки, гостю рады.
Он говорит, отколь веленье Божье
К ним шлет его. Он приковал их взгляды.
Все слушают, отдавшись обаянью
Пославшего, посланца и посланья.
К нему теснятся, каждый слышать хочет.
Тая дыханье, весь их круг притих,
Все силятся свой дух сосредоточить
На родственности слов его простых.
Как если бы младенец стал пророчить,
Так действует его рассказ на них.
Он кажется им в искренности этой
Каким-то существом с иной планеты.
«Пожалуй к нам; ты — вестник утешенья! —
Старейший восклицает. — В добрый час!
Ты видишь нас с печатью огорчений,
А сам, меж тем, нас радостью потряс.
Не удивляйся. Нам грозит лишенье.
Свой страх, свои заботы есть у нас.
В недобрый час дает приют подворье
Чужому: ты разделишь наше горе.
Знай!.. Муж, связавший всех нас воедино,
И в ком мы чтим отца и побратима,
Кто жизнь меж нас раздул как тлень лучины,
Покинет скоро нас. Неотвратима
Поведанная им самим кончина.
1 Он род и час ее — как ни проси мы —
Таит. И эта ясность роковая
Гнетет нас, неизвестное скрывая.
Гляди, мы все без исключенья седы,
Самой природой нам сужден покой,
Здесь нет того, кто б, не сбивавшись с следа,
Юнцом не в срок на жизнь махнул рукой.
Нет. Испытав весь хмель земного бреда,
Как парус наш оставил вихрь мирской,
Искать мы стали верного привала.
‘Не раньше нам зайти сюда пристало.
В душе у благородного собрата,
Приведшего нас в гавань, редкий мир.
Я свыкся с ним, сопровождав когда-то
Его в миру, пред тем как кинуть мир.
Уж то, что он замкнулся — род утраты,
Но вскоре круг наш вовсе будет сир.
Что значит человек? Как он несчастен,
Что жизнь отдать за лучшего не властен.
Единственный предел моих желаний!
‘Зачем оно без исполненья стынет!
О что их, отошедших в поминанья!
Но если он, и он меня покинет,
Как воздержусь от горького стенанья?
Ах, гость! Будь тут он, как бы ты был принят!
Но дом — на нас; не назван заместитель,
Хоть в мыслях и покинул он обитель.
Он каждый день средь нас часок короткий
Проводит, оживленней, чем когда.
Мы узнаем из уст его, как кротко
Был Промыслом брегом он от вреда.
Мы ценим эту повесть как находку,
И, чтобы не пропала без следа,
С рассказчиком садится брат радивый
Записывать со слов рассказ правдивый.
Признаться, часто с большею охотой,
Чем слушать, сам бы взялся за рассказ.
Я в нем привел подробностей без счету,
На памяти не меркнет их запас.
Следя за ходом повести с заботой,
Не удовлетворяюсь ей подчас.
В моих устах предмет, не меньше знача,
Расцвел немало б в лучшей передаче.
Как третий, не стесняясь изложеньем,
Я б рассказал, какая весть была
Родительнице пред его рожденьем,
Как в ночь крестин звезда была светла,
Как к голубям, бушуя опереньем,
На двор спустился коршун, не со зла,
Не хищником, не за живой добычей,
Но как бы стражем мира стаи птичьей.
Так, из стыда, он умолчал нам тонко,
Как мальчиком, застав сестру свою
Во сне, с змеей, обвившею ручонку,
Кормилицу ж, со страха на краю
Погибели оставившей ребенка,
Он взял рукой и задушил змею.
Мать, прибежав, не знала, как поверить,
Что дочь жива, и чем ей сына мерить.
Он также скрыл, как от удара шпагой
‘ Из камня ключ в горах пред ним забил;
Как он бурлил; как, пав на дно оврага,
Он оглушителен и буен был.
Теперь там речка так же брызжет влагой,
Как в день, когда он камень раздробил,
И спутники, деянья очевидцы,
Едва водой решались поживиться.
Когда природой кто-нибудь возвышен,
Нет дива, что во всем ему успех.
Что прах почтен, в том горний голос слышен.
Излишне выделять его из всех.
Но если им в самом себе утишен
Сам человек, он сам, тогда не грех
Его в пример показывать друг другу
С словами: вот он, вот его заслуга!
Бесспорно: смысл всех сил — ширять
в просторе
И посылать наружу свой разряд.
Меж тем мирской поток в своем напоре
Несет на нас цепь мчащихся преград.
Между душевных смут, во внешнем споре
1И слышим мы, что значит наш разлад:
От уз, в которых целый мир страдает,
Свободен тот, кто волю обуздает.
Как рано он черту усвоил, коей
Здесь имя «добродетель» — не к лицу.
Как возраст чтил! С готовностью какою,
Покоя старость, услужал отцу
В часы, как тот, его досуг расстроя,
Брал мальчика под строгую узду!
Ни дать ни взять — найденыш-побродяга,
‘Служить за харч считающий за благо!
Сперва он пешим побывал в походах,
Бойцам пажом при стремени служа.
Стерег коней и стряпал на господ их,
Смотрел, чтоб их постель была свежа.
В посылках и в бегах, презревшим отдых
И днем и ночью видели пажа.
Привыкнув жить всегда другим во славу,
Он труд считал естественной забавой.
Точь-в-точь как в бой бросаясь, по-геройски,
Юн в сече стрелы подбирал с земли,
Спешил он после, от работы в войске,
За травами для тех, что полегли.
Он знал в них толк и применял по-свойски —
Все здравыми почесть себя могли.
Кто не сиял, любуясь со стремян им?
Один отец не баловал вниманьем.
Как кораблю нет тягости в балласте,
Как он не создан плыть порожняком,
Не тяготился сын отцовской властью
3 И как закона слушался во всем.
Как отрок — честью, как подросток — страстью,
Он — тягой чуждой воли был влеком.
Отец, изобретая испытанья,
Терялся меж похвал и приказаний.
Но сдался наконец и он, на деле
Свое признанье сыну доказав.
Куда все строгости девались, еле
Коснулся дома рыцарский устав?
Дареный конь и меч в его наделе,
0 Взамен услуг — раздолье новых прав,
И в орден он вступает, с утвержденья
Особых качеств и происхожденья.
Дни целые я мог бы до потемок
Повествовать, запас бы не иссяк.
Настанет время, эту жизнь потомок
Поставит вровень с лучшими из саг.
И что в стихах, где вымысел так громок,
При всей неправде трогает нас так,
Тем самым тут пленимся мы тем боле,
°Что эту быль проверить в нашей воле.
А спросишь ты, как избранного имя,
На чье чело луч взысканное™ лег,
Которого как я ни славь своими
Хвалами вечно истинной далек, —
Гуманус звать его, и меж живыми
Я б равного ему назвать не мог;
Я после разовью тебе дословно
Пути его старинной родословной…»
Сказал старик и продолжал бы дале,
Захваченный и сам волною притч,
А мы б потом недели коротали
За сказками — но тут раздался клич
Его собратьев, вышедших вначале
И заглянувших снова, чтоб застичь
Обоих в полной страсти этих былей.
Они вошли и старца перебили.
К концу обеда Марк поднялся с кресел
Он выпил воду, всем поклон отвесил —
Пред этим Богу должное воздал, —
Затем, обласкан, угощен и весел,
Он отведен был в необычный зал.
Мы из чудес, подсмотренных случайно
В том зале им, не станем делать тайны.
Слепить глаза убранство не искало.
Был стрельчат все поддерживавший свод.
Тринадцать кресел по стенам стояло
При аналоях, сдвинутых вперед.
Их спинки и резные пьедесталы
Ласкали взгляд — безмолвный хоровод,
Свидетельствовавший о тихом месте,
О жизни сообща и благочестьи.
И столько же щитов у изголовий
Успел он счесть, охваченный вполне
Серьезностью немого инословья.
Казалось, что, прибитые к стене
Не спесью родовою, но любовью,
Они таят немалое на дне.
Между гербов он в среднем необычный
Знакомый крест меж роз узнал вторично.
Вот где душе с воображеньем — темы.
От вещи к вещи как отвлечь ее!
Там — над щитом блеск выпуклого шлема,
Здесь шпагой перекрещено копье —
Оружие, что подберем везде мы,
Где поле битвы прячется в репьё.
Тут — флаги, чуждых стран великолепье,
А там — сдается, кандалы и цепи.
Собранье поникает на колени
У кресел, руки на груди скрестив.
Зал наполняют тихие моленья,
Отрадой веры дышит их мотив.
Затем, благословясь пред удаленьем,
Уходят спать на краткий перерыв,
Другие остаются, и, во власти
Увиденного, Марк при этой части.
Как ни устал он, сон не привлекает:
Сильней — очарование картин:
Вот огненный дракон огонь глотает.
Вот кисть руки засунул паладин
В медвежью пасть и кровью истекает.
Щиты висели к среднему впритин,
И равный промежуток отделял их
От среднего креста меж гроздий алых.
«Ты к нам пришел чудесными путями, —
Заговорил старейший с ним опять. —
Тебя без слов зовет остаться с нами
Язык щитов. Догадкой не узнать
Их прошлого. Доверье это сами
Тебе успеем после оказать.
Но ты не ошибешься в ожиданьях,
Ждав повести о мужестве в страданьях.
Не думай, что старик лишь о старинном
Ведет рассказ. Здесь жизнь идет своя,
И, придавая новый смысл картинам,
Вздымает их, как покрывал края.
Когда ты приготовишься, скажи нам,
И будешь принят в тайники жилья.
Пока же ты находишься в преддверьи,
Но кажешься
