что-то бормотал» . Идут часы. Поставлены шарады. Сдвигают стулья. Как прибой, клубит Не то оркестра шум, не то оршада, Bисячей лампой к скатерти прибит. И год не нов. Другой новей обещан. Весь вечер кто-то чистит апельсин. Весь вечер вьюга, не щадя затрещин, Bрывается сквозь трещины тесин. Но юбки вьются, и поток ступеней, Сорвавшись вниз, отпрядывает вверх. Ядро кадрили в полном исступленьи Разбрызгивает весь свой фейерверк, И все стихает. Точно топот, рухнув За кухнею, попал в провал, в мальстрем, B века…- Рассвет. Ни звука. Лампа тухнет, И елка иглы осыпает в крем. До лыж ли тут! Что сделалось с погодой? Несутся тучи мимо деревень. И штук пятнадцать солнечных заходов Отметили в окно за этот день.

С утра назавтра с кровли, с можжевелин Льет в три ручья. Бурда бурдой. С утра Промозглый день теплом и ветром хмелен, Точь-в-точь как сами лыжники вчера.

По талой каше шлепают калошки. У поля все смешалось в голове. И облака, как крашеные ложки, Крутясь, плывут в вареной синеве.

На пятый день, при всех, Спекторский, бойко Взглянув на ольгу, говорит, что спектр Разложен новогоднею попойкой И оттого-то пляшет барометр.

И так как шутка не совсем понятна И вкруг нее стихает болтовня, То, путаясь, он лезет на попятный И, покраснев, смолкает на два дня.

3

«Для бодрости ты б малость подхлестнул. Похоже, жаркий будет день, разведрясь». Чихает цинк, ручьи сочат весну, Шуруя снег, бушует левый подрез.

Струится грязь, ручьи на все лады, Хваля весну, разворковались в голос, И, выдирая полость из воды, Стучит, скача по камню, правый полоз.

При въезде в переулок он на миг Припомнит утро въезда к генеральше, Приятно будет, показав язык Своей норе, проехать фертом дальше.

Но что за притча! Пред его дверьми Слезает с санок дама с чемоданом. И эта дама — «стой же, черт возьми! Наташа, ты? …Негаданно, нежданно? ..

Вот радость! Здравствуй. Просто стыд и срам. Ну, что б черкнуть? Как ехалось? Надолго? Оставь, пустое, взволоку и сам. Толкай смелей, она у нас заволгла. Да резонанс ужасный. Это в сад. А хоть и спят? Ну что ж, давай потише. Как не писать, писал дня три назад. Признаться, и они не чаще пишут. Вот мы и дома. Ставь хоть на рояль. Чего ты смотришь? » — «Боже, сколько пыли! Разгром! Что где! На всех вещах вуаль. Скажи, тут, верно, год полов не мыли? » Когда он в сумерки открыл глаза, Не сразу он узнал свою берлогу. Она была светлей, чем бирюза По выкупе из долгого залога. Но где ж сестра? Куда она ушла? Откуда эта пара цинерарий? Тележный гул колеблет гладь стекла, И слышен каждый шаг на тротуаре. Горит закат. На переплетах книг, Как угли, тлеют переплеты окон. К нему несут по лестнице сенник, Внизу на кухне громыхнули блоком. Не спите днем. Пластается в длину Дыханье парового отопленья. Очнувшись, вы очутитесь в плену Гнетущей грусти и смертельной лени. Несдобровать забывшемуся сном При жизни солнца, до его захода. Хоть этот день — хотя бы этим днем Был вешний день тринадцатого года. Не спите днем. Как временный трактат, Скрепит ваш сон с минувшим мировую. Но это перемирье прекратят! И дернуло ж вас днем на боковую. Bас упоил огонь кирпичных стен, Свалила пренебрегнутая прелесть B урочный час неоцененных сцен, Вы на огне своих ошибок грелись. Bам дико все. Призванье, год, число. Bы угорели. Bас качала жалость. Bы поняли, что время бы не шло, Когда б оно на нас не обижалось.

4

Стояло утро, летнего теплей, И ознаменовалось первой крупной Головомойкой в жизни тополей, Которым сутки стукнуло невступно. Прошедшей ночью свет увидел дерн. Дорожки просыхали, как дерюга. Клубясь бульварным рокотом валторн, По ним мячом катился ветер с юга.

И той же ночью с часа за второй, Вооружась «громокипящим кубком», Последний сон проспорил брат с сестрой. Теперь они носились по покупкам.

Хвосты у касс, расчеты и чаи Влияли мало на наташин норов, И в шуме предотъездной толчеи Не обошлось у них без разговоров.

Слова лились, внезапно становясь Бессвязней сна. Когда ж еще вдобавок Приказчик расстилал пред ними бязь, Остаток связи спарывал прилавок.

От недосыпу брат молчал и кис, Сестра ж трещала под дыханьем бриза, Как языки опущенных маркиз И сквозняки и лифты мерилиза.

«Ты спрашиваешь, отчего я злюсь? Садись удобней, дай и я подвинусь. Вот видишь ли, ты — молод, это плюс, А твой отрыв от поколенья — минус.

Ты вне исканий, к моему стыду. В каком ты стане? Кстати, как неловко, Что за отъездом я не попаду С товарищами паши на маевку.

Ты возразишь, что я не глубока? По-твоему, ты мне простишь поспешность, Я что-то вроде синего чулка, И только всех обманывает внешность? »

«Оставим спор, Наташа. Я неправ? Ты праведница? Ну и на здоровье. Я сыт молчаньем без твоих приправ. Прости, я б мог отбрить еще суровей» . Таким-то родом оба провели Последний день, случайно не повздорив. Он начался, как сказано, в пыли, Попал под дождь и к ночи стал лазорев. На земляном валу из-за угла Bстает цветник, живой цветник из фета. Что и земля, как клумба, и кругла, Поют судки вокзального буфета. Бокалы, карты кушаний и вин. Пивные сетки. Пальмовые ветки. Пары борща. Процессии корзин. Свистки, звонки. Крахмальные салфетки. Кондуктора. Ковши из серебра. Литые бра. Людских роев метанье. И гулкие удары в буфера Тарелками со щавелем в сметане. Стеклянные воздушные шары. Наклонность сводов к лошадиным дозам. Прибытье огнедышащей горы, Несомой с громом потным паровозом. Потом перрон и град шагов и фраз, И чей-то крик: «Так, значит, завтра в Нижнем?» И у окна: «Итак, в последний раз. Ступай. Мы больше ничего не выжмем.» И вот, залившись тонкой фистулой, Чугунный смерч уносится за яузу И осыпает просеки золой И пилит лес сипеньем вестингауза. И дочищает вырубки сплеча, И, разлетаясь все неизреченней, Несет жену фабричного врача В чехле из гари к месту назначенья. С вокзала возвращаются с трудом, Брезгливую улыбку пересиля. О город, город, жалкий скопидом, Что ты собрал на льне и керосине? Что перенял ты от былых господ? Большой ли капитал тобою нажит? Бегущий к паровозу небосвод Содержит все, что сказано и скажут. Ты каторгой купил себе уют И путаешься в собственных расчетах, А по предместьям это сознают И в пригородах вечно ждут чего-то.

Догадки эти вовсе не кивок В твой огород, ревнивый теоретик. Предвестий политических тревог Довольно мало в ожиданьях этих.

Но эти вещи в нравах слобожан, Где кругозор свободнее гораздо,

И городской рубеж перебежав, Гуляет рощ зеленая зараза.

Природа ж — ненадежный элемент. Ее вовек оседло не поселишь. Она всем телом алчет перемен И вся цветет из дружной жажды зрелищ.

Все это постигаешь у застав, Где с фонарями в выкаченном чреве За зданья задевают поезда И рельсами беременны деревья;

Где нет мотивов и перипетий, Но, аппетитно выпятив цилиндры, Паровичок на стрелке кипятит Туман лугов, как молоко с селитрой.

Все это постигаешь у застав, Где вещи рыщут в растворенном виде. В таком флюиде встретил их состав И мой герой, из тьмы вокзальной выйдя.

Заря вела его на поводу И, жаркой лайкой стягивая тело, На деле подтверждала правоту Его судьбы, сложенья и удела.

Он жмурился и чувствовал на лбу Игру той самой замши и шагрени, Которой небо кутало толпу И сутолоку мостовой игреней.

Затянутый все в тот же желтый жар Горячей кожи, надушенной амброй, Пылил и плыл заштатный тротуар, Раздувши ставни, парные, как жабры.

Но по садам тягучий матерьял Преображался, породнясь с листвою, И одухотворялся и терял Все, что на гулкой мостовой усвоил. Где средь травы, тайком, наедине, Дорожку к дому огненно наохрив, Вечерний сплав смертельно леденел, Как будто солнце ставили на погреб. И мрак бросался в головы колонн, Но крупнолистный, жесткий и тверезый, Пивным стеклом играл зеленый клен, И ветер пену сбрасывал с березы.

5

Едва вагона выгнутая дверь Захлопнулась за сестриной персоной, Действительность, как выспавшийся зверь, Потягиваясь, поднялась спросонок. Она не выносила пустомель, И только ей вернули старый навык, Вздохнула вслух, как дышит карамель В крохмальной тьме колониальных лавок. Учуяв нюхом эту москатиль, Голодный город вышел из берлоги, Мотнул хвостом, зевнул и раскатил Тележный гул семи холмов отлогих. Тоска убийств, насилий и бессудств Ударила песком по рту фортуны И сжала крик, теснившийся из уст Красноречивой некогда вертуньи. И так как ей ничто не шло в башку, То не судьба, а первое пустое Несчастье приготовилось к прыжку, Запасшись склянкой с серной кислотою. Bот тут с разбега он и налетел На сашку бальца. Bсей сквозной округой. Всей тьмой. На полусон. На полутень, На что-то вроде рока. Bроде друга. Bсей световой натугой — на портал, Всей лайкою упругой — на деревья, Где бальц как перст перчаточный торчал. А говорили, — болен и в женеве. И точно назло он стерег Намеренно под тем дверным навесом, Куда Сережу ждали на урок К отчаянному одному балбесу. Но выяснилось им в один подъезд, Где наверху в придачу к прошлым тещам У бальца оказался новый тесть, Одной из жен пресимпатичный отчим.

Там помещался новый бальцев штаб. Но у порога кончилась морока, И, пятясь из приятелевых лап, Сергей поклялся забежать с урока.

Смешная частность. Сашка был мастак По части записного словоблудья. Он ждал гостей и о своих гостях Таинственно заметил: «Будут люди».

Услыша сей внушительный посул, Сергей представил некоторой меккой Эффектный дом, где каждый венский стул Готов к пришествию сверхчеловека.

Смеясь в душе, «Приступим, — возгласил, Входя, Сережа. — Как делишки, Миша?» И, сдерживаясь из последних сил, Уселся в кресло у оконной ниши.

«Не странно ли, что все еще висит, И дуется, и сесть не может солнце?» Обдумывая будущий визит, Не вслушивался он в слова питомца.

Из окон открывался чудный вид, Обитый темно-золотистой кожей. Диван был тоже кожею обит. «Какая чушь!» — Подумалось Сереже.

Он не любил семьи ученика. Их здравый смысл был тяжелей увечья, А путь прямей и проще тупика. Читали «Кнут» , выписывали «Вече».

Кобылкины старались корчить злюк, Но даже голосов свирепый холод Всегда сбивался на плаксивый звук, Как если кто задет или уколот.

Особенно заметно у самой Страдальчества растравленная рана Изобличалась музыкой прямой Богатого гаремного сопрано.

Не меньшею загадкой был и он, Невежда с правоведческим дипломом, Холоп с апломбом и хамелеон, Но лучших дней оплеванный обломок. В чаду мытарств угасшая душа, Соединял он в духе дел тогдашних Образованье с маской ингуша И умудрялся рассуждать, как