красавица,

Спирает грудь и тянет в путь,

И тянет петь и – нравится.

Тебе молился Поликлет.

Твои законы изданы.

Твои законы в далях лет.

Ты мне знакома издавна.

1931

«Никого не будет в доме…»

Никого не будет в доме,

Кроме сумерек. Один

Зимний день в сквозном проеме

Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев

Быстрый промельк маховой.

Только крыши, снег и, кроме

Крыш и снега, – никого.

И опять зачертит иней,

И опять завертит мной

Прошлогоднее унынье

И дела зимы иной,

И опять кольнут доныне

Не отпущенной виной,

И окно по крестовине

Сдавит голод дровяной.

Но нежданно по портьере

Пробежит вторженья дрожь.

Тишину шагами меря,

Ты, как будущность, войдешь.

Ты появишься у двери

В чем-то белом, без причуд,

В чем-то впрямь из тех материй,

Из которых хлопья шьют.

1931

«Ты здесь, мы в воздухе одном…»

Ты здесь, мы в воздухе одном.

Твое присутствие, как город,

Как тихий Киев за окном,

Который в зной лучей обернут,

Который спит, не опочив,

И сном борим, но не поборот,

Срывает с шеи кирпичи,

Как потный чесучовый ворот,

В котором, пропотев листвой

От взятых только что препятствий,

На побежденной мостовой

Устало тополя толпятся.

Ты вся, как мысль, что этот Днепр

В зеленой коже рвов и стежек,

Как жалобная книга недр

Для наших записей расхожих.

Твое присутствие, как зов

За полдень поскорей усесться

И, перечтя его с азов,

Вписать в него твое соседство.

1931

«Опять Шопен не ищет выгод…»

Опять Шопен не ищет выгод,

Но, окрыляясь на лету,

Один прокладывает выход

Из вероятья в правоту.

Задворки с выломанным лазом,

Хибарки с паклей по бортам.

Два клена в ряд, за третьим, разом

Соседней Рейтарской квартал.

Весь день внимают клены детям,

Когда ж мы ночью лампу жжем

И листья, как салфетки, метим,

Крошатся огненным дождем.

Тогда, насквозь проколобродив

Штыками белых пирамид,

В шатрах каштановых напротив

Из окон музыка гремит.

Гремит Шопен, из окон грянув,

А снизу, под его эффект

Прямя подсвечники каштанов,

На звезды смотрит прошлый век.

Как бьют тогда в его сонате,

Качая маятник громад,

Часы разъездов и занятий,

И снов без смерти и фермат!

Итак, опять из-под акаций

Под экипажи парижан?

Опять бежать и спотыкаться,

Как жизни тряский дилижанс?

Опять трубить, и гнать, и звякать,

И, мякоть в кровь поря, – опять

Рождать рыданье, но не плакать,

Не умирать, не умирать?

Опять в сырую ночь в мальпосте

Проездом в гости из гостей

Подслушать пенье на погосте

Колес, и листьев, и костей.

В конце ж, как женщина, отпрянув

И чудом сдерживая прыть

Впотьмах приставших горлопанов,

Распятьем фортепьян застыть?

А век спустя, в самозащите

Задев за белые цветы,

Разбить о плиты общежитий

Плиту крылатой правоты.

Опять? И, посвятив соцветьям

Рояля гулкий ритуал,

Всем девятнадцатым столетьем

Упасть на старый тротуар.

1931

«Вечерело. Повсюду ретиво…»

Вечерело. Повсюду ретиво

Рос орешник. Мы вышли на скат.

Нам открылась картина на диво.

Отдышась, мы взглянули назад.

По краям пропастей куролеся,

Там, как прежде, при нас, напролом

Совершало подъем мелколесье,

Попирая гнилой бурелом.

Там, как прежде, в фарфоровых гнездах

Колченого хромал телеграф,

И дышал и карабкался воздух,

Грабов головы кверху задрав.

Под прорешливой сенью орехов

Там, как прежде, в петлистой красе

По заре вечеревшей проехав,

Колесило и рдело шоссе.

Каждый спуск и подъем что-то чуял,

Каждый столб вспоминал про разбой,

И, всё тулово вытянув, буйвол

Голым дьяволом плыл под арбой.

А вдали, где, как змеи на яйцах,

Тучи в кольца свивались, – грозней,

Чем былые набеги ногайцев,

Стлались цепи китайских теней.

То был ряд усыпальниц, в завесе

Заметенных снегами путей

За кулисы того поднебесья,

Где томился и мерк Прометей.

Как усопших представшие души,

Были все ледники налицо.

Солнце тут же японскою тушью

Переписывало мертвецов.

И тогда, вчетвером на отвесе,

Как один, заглянули мы вниз.

Мельтеша, точно чернь на эфесе,

В глубине шевелился Тифлис.

Он так полно осмеивал сферу

Глазомера и всё естество,

Что возник и остался химерой,

Точно град не от мира сего.

Точно там, откупаяся данью,

Длился век, когда жизнь замерла

И горячие серные бани

Из-за гор воевал Тамерлан.

Будто вечер, как встарь, его вывел

На равнину под персов обстрел.

Он малиною кровель червивел

И, как древнее войско, пестрел.

1931

«О, знал бы я, что так бывает…»

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Но старость – это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

1932

«Когда я устаю от пустозвонства…»

Когда я устаю от пустозвонства

Во все века вертевшихся льстецов,

Мне хочется, как сон при свете солнца,

Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.

Незваная, она внесла, во-первых,

Во все, что сталось, вкус больших начал.

Я их не выбирал, и суть не в нервах,

Что я не жаждал, а предвосхищал.

И вот года строительного плана,

И вновь зима, и вот четвертый год.

Две женщины, как отблеск ламп Светлана,

Горят и светят средь его тягот.

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А если из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

Когда ж от смерти не спасет таблетка,

То тем свободней время поспешит

В ту даль, куда вторая пятилетка

Протягивает тезисы души.

Тогда не убивайтесь, не тужите,

Всей слабостью клянусь остаться в вас.

А сильными обещано изжитье

Последних язв, одолевавших нас.

1932

«Стихи мои, бегом, бегом…»

Стихи мои, бегом, бегом,

Мне в вас нужда, как никогда.

С бульвара за угол есть дом,

Где дней порвалась череда,

Где пуст уют и брошен труд

И плачут, думают и ждут.

Где пьют, как воду, горький бром

Полубессонниц, полудрем.

Есть дом, где хлеб как лебеда,

Есть дом, – так вот бегом туда.

Пусть вьюга с улиц улюлю, –

Вы – радугой по хрусталю,

Вы – сном, вы – вестью: я вас шлю,

Я шлю вас, значит, я люблю.

О ссадины вкруг женских шей

От вешавшихся фетишей!

Как я их знаю, как постиг,

Я, вешающийся на них.

Всю жизнь я сдерживаю крик

О видимости их вериг,

Но их одолевает ложь

Чужих похолодевших лож,

И образ Синей Бороды

Сильнее, чем мои труды.

Наследье страшное мещан,

Их посещает по ночам

Несуществующий, как Вий,

Обидный призрак нелюбви,

И привиденьем искажен

Природный жребий лучших жен.

О, как она была смела,

Когда едва из-под крыла

Любимой матери, шутя,

Свой детский смех мне отдала,

Без прекословий и помех

Свой детский мир и детский смех,

Обид не знавшее дитя,

Свои заботы и дела.

1931

«Упрек не успел потускнеть…»

Упрек не успел потускнеть,

С рассвета опять потрясенье.

Вослед за содеянным смерть

Той ночью вошла в твои сени.

Скончался большой музыкант,

Твой идол и родич, и этой

Утратой открылся закат

Уюта и авторитета.

Стояли, от слез охмелев

И астр тяжеля переливы,

Белел алебастром рельеф

Одной головы горделивой.

Черты в две орлиных дуги

Несли на буксире квартиру,

Обрывки цветов, и шаги,

И приторный привкус эфира.

Твой обморок мира не внес

В качанье венков в одноколке,

И пар обмороженных слез

Пронзил нашатырной иголкой.

И марш похоронный роптал,

И снег у ворот был раскидан,

И консерваторский портал

Гражданскою плыл панихидой.

Меж пальм и московских светил,

К которым ковровой дорожкой

Я тихо тебя подводил,

Играла огромная брошка.

Орган отливал серебром,

Немой, как в руках ювелира,

А издали слышался гром,

Катившийся из-за полмира.

Покоилась люстр тишина,

И в зареве их бездыханном

Играл не орган, а стена,

Украшенная органом.

Ворочая балки, как слон,

И освобождаясь от бревен,

Хорал выходил, как Самсон,

Из кладки, где был замурован.

Томившийся в ней поделом,

Но пущенный из заточенья,

Он песнею несся в пролом

О нашем с тобой обрученьи.

*****

Но он был любим. Ничего

Не может пропасть. Еще мене –

Семья и талант. От него

Остались броски сочинений.

Ты дома подымешь пюпитр,

И, только коснешься до клавиш,

Попытка тебя ослепит,

И ты ей все крылья расправишь.

И будет январь и луна,

И окна с двойным позументом

Ветвей в серебре галуна,

И время пройдет незаметно.

А то, удивившись на миг,

Спохватишься ты на концерте,

Насколько скромней нас самих

Вседневное наше бессмертье.

1931

«Весенний день тридцатого апреля…»

Весенний день тридцатого апреля

С рассвета отдается детворе.

Захваченный примеркой ожерелья,

Он еле управляется к заре.

Как горы мятой ягоды под марлей,

Всплывает город из-под кисеи.

По улицам шеренгой куцых карлиц

Бульвары тянут сумерки свои.

Вечерний мир всегда бутон кануна.

У этого ж – особенный почин.

Он расцветет когда-нибудь коммуной

В скрещеньи многих майских годовщин.

Он долго будет днем переустройства,

Предпраздничных уборок и затей,

Как были до него березы Тройцы

И, как до них, огни панатеней.

Всё так же будут бить песок размякший

И на иллюминованный карниз

Подтаскивать кумач и тес. Всё так же

По сборным пунктам развозить актрис.

И будут бодро по трое матросы

Гулять по скверам, огибая дерн.

И к ночи месяц в улицы вотрется,

Как мертвый город и остывший горн.

Но с каждой годовщиной все махровей

Тугой задаток розы будет цвесть,

Все явственнее прибывать здоровье,

И все заметней искренность и честь.

Все встрепаннее, все многолепестней

Ложиться будут первого числа

Живые нравы, навыки и песни

В луга и пашни и на промысла.

Пока, как запах мокрых центифолий,

Не вырвется, не выразится вслух,

Не сможет не сказаться поневоле

Созревших лет перебродивший дух.

1931

«Столетье с лишним – не вчера…»

Столетье с лишним – не вчера,

А сила прежняя в соблазне

В надежде славы и добра

Глядеть на вещи без боязни.

Хотеть, в отличье от хлыща

В его существованьи кратком,

Труда со всеми сообща

И заодно с правопорядком.

И тот же тотчас же тупик

При встрече с умственною ленью,

И те же выписки из книг,

И тех же эр сопоставленье.

Но лишь сейчас сказать пора,

Величьем дня сравненье разня:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Итак, вперед, не трепеща

И утешаясь параллелью,

Пока ты жив, и не моща,

И о тебе не пожалели.

1931

«Весеннею порою льда…»

Весеннею порою льда

И слез, весной бездонной,

Весной бездонною, когда

В Москве – конец сезона,

Вода доходит в холода

По пояс небосклону,

Отходят рано поезда,

Пруды – желто-лимонны,

И проводы, как провода,

Оттянуты в затоны.

Когда ручьи поют романс

О непролазной грязи,

И вечер явно не про нас

Таинственен и черномаз,

И неба безобразье –

Как речь сказителя из масс

И женщин до потопа,

Как обаянье без гримас

И отдых углекопа.

Когда какой-то брод в груди,

И лошадью на броде

В нас что-то плачет: пощади,

Как площади отродье.

Но столько в лужах позади

Затопленных мелодий,

Что вставил вал, и заводи

Машину половодья.

Какой в нее мне вставить вал?

Весна моя, не сетуй.

Печали час твоей совпал

С преображеньем света.

Струитесь, черные ручьи.

Родимые, струитесь.

Примите в заводи свои

Околицы строительств.

Их марева – как облака

Зарей неторопливой.

Как август, жаркие века

Скопили их наплывы.

В краях заката стаял лед.

И по воде, оттаяв,

Гнездом сполоснутым плывет

Усадьба без хозяев.

Прощальных слез не осуша

И плакав вечер целый,

Уходит с Запада душа,

Ей нечего там делать.

Она уходит, как весной

Лимонной желтизною

Закатной заводи лесной

Пускаются в ночное.

Она уходит в перегной

Потопа, как при Ное,

И ей не боязно одной

Бездонною весною.

Пред нею край, где в поясной

Поклон не вгонят стона,

Из сердца девушки сенной

Не вырежут фестона.

Пред ней заря, пред ней и мной

Зарей желто-лимонной –

Простор, затопленный весной,

Весной, весной бездонной.

И так как с малых детских лет

Я ранен женской долей,

И след поэта – только след

Ее путей, не боле,

И так как я лишь ей задет

И ей у нас раздолье,

То весь я рад сойти на нет

В революцьонной воле.

О том ведь и веков рассказ,

Как, с красотой не справясь,

Пошли топтать не осмотрясь

Ее живую завязь.

А в жизни красоты как раз

И крылась жизнь красавиц.

Но их дурманил лоботряс

И развивал мерзавец.

Венец творенья не потряс

Участвующих и погряз

Во тьме утаек и прикрас.

Отсюда наша ревность в нас

И наша месть и зависть.

1932

На ранних поездах

Из летних записок

Друзьям в Тифлисе

1

«Не чувствую красот

В Крыму и на Ривьере,

Люблю речной осот,

Чертополоху верю».

Бесславить бедный Юг

Считает пошлость долгом,

Он ей, как роем мух,

Засижен и оболган.

А между тем и тут

Сырую прелесть мира

Не вынесли на суд

Для нашего блезира.

2

Как кочегар, на бак

Поднявшись, отдыхает, –

Так по ночам табак

В грядах благоухает.

С земли гелиотроп

Передает свой запах

Рассолу флотских роб,

Развешанных на трапах.

В совхозе садовод

Ворочается чаще,

Глаза на небосвод

Из шалаша тараща.

Ночь в звездах, стих норд-ост,

И жерди палисадин

Моргают сквозь нарост

Зрачками виноградин.

Левкой и Млечный Путь

Одною лейкой полит.

И близостью чуть-чуть

Цветам глаза мозолит.

3

Счастли́в, кто целиком,

Без тени чужеродья,

Всем детством с бедняком,

Всей кровию в народе.

Я