в ряд их не попал,

Но и не ради форса

С шеренгой прихлебал

В родню чужую втерся.

Отчизна с малых лет

Влекла к такому гимну,

Что небу дела нет –

Была ль любовь взаимна.

Народ, как дом без кром,

И мы не замечаем,

Что этот свод шатром,

Как воздух, нескончаем.

Он – чащи глубина,

Где кем-то в детстве раннем

Давались имена

Событьям и созданьям.

Ты без него ничто.

Он, как свое изделье,

Кладет под долото

Твои мечты и цели.

Чье сердце не рвалось

Ответного отдачей,

Когда он шел насквозь

Как знающий и зрячий?

Внося в инвентари

Наследий хлам досужий,

Он нами изнутри

Нас освещал снаружи.

Он выжег фетиши,

Чтоб тем светлей и чище

По образу души

Возвесть векам жилище.

4

Дымились, встав от сна,

Пространства за Навтлугом,

Познанья новизна

Была к моим услугам.

Откинув лучший план,

Я ехал с волокитой,

Дорога на Беслан

Была грозой размыта.

Откос пути размяк,

И вспухшая Арагва

Неслась, сорвав башмак

С болтающейся дратвой.

Я видел поутру

С моста за старой мытней

Взбешенную Куру

С машиной стенобитной.

5

За прошлого порог

Не вносят произвола.

Давайте с первых строк

Обнимемся, Паоло!

Ни разу властью схем

Я близких не обидел,

В те дни вы были всем,

Что я любил и видел.

Входили ль мы в квартал

Оружья, кож и сёдел,

Везде ваш дух витал

И мною верховодил.

Уступами террас

Из вьющихся глициний

Я мерил ваш рассказ

И слушал, рот разиня.

Не зная ваших строф,

Но полюбив источник,

Я понимал без слов

Ваш будущий подстрочник.

Лето 1936

6

Я видел, чем Тифлис

Удерж ан по отко са м.

Я видел даль и близь

Кругом под абрикосом.

Он был во весь отвес,

Как книга с фронтисписом,

На языке чудес

Кистями слив исписан.

По склонам цвел анис,

И, высясь пирамидой,

Смотрели сверху вниз

Сады горы Давида.

Я видел блеск светца

Меж кадок с олеандром,

И видел ночь: чтеца

За старым фолиантом.

7

Я помню грязный двор.

Внизу был винный погреб,

А из чердачных створ

Виднелся гор апокриф.

Собьются тучи в ком,

Глазами не осилишь,

А через них гуськом

Бредет толпа страшилищ.

В колодках облаков,

Протягивая шляпы,

Обозы ледников

Тащились по этапу.

Однако иногда

Пред комнатами дома

Кавказская гряда

Вставала по-другому.

На окна и балкон,

Где жарились оладьи,

Смотрел весь южный склон

В серебряном окладе.

Перила галерей

Прохватывало как бы

Морозом алтарей,

Пылавших за Арагвой.

Там реял дух земли,

Остановивший время,

Которым мы, врали,

Так грезили в богеме.

Объятья протянув

Из вьюги многогодней,

Стучался в вечность туф

Руками преисподней.

8

Меня б не тронул рай

На вольном ветерочке.

Иным мне дорог край

Родившихся в сорочке.

Живут и у озер

Слепые и глухие,

У этих – фантазер

Стал пятою стихией.

Убогие арбы

И хижины без прясел

Он меткостью стрельбы

И шуткою украсил.

Когда во весь свой рост

Встает хребта громада,

Его застольный тост –

Венец ее наряда.

Лето 1936

9

Чернее вечера,

Заливистее ливни,

И песни овчара

С ночами заунывней.

В горах, средь табуна,

Холодной ночью лунной

Встречаешь чабана.

Он – как дольмен валунный.

Он – повесть ближних сел.

Поди, что хочешь, вызнай.

Он кнут ременный сплел

Из лиц, имен и жизней.

Он может наугад

В любую даль зарыться,

Он сам – восстанье дат,

Как пятый год гурийца.

Колхозы не вопрос

Для старика. Неужто

Рассудком не дорос

До нас двойник Вахушта?

Он знает: нет того,

Чтоб в единеньи силы

Народа торжество

В пути остановило.

10

Немолчный плеск солей.

Скалистое ущелье.

Стволы густых елей.

Садовый стол под елью.

На свежем шашлыке

Дыханье водопада,

Он тут невдалеке

На оглушенье саду.

На хлебе и жарком

Угар его обвала,

Как пламя кувырком

Упавшего шандала.

От говора ключей,

Сочащихся из скважин,

Тускнеет блеск свечей, –

Так этот воздух влажен.

Они висят во мгле

Сученой ниткой книзу,

Их шум прибит к скале,

Как канделябр к карнизу.

11

Еловый бурелом,

Обрыв тропы овечьей.

Нас много за столом,

Приборы, звезды, свечи.

Как пылкий дифирамб,

Всё затмевая оптом,

Огнем садовых ламп

Тицьян Табидзе обдан.

Сейчас он речь начнет

И мыслью – на прицеле.

Он слово почерпнет

Из этого ущелья.

Он курит, подперев

Рукою подбородок,

Он строг, как барельеф,

И чист, как самородок.

Он плотен, он шатен,

Он смертен, и однако

Таким, как он, Роден

Изобразил Бальзака.

Он в глыбе поселен,

Чтоб в тысяче градаций

Из каменных пелен

Всё явственней рождаться.

Свой непомерный дар

Едва, как свечку, тепля,

Он – пира перегар

В рассветном сером пепле.

12

На Грузии не счесть

Одёж и оболочек.

На свете розы есть.

Я лепесткам не счетчик.

О роза, с синевой

Из радуг и алмазин,

Тягучий роспуск твой,

Как сна теченье, связен.

На трубочке чуть свет

Следы ночной примерки.

Ты ярче всех ракет

В садовом фейерверке.

Чуть зной коснется губ,

Ты вся уже в эфире,

Зачатья пышный клуб,

Как пава, расфуфыря.

Но лето на кону,

И ты, не медля часу,

Роняешь всю копну

Обмякшего атласа.

Переделкино

Сосны

В траве, меж диких бальзаминов,

Ромашек и лесных купав,

Лежим мы, руки запрокинув

И к небу головы задрав.

Трава на просеке сосновой

Непроходима и густа.

Мы переглянемся – и снова

Меняем позы и места.

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены

И от болей и эпидемий

И смерти освобождены.

С намеренным однообразьем,

Как мазь, густая синева

Ложится зайчиками наземь

И пачкает нам рукава.

Мы делим отдых краснолесья,

Под копошенье мураша

Сосновою снотворной смесью

Лимона с ладаном дыша.

И так неистовы на синем

Разбеги огненных стволов,

И мы так долго рук не вынем

Из-под заломленных голов,

И столько широты во взоре,

И так покорно всё извне,

Что где-то за стволами море

Мерещится всё время мне.

Там волны выше этих веток,

И, сваливаясь с валуна,

Обрушивают град креветок

Со взбаламученного дна.

А вечерами за буксиром

На пробках тянется заря

И отливает рыбьим жиром

И мглистой дымкой янтаря.

Смеркается, и постепенно

Луна хоронит все следы

Под белой магиею пены

И черной магией воды.

А волны всё шумней и выше,

И публика на поплавке

Толпится у столба с афишей,

Не различимой вдалеке.

1941

Ложная тревога

Корыта и ушаты,

Нескладица с утра;

Дождливые закаты,

Сырые вечера,

Проглоченные слезы

Во вздохах темноты,

И зовы паровоза

С шестнадцатой версты.

И ранние потемки

В саду и на дворе,

И мелкие поломки,

И всё как в сентябре.

А днем простор осенний

Пронизывает вой

Тоскою голошенья

С погоста за рекой.

Когда рыданье вдовье

Относит за бугор,

Я с нею всею кровью

И вижу смерть в упор.

Я вижу из передней

В окно, как всякий год,

Своей поры последней

Отсроченный приход.

Пути себе расчистив,

На жизнь мою с холма

Сквозь желтый ужас листьев

Уст а ви лась зима.

1941

Зазимки

Открыли дверь, и в кухню паром

Вкатился воздух со двора,

И всё мгновенно стало старым,

Как в детстве в те же вечера.

Сухая, тихая погода.

На улице, шагах в пяти,

Стоит, стыдясь, зима у входа

И не решается войти.

Зима, и всё опять впервые.

В седые дали ноября

Уходят ветлы, как слепые

Без палки и поводыря.

Во льду река и мерзлый тальник,

А поперек, на голый лед,

Как зеркало на подзеркальник,

Поставлен черный небосвод.

Пред ним стоит на перекрестке,

Который полузанесло,

Береза со звездой в прическе

И смотрится в его стекло.

Она подозревает втайне,

Что чудесами в решете

Полна зима на даче крайней,

Как у нее на высоте.

1944

Иней

Глухая пора листопада.

Последних гусей косяки.

Расстраиваться не надо:

У страха глаза велики.

Пусть ветер, рябину занянчив,

Пугает ее перед сном.

Порядок творенья обманчив,

Как сказка с хорошим концом.

Ты завтра очнешься от спячки

И, выйдя на зимнюю гладь,

Опять за углом водокачки

Как вкопанный будешь стоять.

Опять эти белые мухи,

И крыши, и святочный дед,

И трубы, и лес лопоухий

Шутом маскарадным одет.

Всё обледенело с размаху

В папахе до самых бровей

И крадущейся росомахой

Подсматривает с ветвей.

Ты дальше идешь с недоверьем.

Тропинка ныряет в овраг.

Здесь инея сводчатый терем,

Решетчатый тес на дверях.

За снежной густой занавеской

Какой-то сторожки стена,

Дорога, и край перелеска,

И новая чаща видна.

Торжественное затишье,

Оправленное в резьбу,

Похоже на четверостишье

О спящей царевне в гробу.

И белому мертвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: «Благодарствуй,

Ты больше, чем просят, даешь».

1941

Город

Зима на кухне, пенье петьки,

Метели, вымерзшая клеть

Нам могут хуже горькой редьки

В конце концов осточертеть.

Из чащи к дому нет прохода,

Кругом сугробы, смерть и сон,

И кажется, не время года,

А гибель и конец времен.

Со скользких лестниц лед не сколот,

Колодец кольцами свело.

Каким магнитом в этот холод

Нас тянет в город и тепло!

Меж тем как, не преувелича,

Зимой в деревне нет житья,

Исполнен город безразличья

К несовершенствам бытия.

Он создал тысячи диковин

И может не бояться стуж.

Он сам, как призраки, духовен

Всей тьмой перебывавших душ.

Во всяком случае, поленьям

На станционном тупике

Он кажется таким виденьем

В ночном горящем далеке.

Я тоже чтил его подростком.

Его надменность льстила мне.

Он жизнь веков считал наброском,

Лежавшим до него вчерне.

Он звезды переобезьянил

Вечерней выставкою благ

И даже место неба занял

В моих ребяческих мечтах.

1942

Вальс с чертовщиной

Только заслышу польку вдали,

Кажется, вижу в замочную скважину:

Лампы задули, сдвинули стулья,

Пчелками кверху порх фитили,

Масок и ряженых движется улей.

Это за щелкой елку зажгли.

Великолепие выше сил

Туши, и сепии, и белил,

Синих, пунцовых и золотых

Львов и танцоров, львиц и франтих.

Реянье блузок, пенье дверей,

Рев карапузов, смех матерей,

Финики, книги, игры, нуга,

Иглы, ковриги, скачки, бега.

В этой зловещей сладкой тайге

Люди и вещи на равной ноге.

Этого бора вкусный цукат

К шапок разбору рвут нарасхват.

Душно от лакомств. Елка в поту

Клеем и лаком пьет темноту.

Всё разметала, всем истекла,

Вся из металла и из стекла.

Искрится сало, брызжет смола

Звездами в залу и зеркала

И догорает дотла. Мгла.

Мало-помалу толпою усталой

Гости выходят из-за стола.

Шали, и боты, и башлыки.

Вечно куда-нибудь их занапастишь!

Ставни, ворота и дверь на крюки.

В верхнюю комнату форточку настежь.

Улицы зимней синий испуг.

Время под третьими петухами.

И возникающий в форточной раме

Дух сквозняка, задувающий пламя,

Свечка за свечкой явственно вслух:

Фук. Фук. Фук. Фук.

1941

Вальс со слезой

Как я люблю ее в первые дни

Только что из лесу или с метели!

Ветки неловкости не одолели.

Нитки ленивые, без суетни

Медленно переливая на теле,

Виснут серебряною канителью.

Пень под глухой пеленой простыни.

Озолотите ее, осчастливьте, –

И не смигнет, но стыдливая скромница

В фо́льге лиловой и синей финифти

Вам до скончания века запомнится.

Как я люблю ее в первые дни,

Всю в паутине или в тени!

Только в примерке звезды и флаги,

И в бонбоньерки не клали малаги.

Свечки не свечки, даже они

Штифтики грима, а не огни.

Это волнующаяся актриса

С самыми близкими в день бенефиса.

Как я люблю ее в первые дни

Перед кулисами в кучке родни!

Яблоне – яблоки, елочке – шишки.

Только не этой. Эта в покое.

Эта совсем не такого покроя.

Это – отмеченная избранница.

Вечер ее вековечно протянется.

Этой нимало не страшно пословицы.

Ей небывалая участь готовится:

В золоте яблок, как к небу пророк,

Огненной гостьей взмыть в потолок.

Как я люблю ее в первые дни,

Когда о елке толки одни!

1941

На ранних поездах

Я под Москвою эту зиму,

Но в стужу, снег и буревал

Всегда, когда необходимо,

По делу в городе бывал.

Я выходил в такое время,

Когда на улице ни зги,

И рассыпал лесною темью

Свои скрипучие шаги.

Навстречу мне на переезде

Вставали ветлы пустыря.

Надмирно высились созвездья

В холодной яме января.

Обыкновенно у задворок

Меня старался перегнать

Почтовый или номер сорок,

А я шел на шесть двадцать пять.

Вдруг света хитрые морщины

Сбирались щупальцами в круг.

Прожектор несся всей махиной

На оглушенный виадук.

В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врожденной

И всосанному с молоком.

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,

Которые кладет нужда,

И новости и неудобства

Они несли как господа.

Рассевшись кучей, как в повозке,

Во всем разнообразьи поз,

Читали дети и подростки,

Как заведенные, взасос.

Москва встречала нас во мраке,

Переходившем в серебро,

И, покидая свет двоякий,

Мы выходили из метро.

Потомство тискалось к перилам

И обдавало на ходу

Черемуховым свежим мылом

И пряниками на меду.

1941

Опять весна

Поезд ушел. Насыпь черна.

Где я дорогу впотьмах раздобуду?

Неузнаваемая сторона,

Хоть я и сутки только отсюда.

Замер на шпалах лязг чугуна.

Вдруг – что за новая, право, причуда:

Сутолка, кумушек пересуды.

Что их попутал за сатана?

Где я обрывки этих речей

Слышал уж как-то порой прошлогодней?

Ах, это сызнова, верно, сегодня

Вышел из рощи ночью ручей.

Это, как в прежние времена,

Сдвинула льдины и вздулась запруда.

Это поистине новое чудо,

Это, как прежде, снова весна.

Это она, это она,

Это ее чародейство и диво,

Это ее телогрейка за ивой,

Плечи, косынка, стан и спина.

Это Снегурка у края обрыва.

Это о ней из оврага со дна

Льется без умолку бред торопливый

Полубезумного болтуна.

Это пред ней, заливая преграды,

Тонет в чаду водяном быстрина,

Лампой висячего водопада

К круче с шипеньем пригвождена.

Это, зубами стуча от простуды,

Льется чрез край ледяная струя

В пруд и из пруда в другую посуду.

Речь половодья – бред бытия.

1941

Дрозды

На захолустном полустанке

Обеденная тишина.

Безжизненно поют овсянки

В кустарнике у полотна.

Бескрайный, жаркий,