маячат, как бывало,

Куда по вечерам устало

Подвозят к старому вокзалу

Новоприбывших поезда.

Туда толпою пассажиры

Текут с вокзального двора,

Путейцы, сторожа, кассиры,

Проводники, кондуктора.

Вот он со скрытностью сугубой

Ушел за улицы изгиб,

Вздымая каменные кубы

Лежащих друг на друге глыб.

Афиши, ниши, крыши, трубы,

Гостиницы, театры, клубы,

Бульвары, скверы, купы лип,

Дворы, ворота, номера,

Подъезды, лестницы, квартиры,

Где всех страстей идет игра

Во имя переделки мира.

Июль 1958

Женщины в детстве

В детстве, я как сейчас еще помню,

Высунешься, бывало, в окно,

В переулке, как в каменоломне,

Под деревьями в полдень темно.

Тротуар, мостовую, подвалы,

Церковь слева, ее купола

Тень двойных тополей покрывала

От начала стены до угла.

За калитку дорожки глухие

Уводили в запущенный сад,

И присутствие женской стихии

Облекало загадкой уклад.

Рядом к девочкам кучи знакомых

Заходили и толпы подруг,

И цветущие кисти черемух

Мыли листьями рамы фрамуг.

Или взрослые женщины в гневе,

Разбранившись без обиняков,

Вырастали в дверях, как деревья

По краям городских цветников.

Приходилось, насупившись букой,

Щебет женщин сносить словно бич,

Чтоб впоследствии страсть, как науку,

Обожанье, как подвиг, постичь.

Всем им, вскользь промелькнувшим где-либо

И пропавшим на том берегу,

Всем им, мимо прошедшим, спасибо, –

Перед ними я всеми в долгу.

Июль 1958

После грозы

Пронесшейся грозою полон воздух.

Всё ожило, всё дышит, как в раю.

Всем роспуском кистей лиловогроздых

Сирень вбирает свежести струю.

Всё живо переменою погоды.

Дождь заливает кровель желоба,

Но всё светлее неба переходы,

И высь за черной тучей голуба.

Рука художника еще всесильней

Со всех вещей смывает грязь и пыль.

Преображенней из его красильни

Выходят жизнь, действительность и быль.

Воспоминание о полувеке

Пронесшейся грозой уходит вспять.

Столетье вышло из его опеки.

Пора дорогу будущему дать.

Не потрясенья и перевороты

Для новой жизни очищают путь,

А откровенья, бури и щедроты

Души воспламененной чьей-нибудь.

Июль 1958

Зимние праздники

Будущего недостаточно,

Старого, нового мало.

Надо, чтоб елкою святочной

Вечность средь комнаты стала.

Чтобы хозяйка утыкала

Россыпью звезд ее платье,

Чтобы ко всем на каникулы

Съехались сестры и братья.

Сколько цепей ни примеривай,

Как ни возись с туалетом,

Все еще кажется дерево

Голым и полуодетым.

Вот, трубочиста замаранней,

Взбив свои волосы клубом,

Елка напыжилась барыней

В нескольких юбках раструбом.

Лица становятся каменней,

Дрожь пробегает по свечкам,

Струйки зажженного пламени

Губы сжимают сердечком.

* * *

Ночь до рассвета просижена.

Весь содрогаясь от храпа,

Дом, точно утлая хижина,

Хлопает дверцею шкапа.

Новые сумерки следуют,

День убавляется в росте.

Завтрак проспавши, обедают

Заночевавшие гости.

Солнце садится, и пьяницей

Издали, с целью прозрачной

Через оконницу тянется

К хлебу и рюмке коньячной.

Вот оно ткнулось, уродина,

В снег образиною пухлой,

Цвета наливки смородинной,

Село, истлело, потухло.

Январь 1959

Нобелевская премия

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость,

Я, убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора –

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

Январь 1959

Божий мир

Тени вечера волоса тоньше

За деревьями тянутся вдоль.

На дороге лесной почтальонша

Мне протягивает бандероль.

По кошачьим следам и по лисьим,

По кошачьим и лисьим следам

Возвращаюсь я с пачкою писем

В дом, где волю я радости дам.

Горы, страны, границы, озера,

Перешейки и материки,

Обсужденья, отчеты, обзоры,

Дети, юноши и старики.

Досточтимые письма мужские!

Нет меж вами такого письма,

Где свидетельства мысли сухие

Не выказывали бы ума.

Драгоценные женские письма!

Я ведь тоже упал с облаков.

Присягаю вам ныне и присно:

Ваш я буду во веки веков.

Ну, а вы, собиратели марок!

За один мимолетный прием,

О, какой бы достался подарок

Вам на бедственном месте моем!

Январь 1959

Единственные дни

На протяженьи многих зим

Я помню дни солнцеворота,

И каждый был неповторим

И повторялся вновь без счета.

И целая их череда

Составилась мало-помалу –

Тех дней единственных, когда

Нам кажется, что время стало.

Я помню их наперечет:

Зима подходит к середине,

Дороги мокнут, с крыш течет,

И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,

Друг к другу тянутся поспешней,

И на деревьях в вышине

Потеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам лень

Ворочаться на циферблате,

И дольше века длится день,

И не кончается объятье.

Январь 1959

Стихотворения, не включенные в основное собрание, и другие редакции

«Я в мысль глухую о себе…»

Я в мысль глухую о себе

Ложусь, как в гипсовую маску.

И это – смерть: застыть в судьбе,

В судьбе – формовщика повязке.

Вот слепок. Горько разрешен

Я этой думою о жизни.

Мысль о себе – как капюшон,

Чернеет на весне капризной.

«Сумерки… словно оруженосцы роз…»

Сумерки… словно оруженосцы роз,

На которых – их копья и шарфы.

Или сумерки – их менестрель, что врос

С плечами в печаль свою – в арфу.

Сумерки – оруженосцы роз –

Повторят путей их извивы

И, чуть опоздав, отклонят откос

За рыцарскою альмавивой.

Двух иноходцев сменный черед,

На одном только вечер рьяней.

Тот и другой. Их соберет

Ночь в свои тусклые ткани.

Тот и другой. Топчут полынь

Вспышки копыт порыжелых.

Глубже во мглу. Тушит полынь

Сердцебиение тел их.

«Тоска, бешеная, бешеная…»

Тоска, бешеная, бешеная,

Тоска в два-три прыжка

Достигает оконницы, завешенной

Обносками крестовика.

Тоска стекло вышибает

И мокрою куницею выносится

Туда, где плоскогорьем лунно-холмным

Леса ночные стонут

Враскачку, ртов не разжимая,

Изъеденные серною луной.

Сквозь заросли татарника, ошпаренная,

Задами пробирается тоска;

Где дуб дуплом насупился,

Здесь тот же желтый жупел всё,

И так же, серой улыбаясь,

Луна дубам зажала рты.

Чтоб той улыбкою отсвечивая,

Отмалчивались стиснутые в тысяче

Про опрометчиво-запальчивую,

Про облачно-заносчивую ночь.

Листы обнюхивают воздух,

По ним пробегает дрожь,

И ноздри хвойных загвоздок

Воспаляет неба дебош.

Про неба дебош только знает

Редизна сквозная их,

Соседний север краешком

К ним, в их вертепы вхож.

Взъерошенная, крадучись, боком,

Тоска в два-три прыжка

Достигает, черная, наскоком

Вонзенного в зенит сука.

Кишмя кишат затишьями маковки,

Их целый голубой поток,

Тоска всплывает плакальщицей чащ,

Надо всем водружает вопль.

И вот одна на свете ночь идет

Бобылем по усопшим урочищам,

Один на свете сук опылен

Первопутком млечной ночи.

Одно клеймо тоски на суку,

Полнолунью клейма не снесть.

И кунью лапу подымает клеймо,

Отдает полнолунью честь.

Это, лапкой по воздуху водя, тоска

Подалась изо всей своей мочи

В ночь, к звездам и молит с последнего сука

Вынуть из лапки занозу.

* * *

Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру

Амбразуры – стекольщик – вставь ее,

Души моей, с именем женским в миру

Едко въевшуюся фотографию.

1916

Город

(Отрывки целого)

Уже за версту

В капиллярах ненастья и вереска

Густ и солон тобою туман.

Ты горишь, как лиман,

Обжигая пространства, как пере́сыпь,

Огневой солончак

Растекающихся по стеклу

Фонарей, каланча,

Пронизавшая заревом мглу.

Навстречу, по зареву, от города, как от моря,

По воздуху мчатся огромные рощи,

Это – галки; это – крыши, кресты и сады и подворья.

Это – галки,

О ближе и ближе; выше и выше.

Мимо, мимо проносятся, каркая, мощно, как мачты за поезд, к Подольску.

Бушуют и ропщут.

Это вещие, голые ветки, божась чердаками,

Вылетают на тучу.

Это – черной божбою

Над тобой бьется пригород Тмутараканью

В падучей.

Это – «Бесы», «Подросток» и «Бедные люди»,

Это – Крымские бани, татары, слободки, Сибирь и бессудье,

Это – стаи ворон. – И скворешницы в лапах суков

Подымают модели предместий с издельями гробовщиков.

Уносятся шпалы, рыдая.

Листвой встрепенувшейся свист замутив,

Скользит, задевая краями за ивы,

Захлебывающийся локомотив.

Считайте места! – Пора, пора.

Окрестности взяты на буфера.

Стекло в слезах. Огни. Глаза,

Народу, народу! – Сопят тормоза.

Где-то с шумом падает вода.

Как в платок боготворимой, где-то

Дышат ночью тучи, провода,

Дышат зданья, дышит гром и лето.

Где-то с ливнем борется трамвай.

Где-то снится каменным метопам

Лошадьми срываемый со свай

Громовержец, правящий потопом.

Где-то с шумом падает вода.

Где-то театр музеем заподозрен.

Где-то реют молний повода.

Где-то рвутся каменные ноздри.

Где-то ночь, весь ливень расструив,

Носится с уже погибшим планом:

Что ни вспышка, – в тучах, меж руин

Пред галлюцинанткой – Геркуланум.

Громом дрожек, с аркады вокзала

На границе безграмотных рощ

Ты развернут, Роман Небывалый,

Сочиненный осенью, в дождь,

Фонарями бульваров, книга

О страдающей в бельэтажах

Сандрильоне всех зол, с интригой

Бессословной слуги в госпожах.

Бовари! Без нее б бакалее

Не пылать за стеклом зеленной.

Не вминался б в суглинок аллеи

Холод мокрых вечерен весной.

Не вперялись бы от ожиданья

Темноты, в пустоте rendez-vous

Оловянные птицы и зданья,

Без нее не знобило б траву.

Колокольня лекарствами с ложки

По Посту не поила бы верб,

И Страстною, по лужам дорожки

Не дрожал гимназический герб.

Я опасаюсь, небеса,

Как их, ведут меня к тем самым

Жилым и скользким корпусам,

Где стены – с тенью Мопассана,

Где за болтами жив Бальзак,

Где стали предсказаньем шкапа,

Годами в форточку вползав,

Гнилой декабрь и жуткий запад,

Как неудавшийся пасьянс,

Как выпад карты неминучей.

Honny soit qui mal y pense:[14]

Нас только ангел мог измучить.

В углах улыбки, на щеке,

На прядях – алая прохлада,

Пушатся уши и жакет,

Перчатки – пара шоколадок.

В коленях – шелест тупиков,

Тех тупиков, где от проходок,

От ветра, метел и пинков

Шуршащий лист вкушает отдых.

Где горизонт как Рубикон,

Где сквозь агонию громленной

Рябины, в дождь, бегут бегом

Свистки, и тучи, и вагоны.

1916. Тихие Горы

Маяковскому

Вы заняты нашим балансом,

Трагедией ВСНХ,

Вы, певший Летучим голландцем

Над краем любого стиха.

Холщовая буря палаток

Раздулась гудящей Двиной

Движений, когда вы, крылатый,

Возникли борт о борт со мной.

И вы с прописями о нефти?

Теряясь и оторопев,

Я думаю о терапевте,

Который вернул бы вам гнев.

Я знаю, ваш путь неподделен,

Но как вас могло занести

Под своды таких богаделен

На искреннем вашем пути?

1922

Gleisdreieck

Надежде Александровне Залшупиной

Чем в жизни пробавляется чудак,

Что каждый день за небольшую плату

Сдает над ревом пропасти чердак

Из Потсдама спешащему закату?

Он выставляет розу с резедой

В клубящуюся на́ версты корзину,

Где семафоры спорят красотой

Со снежной далью, пахнущей бензином.

В руках у крыш, у труб, у недотрог

Не сумерки, – карандаши для грима.

Туда из мрака вырвавшись, метро

Комком гримас летит на крыльях дыма.

30 января 1923

Берлин

Морской штиль

Палящим полднем вне времен

В одной из лучших экономий

Я вижу движущийся сон, –

Историю в сплошной истоме.

Прохладой заряжён револьвер

Подвалов, и густой салют

Селитрой своды отдают

Гостям при входе в полдень с воли.

В окно ж из комнат в этом доме

Не видно ни с каких сторон

Следов знакомой жизни, кроме

Воды и неба вне времен.

Хватясь искомого приволья,

Я рвусь из низких комнат вон.

Напрасно! За лиловый фольварк,

Под слуховые окна служб

Верст на сто в черное безмолвье

Уходит белой лентой глушь.

Верст на сто путь на запад занят

Клубничной пеной, и янтарь

Той пены за собою тянет

Глубокой ложкой вал винта.

А там, с обмылками в обнимку,

С бурлящего песками дна,

Как кверху всплывшая клубника,

Круглится цельная волна.

1923

Наступленье зимы

Трепещет даль. Ей нет препон.

Еще оконницы крепятся.

Когда же сдернут с них кретон,

Зима заплещет без препятствий.

Зачертыхались сучья рощ,

Трепещет даль, и плещут шири.

Под всеми чертежами ночь

Подписывается в четыре.

Внизу толпится гольтепа,

Пыхтит ноябрь в седой попоне.

При первой пробе фортепьян

Все это я тебе напомню,

Едва допущенный Шопен

Опять не сдержит обещанья

И кончит бешенством взамен

Баллады самообладанья.

1923

Осень

Ты распугал моих товарок,

Октябрь, ты страху задал им,

Не стало астр на тротуарах,

И страшно ставней мостовым.

Со снегом в кулачке, чахотка

Рукой хватается за грудь.

Ей надо, видишь ли, находку

В обрывок легких завернуть.

А ты глядишь? Беги, преследуй,

Держи ее – и не добром,

Так силой – отыми браслеты,

Завещанные сентябрем.

1923

Бодрость

В холодный ясный день, как сосвистав листву,

Ведет свою игру недобрый блеск графита,

Не слышу ног и я, и возраст свой зову

Дурной привычкой тли, в дурном кругу добытой.

В чем состязаться нам, из полутьмы гурьбой

Повышвырнутым в синь, где птиц гоняет гений,

Где горизонт орет подзорною трубой,

В чем состязаться нам, как не на дальность зренья?

Трещит зловещий змей. Оглохший полигон

Оседланных небес не кажется оседлей,

Плывет и он, плывет, торопит небосклон,

И дали с фонарем являются немедля.

О сердце, ведь и ты летишь на них верхом,

Захлебываясь крыш затопленных обильем,

И хочется тебе поездить под стихом,

Чтоб к виденному он прибавил больше шпилем.

1923

«И спящий Петербург огромен…»

И спящий Петербург огромен,

И в каждой из его ячей

Скрывается живой феномен:

Безмолвный говор мелочей.

Пыхтят пары, грохочут тени,

Стучит и дышит машинизм.

Земля – планета совпадений,

Стеченье фактов любит жизнь.

В ту ночь, нагрянув не по делу,

Кому-то кто-то что-то бурк –

И юрк во тьму, и вскоре Белый

Задумывает «Петербург».

В ту ночь, типичный петербуржец,

Ей посвящает слух и слог

Кругам артисток и натурщиц

Еще малоизвестный