ведь час. Конечно!

Но этот час объят апатией

Морской, предгромовой, кромешной.

«Дик прием был, дик приход…»

Дик прием был, дик приход,

Еле ноги доволок.

Как воды набрала в рот,

Взор уперла в потолок.

Ты молчала. Ни за кем

Не рвался с такой тугой.

Если губы на замке,

Вешай с улицы другой.

Нет, не на́ дверь, не в пробой,

Если на сердце запрет,

Но на весь одной тобой

Немутимо белый свет.

Чтобы знал, как балки брус

По-над лбом проволоку,

Что в глаза твои упрусь,

В непрорубную тоску.

Чтоб бежал с землей знакомств,

Видев издали, с пути

Гарь на солнце под замком,

Гниль на веснах взаперти.

Не вводи души в обман,

Оглуши, завесь, забей.

Пропитала, как туман,

Груду белых отрубей.

Если душным полднем желт

Мышью пахнущий овин,

Обличи, скажи, что лжет

Лжесвидетельство любви.

«Попытка душу разлучить…»

Попытка душу разлучить

С тобой, как жалоба смычка,

Еще мучительно звучит

В названьях Ржакса и Мучкап.

Я их, как будто это ты,

Как будто это ты сама,

Люблю всей силою тщеты,

До помрачения ума.

Как ночь, уставшую сиять,

Как то, что в астме – кисея,

Как то, что даже антресоль

При виде плеч твоих трясло.

Чей шепот реял на брезгу?

О, мой ли? Нет, душою – твой

Он улетучивался с губ

Воздушней капли спиртовой.

Как в неге прояснялась мысль!

Безукоризненно. Как стон.

Как пеной, в полночь, с трех сторон

Внезапно озаренный мыс.

Возвращение

«Как усыпительна жизнь!..»

Как усыпительна жизнь!

Как откровенья бессонны!

Можно ль тоску размозжить

Об мостовые кессоны?

Где с железа ночь согнал

Каплей копленный сигнал,

И колеблет всхлипы звезд

В апокалипсисе мост,

Переплет, цепной обвал

Балок, ребер, рельс и шпал.

Где, шатаясь, подают

Руки, падают, поют.

Из объятий, и – опять

Не устанут повторять.

Где внезапно зонд вонзил

В лица вспыхнувший бензин

И остался, как загар,

На тупых концах сигар…

Это огненный тюльпан,

Полевой огонь бегоний

Жадно нюхает толпа,

Заслонив ладонью.

И сгорают, как в стыде,

Пыльники, нежнее лент,

Каждый пятый – инженер

И студент (интеллигенты).

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

Под Киевом – пески

И выплеснутый чай,

Присохший к жарким лбам,

Пылающим по классам.

Под Киевом, в числе

Песков, как кипяток,

Как смытый пресный след

Компресса, как отек…

Пыхтенье, сажу, жар

Не соснам разжижать.

Гроза торчит в бору,

Как всаженный топор.

Но где он, дроворуб?

До коих пор? Какой

Тропой идти в депо?

Сажают пассажиров,

Дают звонок, свистят,

Чтоб копоть послужила

Пустыней миг спустя.

Базары, озаренья

Ночных эспри и мглы,

А днем, в сухой спирее

Вопль полдня и пилы.

Идешь, и с запасных

Доносится, как всхнык,

И начали стираться

Клохтанья и матрацы.

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

«Мой сорт», кефир, менадо.

Чтоб разрыдаться, мне

Не так уж много надо, –

Довольно мух в окне.

Охлынет поле зренья,

С салфетки набежит,

От поросенка в хрене,

Как с полусонной ржи.

Чтоб разрыдаться, мне

По край, чтоб из редакций

Тянуло табачком

И падал жар ничком.

Чтоб щелкали с кольца

Клесты по канцеляриям

И тучи в огурцах

С отчаянья стрелялись.

Чтоб полдень осязал

Сквозь сон: в обед трясутся

По звону квизисан

Столы в пустых присутствиях,

И на лоб по жаре

Сочились сквозь малинник,

Где – блеск оранжерей,

Где – белый корпус клиники.

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

Возможно ль? Этот полдень

Сейчас, южней губернией,

Не сир, не бос, не голоден

Блаженствует, соперник?

Вот этот, душный, лишний,

Вокзальный вор, валандала,

Следит с соседских вишен

За вышиваньем ангела?

Синеет морем точек,

И, низясь, тень без косточек

Бросает, горсть за горстью

Измученной сорочке?

Возможно ль? Те вот ивы –

Их гонят с рельс шлагбаумами –

Бегут в объятья дива,

Обращены на взбалмошность?

Перенесутся за ночь,

С крыльца вдохнут эссенции

И бросятся хозяйничать

Порывом полотенец?

Увидят тень орешника

На каменном фундаменте?

Узнают день, сгоревший

С восхода на свиданьи?

Зачем тоску упрямить,

Перебирая мелочи?

Нам изменяет память,

И гонит с рельсов стрелочник.

У себя дома

Жар на семи холмах,

Голуби в тлелом сенце.

С солнца спадает чалма:

Время менять полотенце

(Мокнет на днище ведра)

И намотать на купол.

В городе – говор мембран,

Шарканье клумб и кукол.

Надо гардину зашить:

Ходит, шагает масоном.

Как усыпительно – жить!

Как целоваться – бессонно!

Грязный, гремучий, в постель

Падает город с дороги.

Нынче за долгую степь

Веет впервые здоровьем.

Черных имен духоты

Не исчерпать.

Звезды, плацкарты, мосты,

Спать!

Елене

Я и непечатным

Словом не побрезговал бы,

Да на ком искать нам?

Не на ком и не с кого нам.

Разве просит арум

У болота милостыни?

Ночи дышат даром

Тропиками гнилостными.

Будешь – думал, чаял –

Ты с того утра виднеться,

Век в душе качаясь

Лилиею, праведница!

Луг дружил с замашкой

Фауста, что ли, Гамлета ли,

Обегал ромашкой,

Стебли по ногам летали.

Или еле-еле,

Как сквозь сон овеивая

Жемчуг ожерелья

На плече Офелиином.

Ночью бредил хутор:

Спать мешали перистые

Тучи. Дождик кутал

Ниву тихой переступью

Осторожных капель.

Юность в счастье плавала, как

В тихом детском храпе

Наспанная наволока.

Думал, – Трои б век ей,

Горьких губ изгиб целуя:

Были дивны веки

Царственные, гипсовые.

Милый, мертвый фартук

И висок пульсирующий.

Спи, царица Спарты,

Рано еще, сыро еще.

Горе не на шутку

Разыгралось, навеселе.

Одному с ним жутко.

Сбесится, – управиться ли?

Плачь, шепнуло. Гложет?

Жжет? Такую ж на щеку ей!

Пусть судьба положит –

Матерью ли, мачехой ли.

Как у них

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

Подымется, шелохнется ли сом, –

Оглушены. Не слышат. Далеки.

Очам в снопах, как кровлям, тяжело.

Как угли, блещут оба очага.

Лицо лазури пышет над челом

Недышащей подруги в бочагах,

Недышащей питомицы осок.

То ветер смех люцерны вдоль высот,

Как поцелуй воздушный, пронесет,

То, княженикой с топи угощен,

Ползет и губы пачкает хвощом

И треплет речку веткой по щеке,

То киснет и хмелеет в тростнике.

У окуня ли ёкнут плавники, –

Бездонный день – огромен и пунцов.

Поднос Шелони – черен и свинцов.

Не свесть концов и не поднять руки…

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

Лето

Тянулось в жажде к хоботкам

И бабочкам и пятнам,

Обоим память оботкав

Медовым, майным, мятным.

Не ход часов, но звон цепов

С восхода до захода

Вонзался в воздух сном шипов,

Заворожив погоду.

Бывало – нагулявшись всласть,

Закат сдавал цикадам

И звездам и деревьям власть

Над кухнею и садом.

Не тени, – балки месяц клал,

А то бывал в отлучке,

И тихо, тихо ночь текла

Трусцой, от тучки к тучке.

Скорей со сна, чем с крыш; скорей

Забывчивый, чем робкий,

Топтался дождик у дверей,

И пахло винной пробкой.

Так пахла пыль. Так пах бурьян.

И, если разобраться,

Так пахли прописи дворян

О равенстве и братстве.

Вводили земство в волостях,

С другими – вы, не так ли?

Дни висли, в кислице блестя,

И винной пробкой пахли.

Гроза, моментальная навек

А затем прощалось лето

С полустанком. Снявши шапку,

Сто слепящих фотографий

Ночью снял на память гром.

Меркла кисть сирени. В это

Время он, нарвав охапку

Молний, с поля ими трафил

Озарить управский дом.

И когда по кровле зданья

Разлилась волна злорадства

И, как уголь по рисунку,

Грянул ливень всем плетнем,

Стал мигать обвал сознанья:

Вот, казалось, озарятся

Даже те углы рассудка,

Где теперь светло, как днем!

Послесловье

«Любимая, – жуть! Когда любит поэт…»

Любимая, – жуть! Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых.

Глаза ему тонны туманов слезят.

Он застлан. Он кажется мамонтом.

Он вышел из моды. Он знает – нельзя:

Прошли времена и – безграмотно.

Он видит, как свадьбы справляют вокруг.

Как спаивают, просыпаются.

Как общелягушечью эту икру

Зовут, обрядив ее, – паюсной.

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,

Умеют обнять табакеркою.

И мстят ему, может быть, только за то,

Что там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт

И трутнями трутся и ползают,

Он вашу сестру, как вакханку с амфор,

Подымет с земли и использует.

И таянье Андов вольет в поцелуй,

И утро в степи, под владычеством

Пылящихся звезд, когда ночь по селу

Белеющим блеяньем тычется.

И всем, чем дышалось оврагам века,

Всей тьмой ботанической ризницы

Пахнёт по тифозной тоске тюфяка,

И хаосом зарослей брызнется.

«Давай ронять слова…»

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?

Давай ронять слова,

Как сад – янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

Кто иглы заслезил

И хлынул через жерди

На ноты, к этажерке

Сквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьми

Рябиной иссурьмил,

Рядном сквозных, красивых

Трепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

Кленового листа

И с дней Экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?

– Всесильный Бог деталей,

Всесильный Бог любви,

Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя, – подробна.

Имелось

Засим, имелся сеновал

И пахнул винной пробкой

С тех дней, что август миновал

И не пололи тропки.

В траве, на кислице, меж бус

Брильянты, хмурясь, висли,

По захладелости на вкус

Напоминая рислинг.

Сентябрь составлял статью

В извозчичьем хозяйстве,

Летал, носил и по чутью

Предупреждал ненастье.

То, застя двор, водой с винцом

Желтил песок и лужи,

То с неба спринцевал свинцом

Оконниц полукружья.

То золотил их, залетев

С куста за хлев, к крестьянам,

То к нашему стеклу, с дерев

Пожаром листьев прянув.

Есть марки счастья. Есть слова

Vin gai, vin triste[8], – но верь мне,

Что кислица – травой трава,

А рислинг – пыльный термин.

Имелась ночь. Имелось губ

Дрожание. На веках висли

Брильянты, хмурясь. Дождь в мозгу

Шумел, не отдаваясь мыслью.

Казалось, не люблю, – молюсь

И не целую, – мимо

Не век, не час плывет моллюск,

Свеченьем счастья тмимый.

Как музыка: века в слезах,

А песнь не смеет плакать,

Тряслась, не прорываясь в ах! –

Коралловая мякоть.

«Любить, – идти, – не смолкнул гром…»

Любить, – идти, – не смолкнул гром,

Топтать тоску, не знать ботинок,

Пугать ежей, платить добром

За зло брусники с паутиной.

Пить с веток, бьющих по лицу,

Лазурь с отскоку полосуя:

«Так это эхо?» – и к концу

С дороги сбиться в поцелуях.

Как с маршем, бресть с репьем на всем.

К закату знать, что солнце старше

Тех звезд и тех телег с овсом,

Той Маргариты и корчмарши.

Терять язык, абонемент

На бурю слез в глазах валькирий,

И в жар всем небом онемев,

Топить мачто́вый лес в эфире.

Разлегшись, сгресть, в шипах, клочьми

Событья лет, как шишки ели:

Шоссе; сошествие Корчмы;

Светало; зябли; рыбу ели.

И раз свалясь, запеть: «Седой,

Я шел и пал без сил. Когда-то

Давился город лебедой,

Купавшейся в слезах солдаток.

В тени безлунных длинных риг,

В огнях баклаг и бакалеей,

Наверное, и он – старик

И тоже следом околеет».

*****

Так пел я, пел и умирал.

И умирал, и возвращался

К ее рукам, как бумеранг,

И – сколько помнится – прощался.

Послесловье

Нет, не я вам печаль причинил.

Я не стоил забвения родины.

Это солнце горело на каплях чернил,

Как в кистях запыленной смородины.

И в крови моих мыслей и писем

Завелась кошениль.

Этот пурпур червца от меня независим.

Нет, не я вам печаль причинил.

Это вечер из пыли лепился и, пышучи,

Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой.

Это тени вам щупали пульс. Это, вышедши

За плетень, вы полям подставляли лицо

И пылали, плывя по олифе калиток,

Полумраком, золою и маком залитых.

Это – круглое лето, горев в ярлыках

По прудам, как багаж солнцепеком заляпанных,

Сургучом опечатало грудь бурлака

И сожгло ваши платья и шляпы.

Это ваши ресницы слипались от яркости,

Это диск одичалый, рога истесав

Об ограды, бодаясь, крушил палисад.

Это – запад, карбункулом вам в волоса

Залетев и гудя, угасал в полчаса,

Осыпая багрянец с малины и бархатцев.

Нет, не я, это – вы, это ваша краса.

Конец

Наяву ли всё? Время ли разгуливать?

Лучше вечно спать, спать, спать, спать

И не видеть снов.

Снова – улица. Снова – полог тюлевый,

Снова, что ни ночь – степь, стог, стон,

И теперь и впредь.

Листьям в августе, с астмой в каждом атоме,

Снится тишь и темь. Вдруг бег пса

Пробуждает сад.

Ждет – улягутся. Вдруг – гигант из затеми,

И другой. Шаги. «Тут есть болт».

Свист и зов: тубо!

Он буквально ведь обливал, обваливал

Нашим шагом шлях! Он и тын

Истязал тобой.

Осень. Изжелта-сизый

Ах, как и тебе, прель, м

Как приелось жить!

О, не вовремя ночь кади

Паровозов: в дождь каж

Рвется в степь, как те.

Окна сцены мне делают

Рвется с петель дверь, ц

Лед ее локтей.

Познакомь меня с кем-н

Как они, страдой южны

Пустырей и ржи.

Темы и вариации

Пять повестей

Вдохновение

По заборам бегут амбразуры,

Образуются бреши в