лесной

Прошелся дождь, как землемер и метчик.

Лист ландыша отяжелен блесной,

Вода забилась в уши царских свечек.

Взлелеяны холодным сосняком,

Они росой оттягивают мочки,

Не любят дня, растут особняком

И даже запах льют поодиночке.

Когда на дачах пьют вечерний чай,

Туман вздувает паруса комарьи,

И ночь, гитарой брякнув невзначай,

Молочной мглой стоит в иван-да-марье,

Тогда ночной фиалкой пахнет всё:

Лета и лица. Мысли. Каждый случай,

Который в прошлом может быть спасен

И в будущем из рук судьбы получен.

1927

Брюсову

Я поздравляю вас, как я отца

Поздравил бы при той же обстановке.

Жаль, что в Большом театре под сердца

Не станут стлать, как под ноги, циновки.

Жаль, что на свете принято скрести

У входа в жизнь одни подошвы; жалко,

Что прошлое смеется и грустит,

А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,

Где вас, как вещь, со всех сторон покажут

И золото судьбы посеребрят,

И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Широко разбежавшаяся участь?

Что ум черствеет в царстве дурака?

Что не безделка – улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стиху

Вы первый настежь в город дверь открыли?

Что ветер смел с гражданства шелуху

И мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмах

Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной,

И были домовым у нас в домах

И дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру,

Что, до смерти теперь устав от гили,

Вы сами, было время, поутру

Линейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом,

Где лгут слова и красноречье храмлет?..

О! весь Шекспир, быть может, только в том,

Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Так запросто же! Дни рожденья есть.

Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?

Так легче жить. А то почти не снесть

Пережитого слышащихся жалоб.

1923

Памяти Рейснер

Лариса, вот когда посожалею,

Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней.

Я б разузнал, чем держится без клею

Живая повесть на обрывках дней.

Как я присматривался к матерьялам!

Валились зимы кучей, шли дожди,

Запахивались вьюги одеялом

С грудными городами на груди.

Мелькали пешеходы в непогоду,

Ползли возы за первый поворот,

Года по горло погружались в воду,

Потоки новых запружали брод.

А в перегонном кубе всё упрямей

Варилась жизнь, и шла постройка гнезд.

Работы оцепляли фонарями

При свете слова, разума и звезд.

Осмотришься, какой из нас не свалян

Из хлопьев и из недомолвок мглы?

Нас воспитала красота развалин,

Лишь ты превыше всякой похвалы.

Лишь ты, на славу сбитая боями,

Вся сжатым залпом прелести рвалась.

Не ведай жизнь, что значит обаянье,

Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз.

Ты точно бурей грации дымилась.

Чуть побывав в ее живом огне,

Посредственность впадала вмиг в немилость,

Несовершенство навлекало гнев.

Бреди же в глубь преданья, героиня.

Нет, этот путь не утомит ступни.

Ширяй, как высь, над мыслями моими:

Им хорошо в твоей большой тени.

1926

Приближенье грозы

Я. З. Черняку

Ты близко. Ты идешь пешком

Из города и тем же шагом

Займешь обрыв, взмахнешь мешком

И гром прокатишь по оврагам.

Как допетровское ядро,

Он лугом пустится вприпрыжку

И раскидает груду дров

Слетевшей на сторону крышкой.

Тогда тоска, как оккупант,

Оцепит даль. Пахнёт окопом.

Закаплет. Ласточки вскипят.

Всей купой в сумрак вступит тополь.

Слух пронесется по верхам,

Что, сколько помнят, ты – до шведа.

И холод въедет в арьергард,

Скача с передовых разведок.

Как вдруг, очистивши обрыв,

Ты с поля повернешь, раздумав,

И сгинешь, так и не открыв

Разгадки шлемов и костюмов.

А завтра я, нырнув в росу,

Ногой наткнусь на шар гранаты

И повесть в комнату внесу,

Как в оружейную палату.

1927

Эпические мотивы

Жене

Город

Уже за́ версту,

В капиллярах ненастья и вереска,

Густ и солон тобою туман.

Ты горишь, как лиман,

Обжигая пространства, как пересыпь,

Огневой солончак

Растекающихся по стеклу

Фонарей, – каланча,

Пронизавшая заревом мглу!

Навстречу курьерскому, от города, как от моря,

По воздуху мчатся огромные рощи.

Это галки, кресты и сады, и подворья

В перелетном клину пустырей.

Всё скорей и скорей вдоль вагонных дверей,

И – за поезд

Во весь карьер.

Это вещие ветки,

Божась чердаками,

Вылетают на тучу.

Это черной божбою

Бьется пригород Тьмутараканью в падучей.

Это Люберцы или Любань. Это гам

Шпор и блюдец, и тамбурных дверец, и рам

О чугунный перрон. Это сонный разброд

Бутербродов с цикорной бурдой и ботфорт.

Это смена бригад по утрам. Это спор

Забытья с голосами колес и рессор.

Это грохот утрат о возврат. Это звон

Перецепок у цели о весь перегон.

Ветер треплет ненастья наряд и вуаль.

Даль скользит со словами: навряд и едва ль –

От расспросов кустов, полустанков и птах,

И лопат, и крестьянок в лаптях на путях.

Воедино сбираются дни сентября.

В эти дни они в сборе. Печальный обряд.

Обирают убранство. Дарят, обрыдав.

Это всех, обреченных земле, доброта.

Это горсть повестей, скопидомкой-судьбой

Занесенная в поздний прибой и отбой

Подмосковных платформ. Это доски мостков

Под кленовым листом. Это шелковый скоп

Шелестящих красот и крылатых семян

Для засева прудов. Всюду рябь и туман.

Всюду скарб на возах. Всюду дождь. Всюду скорбь.

Это – наш городской гороскоп.

Уносятся шпалы, рыдая.

Листвой оглушенною свист замутив,

Скользит, задевая парами за ивы,

Захлебывающийся локомотив.

Считайте места. Пора. Пора.

Окрестности взяты на буфера.

Окно в слезах. Огни. Глаза.

Народу! Народу! Сопят тормоза.

Где-то с шумом падает вода.

Как в платок боготворимой, где-то

Дышат ночью тучи, провода,

Дышат зданья, дышит гром и лето.

Где-то с шумом падает вода.

Где-то, где-то, раздувая ноздри,

Скачут случай, тайна и беда,

За собой погоню заподозрив.

Где-то ночь, весь ливень расструив,

На двоих наскакивает в чайной.

Где же третья? А из них троих

Больше всех она гналась за тайной.

Громом дрожек, с аркады вокзала,

На краю заповедных рощ,

Ты развернут, роман небывалый,

Сочиненный осенью, в дождь.

Фонарями, – и сказ свой ширишь

О страдалице бельэтажей,

О любви и о жертве, сиречь,

О рассроченном платеже.

Что сравнится с женскою силой?

Как она безумно смела!

Мир, как дом, сняла, заселила,

Корабли за собой сожгла.

Я опасаюсь, небеса,

Как их, ведут меня к тем самым

Жилым и скользким корпусам,

Где стены – с тенью Мопассана.

Где за болтами жив Бальзак,

Где стали предсказаньем шкапа,

Годами в форточку вползав,

Гнилой декабрь и жуткий запад.

Как неудавшийся пасьянс,

Как выпад карты неминучей.

Honny soit qui mal у pense:[9]

Нас только ангел мог измучить.

В углах улыбки, на щеке,

На прядях – алая прохлада.

Пушатся уши и жакет.

Перчатки – пара шоколадок.

В коленях – шелест тупиков,

Тех тупиков, где от проходок,

От ветра, метел и пинков

Боярышник вкушает отдых.

Где горизонт, как рубикон,

Где сквозь агонию громленой

Рябины, в дождь бегут бегом

Свистки и тучи, и вагоны.

1916

Уральские стихи

1. Станция

Будто всем, что видит глаз,

До крапивы подзаборной,

Перед тем за миг пилась

Сладость радуги нагорной.

Будто оттого синель

Из буфета выгнать нечем,

Что в слезах висел туннель

И на поезде ушедшем.

В час его прохода столь

На песке перронном людно,

Что глядеть с площадок боль,

Как на блеск глазури блюдной.

Ад кромешный! К одному

Гибель солнц, стальных вдобавок,

Смотрит с темечек в дыму

Кружев, гребней и булавок.

Плюют семечки, топча

Мух, глотают чай, судача,

В зале, льющем сообща

С зноем неба свой в придачу.

А меж тем наперекор

Черным каплям пота в скопе,

Этой станции средь гор

Не к лицу названье «Копи».

Пусть нельзя сильнее сжать

(Горы. Говор. Инородцы),

Но и в жар она – свежа,

Будто только от колодца.

Будто всем, что видит глаз,

До крапивы подзаборной,

Перед тем за миг пилась

Сладость радуги нагорной.

Что ж вдыхает красоту

В мленье этих скул и личек? –

Мысль, что кажутся Хребту

Горкой крашеных яичек.

Это шеломит до слез,

Обдает холодной смутой,

Веет, ударяет в нос,

Снится, чудится кому-то.

Кто крестил леса и дал

Им удушливое имя?

Кто весь край предугадал,

Встарь пугавши финна ими?

Уголь эху завещал:

Быть Уралом диким соснам.

Уголь дал и уголь взял.

Уголь, уголь был их крестным.

Целиком пошли в отца

Реки и клыки ущелий,

Черной бурею лица,

Клиньями столетних елей.

1919

2. Рудник

Косую тень зари роднит

С косою тенью спин Продольный

Великокняжеский Рудник

И лес теней у входа в штольню.

Закат особенно свиреп,

Когда, с задов облив китайцев,

Он обдает тенями склеп,

Куда они упасть боятся.

Когда, цепляясь за края

Камнями выложенной арки,

Они волнуются, снуя,

Как знаки заклинанья, жарки.

На волосок от смерти всяк

Идущий дальше. Эти группы

Последний отделяет шаг

От царства угля – царства трупа.

Прощаясь, смотрит рудокоп

На солнце, как огнепоклонник.

В ближайший миг на этот скоп

Пахнет руда, дохнет покойник.

И ночь обступит. Этот лед

Ее тоски неописуем!

Так страшен, может быть, отлет

Души с последним поцелуем.

Как на разведке, чуден звук

Любой. Ночами звуки редки.

И дико вскрикивает крюк

На промелькнувшей вагонетке.

Огарки, – а светлей костров.

Вблизи, – а чудится, верст за пять.

Росою черных катастроф

На волоса со сводов капит.

Слепая, вещая рука

Впотьмах выщупывает стенку,

Здорово дышит ли штрека,

И нет ли хриплого оттенка.

Ведь так легко пропасть, застряв,

Когда, лизнув пистон патрона,

Прольется, грянувши, затрав

По недрам гулко, похоронно.

А знаете ль, каков на цвет,

Как выйдешь, день с порога копи?

Слепит, землистый, – слова нет, –

Расплавленные капли, хлопья.

В глазах бурлят луга, как медь

В отеках белого каленья.

И шутка ль! – Надобно уметь

Не разрыдаться в исступленьи.

Как будто ты воскрес, как те –

Из допотопных зверских капищ,

И руки поднял, и с ногтей

Текучим сердцем наземь капишь.

1918

Белые стихи

И в этот миг прошли в мозгу все мысли

Единственные, нужные. Прошли

И умерли…

Александр Блок

Он встал. В столовой било час. Он знал, –

Теперь конец всему. Он встал и вышел.

Шли облака. Меж строк и как-то вскользь

Стучала трость по плитам тротуара,

И где-то громыхали дрожки. – Год

Назад Бальзак был понят сединой.

Шли облака. Стучала трость. Лило.

Он мог сказать: «Я знаю, старый друг,

Как ты дошел до этого. Я знаю,

Каким ключом ты отпер эту дверь,

Как ту взломал, как глядывал сквозь эту

И подсмотрел всё то, что увидал».

Из-под ладоней мокрых облаков,

Из-под теней, из-под сырых фасадов,

Мотаясь, вырывалась в фонарях

Захватанная мартом мостовая.

«И даже с чьим ты адресом в руках

Стирал ступени лестниц, мне известно».

– Блистали бляхи спавших сторожей,

И ветер гнал ботву по рельсам рынка.

«Сто Ганских с кашлем зябло по утрам

И волосы, расчесывая, драло

Гребенкою. Сто Ганских в зеркалах

Бросало в дрожь. Сто Ганских пило кофе.

А надо было Богу доказать,

Что Ганская – одна, как он задумал…» –

На том конце, где громыхали дрожки,

Запел петух. – «Что Ганская – одна,

Как говорила подпись Ганской в письмах,

Как сон, как смерть». – Светало. В том конце,

Где громыхали дрожки, пробуждались.

Как поздно отпираются кафе,

И как свежа печать сырой газеты!

Ничто не мелко, жирен всякий шрифт,

Как жир галош и шин, облитых солнцем.

Как празден дух проведшего без сна

Такую ночь! Как голубо пылает

Фитиль в мозгу! Как ласков огонек!

Как непоследовательно насмешлив!

Он вспомнил всех. – Напротив, у молочной,

Рыжел навоз. Чирикал воробей.

Он стал искать той ветки, на которой

На части разрывался, вне себя

От счастья, этот щебет. Впрочем, вскоре

Он заключил, что ветка – над окном,

Ввиду того ли, что в его виду

Перед окошком не было деревьев,

Иль от чего еще. – Он вспомнил всех. –

О том, что справа сад, он догадался

По тени вяза, легшей на панель.

Она блистала, как и подстаканник.

Вдруг с непоследовательностью в мыслях,

Приличною не спавшему, ему

Подумалось на миг такое что-то,

Что трудно передать. В горящий мозг

Вошли слова: любовь, несчастье, счастье,

Судьба, событье, похожденье, рок,

Случайность, фарс и фальшь. – Вошли и вышли.

По выходе никто б их не узнал,

Как девушек, остриженных машинкой

И пощаженных тифом. Он решил,

Что этих слов никто не понимает,

Что это не названия картин,

Не сцены, но – разряды матерьялов.

Что в них есть шум и вес сыпучих тел,

И сумрак всех букетов москательной.

Что мумией изображают кровь,

Но можно иней начертить сангиной,

И что в душе, в далекой глубине,

Сидит такой завзятый рисовальщик

И иногда рисует lune de miel[10]

Куском беды, крошащейся меж пальцев,

Куском здоровья – бешеный кошмар,

Обломком бреда – светлое блаженство.

В пригретом солнцем синем картузе,

Обдернувшись, он стал спиной к окошку,

Он продавал жестяных саламандр.

Он торговал осколками лазури,

И ящерицы бегали, блеща,

По яркому песку вдоль водостоков,

И щебетали птицы. Шел народ,

И дети разевали