балки,

Где кости круч и облака

Торчат, как палки катафалка,

И смотрят в клетку рудника.

На дне той клетки едким натром

Травится Терек, и руда

Орет пред всем амфитеатром

От боли, страха и стыда.

Он шел породой, бьющей настежь

Из преисподней на простор,

А эхо, как шоссейный мастер,

Сгребало в пропасть этот сор.

Уж замка тень росла из крика

Обретших слово, а в горах,

Как мамкой пуганый заика,

Мычал и таял девдорах.

Мы были в Грузии. Помножим

Нужду на нежность, ад на рай,

Теплицу льдам возьмем подножьем,

И мы получим этот край.

И мы поймем в сколь тонких дозах

С землей и небом входят в смесь

Успех и труд, и долг, и воздух,

Чтоб вышел человек, как здесь.

Чтобы, сложившись средь бескормиц,

И поражений, и неволь,

Он стал образчиком, оформясь

Во что-то прочное, как соль.

Кавказ был весь как на ладони

И весь как смятая постель,

И лед голов синел бездонней

Тепла нагретых пропастей.

Туманный, не в своей тарелке,

Он правильно, как автомат,

Вздымал, как залпы перестрелки,

Злорадство ледяных громад.

И в эту красоту уставясь

Глазами бравших край бригад,

Какую ощутил я зависть

К наглядности таких преград!

О, если б нам подобный случай,

И из времен, как сквозь туман,

На нас смотрел такой же кручей

Наш день, наш генеральный план!

Передо мною днем и ночью

Шагала бы его пята,

Он мял бы дождь моих пророчеств

Подошвой своего хребта.

Ни с кем не надо было б грызться.

Не заподозренный никем,

Я вместо жизни виршеписца

Повел бы жизнь самих поэм.

Ты рядом, даль социализма.

Ты скажешь близь? Средь тесноты,

Во имя жизни, где сошлись мы,

Переправляй, но только ты.

Ты куришься сквозь дым теорий,

Страна вне сплетен и клевет,

Как выход в свет и выход к морю,

И выход в Грузию из млет.

Ты край, где женщины в Путивле

Зегзицами не плачут впредь,

И я всей правдой их счастливлю,

И ей не надо прочь смотреть.

Где дышат рядом эти обе,

А крючья страсти не скрипят

И не дают в остатке дроби

К беде родившихся ребят.

Где я не получаю сдачи

Разменным бытом с бытия,

Но значу только то, что трачу,

А трачу все, что знаю я.

Где голос, посланный вдогонку

Необоримой новизне,

Весельем моего ребенка

Из будущего вторит мне.

Здесь будет все: пережитое

В предвиденьи и наяву,

И те, которых я не стою,

И то, за что средь них слыву.

И в шуме этих категорий

Займут по первенству куплет

Леса аджарского предгорья

У взморья белых кобулет.

Еще ты здесь, и мне сказали,

Где ты сейчас и будешь в пять,

Я б мог застать тебя в курзале,

Чем даром языком трепать.

Ты б слушала и молодела,

Большая, смелая, своя,

О человеке у предела,

Которому не век судья.

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пошажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

Октябрь, а солнце, что твой август,

И снег, ожегший первый холм,

Усугубляет тугоплавкость

Катящихся как вафли волн.

Когда он платиной из тигля

Просвечивает сквозь листву,

Чернее лиственицы иглы,

И снег ли то по существу?

Он блещет снимком лунной ночи,

Рассматриваемой в обед,

И сообщает пошлость сочи

Природе скромных кобулет.

И все ж, то знак: зима при дверях,

Почтим же лета эпилог.

Простимся с ним, пойдем на берег

И ноги окунем в белок.

Растет и крепнет ветра натиск,

Растут фигуры на ветру.

Растут и, кутаясь и пятясь,

Идут вдоль волн, как на смотру.

Обходят линию прибоя,

Уходят в пены перезвон,

И с ними, выгнувшись трубою,

Здоровается горизонт.

2

Баллада

Дрожат гаражи автобазы,

Нет-нет, как кость, взблеснет костел.

Над парком падают топазы,

Слепых зарниц бурлит котел.

В саду табак, на тротуаре

Толпа, в толпе гуденье пчел.

Разрывы туч, обрывки арий,

Недвижный Днепр, ночной подол.

«пришел», летит от вяза к вязу,

И вдруг становится тяжел

Как бы достигший высшей фазы

Бессонный запах матиол.

«Пришел», летит от пары к паре,

«Пришел», стволу лепечет ствол.

Потоп зарниц, гроза в разгаре,

Недвижный Днепр, ночной подол.

Удар, другой, пассаж, и сразу

В шаров молочный ореол

Шопена траурная фраза

Вплывает, как больной орел.

Под ним угар араукарий,

Но глух, как будто что обрел,

Обрывы донизу обшаря,

Недвижный Днепр, ночной подол.

Полет орла, как ход рассказа.

В нем все соблазны южных смол

И все молитвы и экстазы

За сильный и за слабый пол.

Полет сказанье об икаре.

Но тихо с круч ползет подзол,

И глух, как каторжник на каре,

Недвижный Днепр, ночной подол.

Вам в дар баллада эта, гарри.

Воображенья произвол

Не тронул строк о вашем даре:

Я видел все, что в них привел.

Запомню и не разбазарю:

Метель полночных матиол.

Концерт и парк на крутояре.

Недвижный Днепр, ночной подол.

Вторая баллада

На даче спят. В саду, до пят

Подветренном, кипят лохмотья.

Как флот в трехъярусном полете,

Деревьев паруса кипят.

Лопатами, как в листопад,

Гребут березы и осины.

На даче спят, укрывши спину,

Как только в раннем детстве спят.

Ревет фагот, гудит набат.

На даче спят под шум без плоти,

Под ровный шум на ровной ноте,

Под ветра яростный надсад.

Льет дождь, он хлынул с час назад.

Кипит деревьев парусина.

Льет дождь. На даче спят два сына,

Как только в раннем детстве спят.

Я просыпаюсь. Я объят

Открывшимся. Я на учете.

Я на земле, где вы живете,

И ваши тополя кипят.

Льет дождь. Да будет так же свят,

Как их невинная лавина…

Но я уж сплю наполовину,

Как только в раннем детстве спят.

Льет дождь. Я вижу сон: я взят

Обратно в ад, где все в комплоте,

И женщин в детстве мучат тети,

А в браке дети теребят.

Льет дождь. Мне снится: из ребят

Я взят в науку к исполину,

И сплю под шум, месящий глину,

Как только в раннем детстве спят.

Светает. Мглистый банный чад.

Балкон плывет, как на плашкоте.

Как на плотах, кустов щепоти

И в каплях потный тес оград.

(я видел вас раз пять подряд.)

Спи, быль. Спи жизни ночью длинной.

Усни, баллада, спи, былина,

Как только в раннем детстве спят.

Лето

Ирпень это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из-под кабалы,

О хвое на зное, о сером левкое

И смене безветрия, ведра и мглы.

О белой вербене, о терпком терпеньи

Смолы; о друзьях, для которых малы

Мои похвалы и мои восхваленья,

Мои славословья, мои похвалы.

Пронзительных иволог крик и явленье

Китайкой и углем желтило стволы,

Но сосны не двигали игол от лени

И белкам и дятлам сдавали углы.

Сырели комоды, и смену погоды

Древесная квакша вещала с сучка,

И балка у входа ютила удода,

И, детям в угоду, запечье сверчка.

В дни съезда шесть женщин топтали луга.

Лениво паслись облака в отдаленьи.

Смеркалось, и сумерек хитрый маневр

Сводил с полутьмою зажженный репейник,

С землею саженные тени ирпенек

И с небом пожар полосатых панев.

Смеркалось, и, ставя простор на колени,

Загон горизонта смыкал полукруг.

Зарницы вздымали рога по-оленьи,

И с сена вставали и ели из рук

Подруг, по приходе домой, тем не мене

От жуликов дверь запиравших на крюк.

В конце, пред отъездом, ступая по кипе

Листвы облетелой в жару бредовом,

Я с неба, как с губ, перетянутых сыпью,

Налет недомолвок сорвал рукавом.

И осень, дотоле вопившая выпью,

Прочистила горло; и поняли мы,

Что мы на пиру в вековом прототипе

На пире Платона во время чумы.

Откуда же эта печаль, диотима?

Каким увереньем прервать забытье?

По улицам сердца из тьмы нелюдимой!

Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!

И это ли происки Мэри арфистки,

Что рока игрою ей под руки лег

И арфой шумит ураган аравийский,

Бессмертья, быть может, последний залог.

Смерть поэта

Не верили, считали бредни,

Но узнавали от двоих,

Троих, от всех. Равнялись в строку

Остановившегося срока

Дома чиновниц и купчих,

Дворы, деревья, и на них

Грачи, в чаду от солнцепека

Разгоряченно на грачих

Кричавшие, чтоб дуры впредь не

Совались в грех, да будь он лих.

Лишь был на лицах влажный сдвиг,

Как в складках порванного бредня.

Был день, безвредный день, безвредней

Десятка прежних дней твоих.

Толпились, выстроясь в передней,

Как выстрел выстроил бы их.

Ты спал, постлав постель на сплетне,

Спал и, оттрепетав, был тих,

Красивый, двадцатидвухлетний,

Как предсказал твой тетраптих.

Ты спал, прижав к подушке щеку,

Спал со всех ног, со всех лодыг

Врезаясь вновь и вновь с наскоку

В разряд преданий молодых.

Ты в них врезался тем заметней,

Что их одним прыжком достиг.

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорьи трусов и трусих.

3

Годами когда-нибудь в зале концертной

Годами когда-нибудь в зале концертной

Мне Брамса сыграют тоской изойду.

Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,

Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,

С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,

Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,

Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют, я вздрогну, я сдамся,

Я вспомню покупку припасов и круп,

Ступеньки террасы и комнат убранство,

И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками траву,

Роняла палитру, совала в халат

Набор рисовальный и пачки отравы,

Что «басмой» зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, я сдамся, я вспомню

Упрямую заросль, и кровлю, и вход,

Балкон полутемный и комнат питомник,

Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И вдруг, как в открывшемся в сказке сезаме,

Предстанут соседи, друзья и семья,

И вспомню я всех, и зальюсь я слезами,

И вымокну раньше, чем выплачусь, я.

И станут кружком на лужке интермеццо,

Руками, как дерево, песнь охватив,

Как тени, вертеться четыре семейства

Под чистый, как детство, немецкий мотив.

Не волнуйся, не плачь, не труди

Не волнуйся, не плачь, не труди

Сил иссякших, и сердца не мучай.

Ты жива, ты во мне, ты в груди,

Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсь

Показаться тебе краснобаем.

Мы не жизнь, не душевный союз,

Обоюдный обман обрубаем.

Из тифозной тоски тюфяков

Вон на воздух широт образцовый!

Он мне брат и рука. Он таков,

Что тебе, как письмо, адресован.

Надорви ж его вширь, как письмо,

С горизонтом вступи в переписку,

Победи изнуренья измор,

Заведи разговор по-альпийски.

И над блюдом баварских озер

С мозгом гор, точно кости мослатых,

Убедишься, что я не фразер

С заготовленной к месту подсласткой.

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,

Наша честь не под кровлею дома.

Как росток на снегу распрямясь,

Ты посмотришь на все по-другому.

Окно, пюпитр и, как овраги эхом

Окно, пюпитр и, как овраги эхом,

Полны ковры всем игранным. В них есть

Невысказанность. Здесь могло с успехом

Сквозь исполненье авторство процвесть.

Окно не на две створки alla Вree,10

Но шире, на три: в ритме трех вторых.

Окно, и двор, и белые деревья,

И снег, и ветки, свечи пятерик.

Окно, и ночь, и пульсом бьющий иней

В ветвях, в узлах височных жил. Окно,

И синий лес висячих нотных линий,

И двор. Здесь жил мой друг. Давным-давно

Смотрел отсюда я за круг Сибири,

Но друг и сам был городом, как Омск

И Томск, был кругом войн и перемирий

И кругом свойств, занятий и знакомств.

И часто-часто, ночь о нем продумав,

Я утра ждал у трех оконных створ.

И муторным концертом мертвых шумов

Копался в мерзлых внутренностях двор.

И мерил я полуторною мерой

Судьбы и жизни нашей недомер,

В душе ж, как в детстве, снова шел премьерой

Большого неба ветреный пример.

Любить иных тяжелый крест

Любить иных тяжелый крест,

А ты прекрасна без извилин,

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов

И шелест новостей и истин.

Ты из семьи таких основ.

Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,

Словесный сор из сердца вытрясть

И жить, не засоряясь впредь,

Все это не большая хитрость.

Все снег да снег, терпи и точка

Все снег да снег, терпи и точка.

Скорей уж, право б, дождь прошел

И горькой тополевой почкой

Подруги сдобрил скромный стол.

Зубровкой сумрак бы закапал,

Укропу к супу б накрошил,

Бокалы, грохотом вокабул,

Латынью ливня оглушил.

Тупицу б двинул по затылку,

Мы в ту пору б оглохли, но

Откупорили б, как бутылку,

Заплесневелое окно,

И гам ворвался б: «Ливень заслан

К чертям, куда Макар телят

Не ганивал…» И солнце маслом

Асфальта б залило салат.

А вскачь за громом, за четверкой

Ильи