Скачать:TXTPDF
Свеча горела. Сборник

арканом,

И стонет в сетях, как стенает в сонатах

Стальной гладиатор органа.

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брыжжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

2

Весна! Не отлучайтесь

Сегодня в город. Стаями

По городу, как чайки,

Льды раскричались, таючи.

Земля, земля волнуется,

И катятся, как волны,

Чернеющие улицы, –

Им, ветреницам, холодно.

По ним плывут, как спички,

Сгорая и захлебываясь,

Сады и электрички, –

Им, ветреницам, холодно.

От кружки синевы со льдом,

От пены буревестников

Вам дурно станет. Впрочем, дом

Кругом затоплен песнью.

И бросьте размышлять о тех,

Кто выехал рыбачить.

По городу гуляет грех

И ходят слезы падших.

3

Разве только грязь видна вам,

А не скачет таль в глазах?

Не играет по канавам –

Словно в яблоках рысак?

Разве только птицы цедят,

В синем небе щебеча,

Ледяной лимон обеден

Сквозь соломину луча?

Оглянись, и ты увидишь

До зари, весь день, везде,

С головой Москва, как Китеж, –

В светло-голубой воде.

Отчего прозрачны крыши

И хрустальны колера?

Как камыш, кирпич колыша,

Дни несутся в вечера.

Город, как болото, топок,

Струпья снега на счету,

И февраль горит, как хлопок,

Захлебнувшийся в спирту.

Белым пламенем измучив

Зоркость чердаков, в косом

Переплете птиц и сучьев –

Воздух гол и невесом.

В эти дни теряешь имя,

Толпы лиц сшибают с ног.

Знай, твоя подруга с ними,

Но и ты не одинок.

1914

Ивака

Кокошник нахлобучила

Из низок ливня – паросль.

Футляр дымится тучею,

В ветвях горит стеклярус.

И на подушке плюшевой

Сверкает в переливах

Разорванное кружево

Деревьев говорливых.

Сережек аметистовых

И шишек из сапфира

Нельзя и было выставить,

Из-под земли не вырыв.

Чтоб горы очаровывать

В лиловых мочках яра,

Их вынули из нового

Уральского футляра.

1916, 1928

Стрижи

Нет сил никаких у вечерних стрижей

Сдержать голубую прохладу.

Она прорвалась из горластых грудей

И льется, и нет с нею сладу.

И нет у вечерних стрижей ничего,

Что б там, наверху, задержало

Витийственный возглас их: о торжество,

Смотрите, земля убежала!

Как белым ключом закипая в котле,

Уходит бранчливая влага, –

Смотрите, смотрите – нет места земле

От края небес до оврага.

1915

Счастье

Исчерпан весь ливень вечерний

Садами. И выводтаков:

Нас счастье тому же подвергнет

Терзанью, как сонм облаков.

Наверное, бурное счастье

С лица и на вид таково.

Как улиц по смытьи ненастья

Столиственное торжество.

Там мир заключен. И, как Каин,

Там заштемпелеван теплом

Окраин, забыт и охаян,

И высмеян листьями гром.

И высью. И капель икотой.

И – внятной тем более, что

И рощам нет счета: решета

В сплошное слились решето.

На плоской листве. Океане

Расплавленных почек на дне

Бушующего обожанья

Молящихся вышине.

Кустарника сгусток не выжат.

По клетке и влюбчивый клёст

Зерном так задорно не брызжет,

Как жимолостьроссыпью звезд.

1915

Эхо

Ночам соловьем обладать,

Что ведром полнодонным колодцам.

Не знаю я, звездная гладь

Из песни ли, в песню ли льется.

Но чем его песня полней,

Тем полночь над песнью просторней.

Тем глубже отдача корней,

Когда она бьется об корни.

И если березовых куп

Безвозгласно великолепье,

Мне кажется, бьется о сруб

Та песня железною цепью,

И каплет со стали тоска,

И ночь растекается в слякоть,

И ею следят с цветника

До самых закраинных пахот.

1915

Три варианта

1

Когда до тончайшей мелочи

Весь день пред тобой на весу,

Лишь знойное щелканье белочье

Не молкнет в смолистом лесу.

И млея, и силы накапливая,

Спит строй сосновых высот.

И лес шелушится и каплями

Роняет струящийся пот.

2

Сады тошнит от верст затишья.

Столбняк рассерженных лощин

Страшней, чем ураган, и лише,

Чем буря, в силах всполошить.

Гроза близка. У сада пахнет

Из усыхающего рта

Крапивой, кровлей, тленьем, страхом.

Встает в колонны рев скота.

3

На кустах растут разрывы

Облетелых туч. У сада

Полон рот сырой крапивы:

Это запах гроз и кладов.

Устает кустарник охать.

В небе множатся пролеты.

У босой лазури – по́ходь

Голенастых по болоту.

И блестят, блестят, как губы,

Не утертые рукою,

Лозы ив, и листья дуба,

И следы у водопоя.

1914

Июльская гроза

Так приближается удар

За сладким, из-за ширмы лени,

Во всеоружьи мутных чар

Довольства и оцепененья.

Стоит на мертвой точке час

Не оттого ль, что он намечен,

Что желчь моя не разлилась,

Что у меня на месте печень?

Не отсыхает ли язык

У лип, не липнут листья к нёбу ль

В часы, как в лагере грозы

Полнеба топчется поодаль?

И слышно: гам ученья там,

Глухой, лиловый, отдаленный.

И жарко белым облакам

Грудиться, строясь в батальоны.

Весь лагерь мрака на виду.

И, мрак глазами пожирая,

В чаду стоят плетни. В чаду –

Телеги, кадки и сараи.

Как плат белы, забыли грызть

Подсолнухи, забыли сплюнуть,

Их всех поработила высь,

На них дохнувшая, как юность.

Гроза в воротах! на дворе!

Преображаясь и дурея,

Во тьме, в раскатах, в серебре,

Она бежит по галерее.

По лестнице. И на крыльцо.

Ступень, ступень, ступень. – Повязку!

У всех пяти зеркал лицо

Грозы, с себя сорвавшей маску.

1915

После дождя

За окнами давка, толпится листва,

И палое небо с дорог не подобрано.

Всё стихло. Но что это было сперва!

Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала всё опрометью, вразноряд

Ввалилось в ограду деревья развенчивать,

И попранным парком из ливня – под град,

Потом от сараев – к террасе бревенчатой.

Теперь не надышишься крепью густой.

А то, что у тополя жилы полопались, –

Так воздух садовый, как соды настой,

Шипучкой играет от горечи тополя.

Со стекол балконных, как с бедер и спин

Озябших купальщиц, – ручьями испарина.

Сверкает клубники мороженый клин,

И градинки стелются солью поваренной.

Вот луч, покатясь с паутины, залег

В крапиве, но, кажется, это ненадолго,

И миг недалек, как его уголек

В кустах разожжется и выдует радугу.

1915, 1928

Импровизация

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

Я вытянул руки, я встал на носки,

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно. И это был пруд

И волны. – И птиц из породы люблю вас,

Казалось, скорей умертвят, чем умрут

Крикливые, черные, крепкие клювы.

И это был пруд. И было темно.

Пылали кубышки с полуночным дегтем.

И было волною обглодано дно

У лодки. И грызлися птицы у локтя.

И ночь полоскалась в гортанях запруд.

Казалось, покамест птенец не накормлен,

И самки скорей умертвят, чем умрут

Рулады в крикливом, искривленном горле.

1915

Мельницы

Стучат колеса на селе.

Струятся и хрустят колосья.

Далёко, на другой земле

Рыдает пес, обезголосев.

Село в серебряном плену

Горит белками хат потухших,

И брешет пес, и бьет в луну

Цепной, кудлатой колотушкой.

Мигают вишни, спят волы,

Внизу спросонок пруд маячит,

И кукурузные стволы

За пазухой початки прячут.

А над кишеньем всех естеств,

Согбенных бременем налива,

Костлявой мельницы крестец,

Как крепость, высится ворчливо.

Плакучий Харьковский уезд,

Русалочьи начесы лени,

И ветел, и плетней, и звезд,

Как сизых свечек, шевеленье.

Как губы, – шепчут; как руки, – вяжут;

Как вздох, – невнятны, как кисти, – дряхлы.

И кто узнает, и кто расскажет,

Чем тут когда-то дело пахло?

И кто отважится и кто осмелится

Из сонной одури хоть палец высвободить,

Когда и ветряные мельницы

Окоченели на лунной исповеди?

Им ветер был роздан, как звездам – свет.

Он выпущен в воздух, а нового нет.

А только, как судна, земле вопреки,

Воздушною ссудой живут ветряки.

Ключицы сутуля, крыла разбросав,

Парят на ходулях степей паруса.

И сохнут на срубах, висят на горбах

Рубахи из луба, порты-короба.

Когда же беснуются куры и стружки,

И дым коромыслом, и пыль столбом,

И падают капли медяшками в кружки,

И ночь подплывает во всем голубом,

И рвутся оборки настурций, и буря,

Баллоном раздув полотно панталон,

Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь,

Нашествием снега слепит небосклон, –

Тогда просыпаются мельничные тени.

Их мысли ворочаются, как жернова.

И они огромны, как мысли гениев,

И несоразмерны, как их права.

Теперь перед ними всей жизни умолот.

Все помыслы степи и все слова,

Какие жара в горах придумала,

Охапками падают в их постава.

Завидевши их, паровозы тотчас же

Врезаются в кашу, стремя к ветрякам,

И хлопают паром по тьме клокочущей,

И мечут из топок во мрак потроха.

А рядом, весь в пеклеванных выкликах,

Захлебываясь кулешом подков,

Подводит шлях, в пыли по щиколку,

Под них свой сусличий подкоп.

Они ж, уставая от далей, пожалованных

Валам несчастной шестерни,

Меловые обвалы пространств обмалывают

И судьбы, и сердца, и дни.

И они перемалывают царства проглоченные,

И, вращая белками, пылят облака,

И, быть может, нигде не найдется вотчины,

Чтоб бездонным мозгам их была велика.

Но они и не жалуются на каторгу.

Наливаясь в грядущем и тлея в былом,

Неизвестные зарева, как элеваторы,

Преисполняют их теплом.

1915, 1928

На пароходе

Был утренник. Сводило челюсти,

И шелест листьев был как бред.

Синее оперенья селезня

Сверкал за Камою рассвет.

Гремели блюда у буфетчика.

Лакей зевал, сочтя судки.

В реке, на высоте подсвечника,

Кишмя кишели светляки.

Они свисали ниткой искристой

С прибрежных улиц. Било три.

Лакей салфеткой тщился выскрести

На бронзу всплывший стеарин.

Седой молвой, ползущей исстари,

Ночной былиной камыша

Под Пермь, на бризе, в быстром бисере

Фонарной ряби Кама шла.

Волной захлебываясь, на волос

От затопленья, за суда

Ныряла и светильней плавала

В лампаде камских вод звезда.

На пароходе пахло кушаньем

И лаком цинковых белил.

По Каме сумрак плыл с подслушанным,

Не пророня ни всплеска, плыл.

Держа в руке бокал, вы суженным

Зрачком следили за игрой

Обмолвок, вившихся за ужином,

Но вас не привлекал их рой.

Вы к былям звали собеседника,

К волне до вас прошедших дней,

Чтобы последнею отцединкой

Последней капли кануть в ней.

Был утренник. Сводило челюсти,

И шелест листьев был как бред.

Синее оперенья селезня

Сверкал за Камою рассвет.

И утро шло кровавой банею,

Как нефть разлившейся зари,

Гасить рожки в кают-компании

И городские фонари.

1916

Из поэмы

(Два отрывка)

1

Я тоже любил, и дыханье

Бессонницы раннею ранью

Из парка спускалось в овраг, и впотьмах

Выпархивало на архипелаг

Полян, утопавших в лохматом тумане,

В полыни и мяте и перепелах.

И тут тяжелел обожанья размах,

Хмелел, как крыло, обожженное дробью,

И бухался в воздух, и падал в ознобе,

И располагался росой на полях.

А там и рассвет занимался. До двух

Несметного неба мигали богатства,

Но вот петухи начинали пугаться

Потемок и силились скрыть перепуг,

Но в глотках рвались холостые фугасы,

И страх фистулой голосил от потуг,

И гасли стожары, и, как по заказу,

С лицом пучеглазого свечегаса

Показывался на опушке пастух.

Я тоже любил, и она пока еще

Жива, может статься. Время пройдет,

И что-то большое, как осень, однажды

(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)

Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись

Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих

По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью

Лужаек, с ушами ушитых в рогожу

Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим

На ложный прибой прожитого. Я тоже

Любил, и я знаю: как мокрые пожни

От века положены году в подножье,

Так каждому сердцу кладется любовью

Знобящая новость миров в изголовье.

Я тоже любил, и она жива еще.

Всё так же, катясь в ту начальную рань,

Стоят времена, исчезая за краешком

Мгновенья. Всё так же тонка эта грань.

По-прежнему давнее кажется давешним.

По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,

Безумствует быль, притворяясь не знающей,

Что больше она уж у нас не жилица.

И мыслимо это? Так, значит, и впрямь

Всю жизнь удаляется, а не длится

Любовь, удивленья мгновенная дань?

1917, 1928

2

Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.

Раздался стук. Зажегся свет.

В окно врывалась повесть бури.

Раскрыл, как был, – полуодет.

Так тянет снег. Так шепчут хлопья.

Так шепелявят рты примет.

Там подлинник, здесь – бледность копий.

Там все в крови, здесь крови нет.

Там, озаренный, как покойник,

С окна блужданьем ночника,

Сиренью моет подоконник

Продрогший абрис ледника.

И в ночь женевскую, как в косы

Южанки, югом вплетены

Огни рожков и абрикосы,

Оркестры, лодки, смех волны.

И, будто вороша каштаны,

Совком к жаровням в кучу сгреб

Мужчин – арак, а горожанок –

Иллюминованный сироп.

И говор долетает снизу.

А сверху, задыхаясь, вяз

Бросает в трепет холст маркизы

И ветки вчерчивает в газ.

Взгляни, как Альпы лихорадит!

Как верен дому каждый шаг!

О, будь прекрасна, бога ради,

О, бога ради, только так.

Когда ж твоя стократ прекрасней

Убийственная красота

И только с ней и до утра с ней

Ты отчужденьем облита,

То атропин и белладонну

Когда-нибудь в тоску вкропив,

И я, как ты, взгляну бездонно,

И я, как ты, скажу: терпи.

1916

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.

Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел

Скачать:TXTPDF

арканом, И стонет в сетях, как стенает в сонатах Стальной гладиатор органа. Поэзия! Греческой губкой в присосках Будь ты, и меж зелени клейкой Тебя б положил я на мокрую доску