разводы.

Ему предвещал небосклон

Большую грозу, непогоду,

Великую бурю, циклон.

Блок ждал этой бури и встряски.

Ее огневые штрихи

Боязнью и жаждой развязки

Легли в его жизнь и стихи.

1956

Дорога

То насыпью, то глубью лога,

То по прямой за поворот

Змеится лентою дорога

Безостановочно вперед.

По всем законам перспективы

За придорожные поля

Бегут мощеные извивы,

Не слякотя и не пыля.

Вот путь перебежал плотину,

На пруд не посмотревши вбок,

Который выводок утиный

Переплывает поперек.

Вперед то под гору, то в гору

Бежит прямая магистраль,

Как разве только жизни впору

Всё время рваться вверх и вдаль.

Чрез тысячи фантасмагорий,

И местности и времена,

Через преграды и подспорья

Несется к цели и она.

А цель ее в гостях и дома –

Все пережить и всё пройти,

Как оживляют даль изломы

Мимоидущего пути.

1957

В больнице

Стояли как перед витриной,

Почти запрудив тротуар.

Носилки втолкнули в машину.

В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя

Панели, подъезды, зевак,

Сумятицу улиц ночную,

Нырнула огнями во мрак.

Милиция, улицы, лица

Мелькали в свету фонаря.

Покачивалась фельдшерица

Со склянкою нашатыря.

Шел дождь, и в приемном покое

Уныло шумел водосток,

Меж тем как строка за строкою

Марали опросный листок.

Его положили у входа.

Всё в корпусе было полно.

Разило парами иода,

И с улицы дуло в окно.

Окно обнимало квадратом

Часть сада и неба клочок.

К палатам, полам и халатам

Присматривался новичок.

Как вдруг из расспросов сиделки,

Покачивавшей головой,

Он понял, что из переделки

Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно

В окно, за которым стена

Была точно искрой пожарной

Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,

И, в отсвете города, клен

Отвешивал веткой корявой

Больному прощальный поклон.

«О Господи, как совершенны

Дела Твои, – думал больной, –

Постели, и люди, и стены,

Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя.

О Боже, волнения слезы

Мешают мне видеть Тебя.

Мне сладко при свете неярком,

Чуть падающем на кровать,

Себя и свой жребий подарком

Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук Твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр».

1956

Музыка

Дом высился, как каланча.

По тесной лестнице угольной

Несли рояль два силача,

Как колокол на колокольню.

Они тащили вверх рояль

Над ширью городского моря,

Как с заповедями скрижаль

На каменное плоскогорье.

И вот в гостиной инструмент,

И город в свисте, шуме, гаме,

Как под водой на дне легенд,

Внизу остался под ногами.

Жилец шестого этажа

На землю посмотрел с балкона,

Как бы ее в руках держа

И ею властвуя законно.

Вернувшись внутрь, он заиграл

Не чью-нибудь чужую пьесу,

Но собственную мысль, хорал,

Гуденье мессы, шелест леса.

Раскат импровизаций нес

Ночь, пламя, гром пожарных бочек,

Бульвар под ливнем, стук колес,

Жизнь улиц, участь одиночек.

Так ночью, при свечах, взамен

Былой наивности нехитрой,

Свой сон записывал Шопен

На черной выпилке пюпитра.

Или, опередивши мир

На поколения четыре,

По крышам городских квартир

Грозой гремел полет валькирий.

Или консерваторский зал

При адском грохоте и треске

До слез Чайковский потрясал

Судьбой Паоло и Франчески.

1956

После перерыва

Три месяца тому назад,

Лишь только первые метели

На наш незащищенный сад

С остервененьем налетели,

Прикинул тотчас я в уме,

Что я укроюсь, как затворник,

И что стихами о зиме

Пополню свой весенний сборник.

Но навалились пустяки

Горой, как снежные завалы.

Зима, расчетам вопреки,

Наполовину миновала.

Тогда я понял, почему

Она во время снегопада,

Снежинками пронзая тьму,

Заглядывала в дом из сада.

Она шептала мне: «Спеши!» –

Губами, белыми от стужи,

А я чинил карандаши,

Отшучиваясь неуклюже.

Пока под лампой у стола

Я медлил зимним утром ранним,

Зима явилась и ушла

Непонятым напоминаньем.

1957

Первый снег

Снаружи вьюга мечется

И всё заносит в лоск.

Засыпана газетчица,

И заметен киоск.

На нашей долгой бытности

Казалось нам не раз,

Что снег идет из скрытности

И для отвода глаз.

Утайщик нераскаянный, –

Под белой бахромой

Как часто нас с окраины

Он разводил домой!

Всё в белых хлопьях скроется,

Залепит снегом взор, –

На ощупь, как пропоица,

Проходит тень во двор.

Движения поспешные:

Наверное, опять

Кому-то что-то грешное

Приходится скрывать.

1956

Снег идет

Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и всё в смятеньи,

Всё пускается в полет, –

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чудака,

С верхней лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет.

Не оглянешься – и святки.

Только промежуток краткий,

Смотришь, там и новый год.

Снег идет, густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

Может быть, за годом год

Следуют, как снег идет,

Или как слова в поэме?

Снег идет, снег идет,

Снег идет, и всё в смятеньи:

Убеленный пешеход,

Удивленные растенья,

Перекрестка поворот.

1957

Следы на снегу

Полями наискось к закату

Уходят девушек следы.

Они их валенками вмяты

От слободы до слободы.

А вот ребенок жался к мамке.

Луч солнца, как лимонный морс,

Затек во впадины и ямки

И лужей света в льдину вмерз.

Он стынет вытекшею жижей

Яйца в разбитой скорлупе,

И синей линиею лыжи

Его срезают на тропе.

Луна скользит блином в сметане,

Всё время скатываясь вбок.

За ней бегут вдогонку сани,

Но не дается колобок.

1958

После вьюги

После угомонившейся вьюги

Наступает в округе покой.

Я прислушиваюсь на досуге

К голосам детворы за рекой.

Я, наверно, неправ, я ошибся,

Я ослеп, я лишился ума.

Белой женщиной мертвой из гипса

Наземь падает навзничь зима.

Небо сверху любуется лепкой

Мертвых, крепко придавленных век.

Всё в снегу: двор и каждая щепка,

И на дереве каждый побег.

Лед реки, переезд и платформа,

Лес, и рельсы, и насыпь, и ров

Отлились в безупречные формы

Без неровностей и без углов.

Ночью, сном не успевши забыться,

В просветленьи вскочивши с софы,

Целый мир уложить на странице,

Уместиться в границах строфы.

Как изваяны пни и коряги

И кусты на речном берегу,

Море крыш возвести на бумаге,

Целый мир, целый город в снегу.

1957

Вакханалия

Город. Зимнее небо.

Тьма. Пролеты ворот.

У Бориса и Глеба

Свет, и служба идет.

Лбы молящихся, ризы

И старух шушуны

Свечек пламенем снизу

Слабо озарены.

А на улице вьюга

Всё смешала в одно,

И пробиться друг к другу

Никому не дано.

В завываньи бурана

Потонули: тюрьма,

Экскаваторы, краны,

Новостройки, дома,

Клочья репертуара

На афишном столбе

И деревья бульвара

В серебристой резьбе.

И великой эпохи

След на каждом шагу –

В толчее, в суматохе,

В метках шин на снегу,

В ломке взглядов – симптомах

Вековых перемен, –

В наших добрых знакомых,

В тучах мачт и антенн,

На фасадах, в костюмах,

В простоте без прикрас,

В разговорах и думах,

Умиляющих нас.

И в значеньи двояком

Жизни, бедной на взгляд,

Но великой под знаком

Понесенных утрат.

* * *

«Зимы», «зисы» и «татры»,

Сдвинув полосы фар,

Подъезжают к театру

И слепят тротуар.

Затерявшись в метели,

Перекупщики мест

Осаждают без цели

Театральный подъезд.

Все идут вереницей,

Как сквозь строй алебард,

Торопясь протесниться

На «Марию Стюарт».

Молодежь по записке

Добывает билет

И великой артистке

Шлет горячий привет.

* * *

За дверьми еще драка,

А уж средь темноты

Вырастают из мрака

Декораций холсты.

Словно выбежав с танцев

И покинув их круг,

Королева шотландцев

Появляется вдруг.

Всё в ней жизнь, всё свобода,

И в груди колотье,

И тюремные своды

Не сломили ее.

Стрекозою такою

Родила ее мать

Ранить сердце мужское,

Женской лаской пленять.

И за это, быть может,

Как огонь горяча,

Дочка голову сложит

Под рукой палача.

В юбке пепельно-сизой

Села с краю за стол.

Рампа яркая снизу

Льет ей свет на подол.

Нипочем вертихвостке

Похождений угар,

И стихи, и подмостки,

И Париж, и Ронсар.

К смерти приговоренной,

Что ей пища и кров,

Рвы, форты, бастионы,

Пламя рефлекторов?

Но конец героини

До скончанья времен

Будет славой отныне

И молвой окружен.

* * *

То же бешенство риска,

Та же радость и боль

Слили роль и артистку,

И артистку и роль.

Словно буйство премьерши

Через столько веков

Помогает умершей

Убежать из оков.

Сколько надо отваги,

Чтоб играть на века,

Как играют овраги,

Как играет река,

Как играют алмазы,

Как играет вино,

Как играть без отказа

Иногда суждено.

Как игралось подростку

На народе простом

В белом платье в полоску

И с косою жгутом.

* * *

И опять мы в метели,

А она всё метет,

И в церковном приделе

Свет, и служба идет.

Где-то зимнее небо,

Проходные дворы,

И окно ширпотреба

Под горой мишуры.

Где-то пир, где-то пьянка,

Именинный кутеж.

Мехом вверх, наизнанку

Свален ворох одёж.

Двери с лестницы в сени,

Смех и мнений обмен.

Три корзины сирени.

Ледяной цикламен.

По соседству в столовой

Зелень, горы икры,

В сервировке лиловой

Семга, сельди, сыры.

И хрустенье салфеток,

И приправ острота,

И вино всех расцветок,

И всех водок сорта.

И под говор стоустый

Люстра топит в лучах

Плечи, спины и бюсты,

И сережки в ушах.

И смертельней картечи

Эти линии рта,

Этих рук бессердечье,

Этих губ доброта.

И на эти-то дива

Глядя, как маниак,

Кто-то пьет молчаливо

До рассвета коньяк.

Уж над ним межеумки

Проливают слезу.

На шестнадцатой рюмке

Ни в одном он глазу.

За собою упрочив

Право зваться немым,

Он средь женщин находчив,

Средь мужчин – нелюдим.

В третий раз разведенец

И дожив до седин,

Жизнь своих современниц

Оправдал он один.

Дар подруг и товарок

Он пустил в оборот

И вернул им в подарок

Целый мир в свой черед.

Но для первой же юбки

Он порвет повода,

И какие поступки

Совершит он тогда!

Средь гостей танцовщица

Помирает с тоски.

Он с ней рядом садится,

Это ведь двойники.

Эта тоже открыто

Может лечь на ура

Королевой без свиты

Под удар топора.

И свою королеву

Он на лестничный ход

От печей перегрева

Освежиться ведет.

Хорошо хризантеме

Стыть на стуже в цвету.

Но назад уже время –

В духоту, в тесноту.

С табаком в чайных чашках

Весь в окурках буфет.

Стол в конфетных бумажках.

Наступает рассвет.

И своей балерине,

Перетянутой так,

Точно стан на пружине,

Он шнурует башмак.

Между ними особый

Распорядок с утра,

И теперь они оба

Точно брат и сестра.

Перед нею в гостиной

Не встает он с колен.

На дела их картины

Смотрят строго со стен.

Впрочем, что им, бесстыжим,

Жалость, совесть и страх

Пред живым чернокнижьем

В их горячих руках?

Море им по колено,

И в безумьи своем

Им дороже вселенной

Миг короткий вдвоем.

* * *

Цветы ночные утром спят,

Не прошибает их поливка,

Хоть выкати на них ушат.

В ушах у них два-три обрывка

Того, что тридцать раз подряд

Пел телефонный аппарат.

Так спят цветы садовых гряд

В плену своих ночных фантазий.

Они не помнят безобразья,

Творившегося час назад.

Состав земли не знает грязи.

Всё очищает аромат,

Который льет без всякой связи

Десяток роз в стеклянной вазе.

Прошло ночное торжество.

Забыты шутки и проделки.

На кухне вымыты тарелки.

Никто не помнит ничего.

1957

За поворотом

Насторожившись, начеку

У входа в чащу,

Щебечет птичка на суку

Легко, маняще.

Она щебечет и поет

В преддверьи бора,

Как бы оберегая вход

В лесные норы.

Под нею – сучья, бурелом,

Над нею – тучи,

В лесном овраге, за углом –

Ключи и кручи.

Нагроможденьем пней, колод

Лежит валежник.

В воде и холоде болот

Цветет подснежник.

А птичка верит, как в зарок,

В свои рулады

И не пускает на порог

Кого не надо.

* * *

За поворотом, в глубине

Лесного лога,

Готово будущее мне

Верней залога.

Его уже не втянешь в спор

И не заластишь.

Оно распахнуто, как бор,

Всё вглубь, всё настежь.

Март 1958

Всё сбылось

Дороги превратились в кашу.

Я пробираюсь в стороне.

Я с глиной лед, как тесто, квашу,

Плетусь по жидкой размазне.

Крикливо пролетает сойка

Пустующим березняком.

Как неготовая постройка,

Он высится порожняком.

Я вижу сквозь его пролеты

Всю будущую жизнь насквозь.

Всё до мельчайшей доли сотой

В ней оправдалось и сбылось.

Я в лес вхожу, и мне не к спеху.

Пластами оседает наст.

Как птице, мне ответит эхо,

Мне целый мир дорогу даст.

Среди размокшего суглинка,

Где обнажился голый грунт,

Щебечет птичка под сурдинку

С пробелом в несколько секунд.

Как музыкальную шкатулку,

Ее подслушивает лес,

Подхватывает голос гулко

И долго ждет, чтоб звук исчез.

Тогда я слышу, как верст за пять,

У дальних землемерных вех

Хрустят шаги, с деревьев капит

И шлепается снег со стрех.

Март 1958

Пахота

Что сталось с местностью всегдашней?

С земли и неба стерта грань.

Как клетки шашечницы, пашни

Раскинулись, куда ни глянь.

Пробороненные просторы

Так гладко улеглись вдали,

Как будто выровняли горы

Или равнину подмели.

И в те же дни единым духом

Деревья по краям борозд

Зазеленели первым пухом

И выпрямились во весь рост.

И ни соринки в новых кленах,

И в мире красок чище нет,

Чем цвет берез светло-зеленых

И светло-серых пашен цвет.

Май 1958

Поездка

На всех парах несется поезд,

Колеса вертит паровоз.

И лес кругом смолист и хвоист,

И склон березами порос.

И путь бежит, столбы простерши,

И треплет кудри контролерши,

И воздух делается горше

От гари, легшей на откос.

Беснуются цилиндр и поршень,

Мелькают гайки шатуна,

И тенью проплывает коршун

Вдоль рельсового полотна.

Машина испускает вздохи

В дыму, как в шапке набекрень,

А лес, как при царе Горохе,

Как в предыдущие эпохи,

Не замечая суматохи,

Стоит и дремлет по сей день.

И где-то, где-то города

Вдали