б уж вон из войлока и дранки. Но где же дверь? Назад из тупика!

Да полно, все ль еще он в коридоре? Да нет, тут кухня! Печь, водопровод. Ведь он у ней, и всюду пыль и море Снесенных стен и брошенных работ!

8

Прошли года. Прошли дожди событий, Прошли, мрача юпитера чело. Пойдешь сводить концы за чаепитьем, Их точно сто. Но только шесть прошло.

Прошло шесть лет, и, дрему поборовши, Задвигались деревья, побурев. Закопошились дворики в пороше. Смел прусаков с сиденья табурет.

Сейчас мы руки углем замараем, Вмуруем в камень самоварный дым, И в рукопашной с медным самураем, С кипящим солнцем в комнаты влетим.

Но самурай закован в серый панцирь. К пустым сараям не протоптан след. Пролеты комнат канули в пространство.

Тогда скорей на крышу дома слазим, И вновь в роях недвижных верениц Москва с размаху кувырнется наземь, Как ящик из-под киевских яиц.

Испакощенный тес ее растащен. Взамен оград какой-то чародей Огородил дощатый шорох чащи Живой стеной ночных очередей.

Кругом фураж, не дожранный морозом. Застряв в бурана бледных челюстях, Чернеют крупы палых паровозов И лошадей, шарахнутых врастяг.

Пещерный век на пустырях щербатых Понурыми фигурами проныр Напоминает города в карпатах: Москва — войны прощальный сувенир. Дырявя даль, и тут летели ядра, Затем, что воздух родины заклят, И половина края — люди кадра, А погибать без торгу — их уклад. Затем что небо гневно вечерами, Что распорядок штатский позабыт, И должен рдеть хотя б в военной раме Bоенной формы не носивший быт. Теперь и тут некстати блещет скатерть Зимы; и тут в разрушенный очаг, Как наблюдатель на аэростате, Косое солнце смотрит натощак. Поэзия, не поступайся ширью. Храни живую точность: точность тайн. Не занимайся точками в пунктире И зерен в мере хлеба не считай! Недоуменьем меди орудийной Стесни дыханье и спроси чтеца: Неужто, жив в охвате той картины, Он верит в быль отдельного лица? И, значит, место мне укажет, где бы, Как манекен, не трогаясь никем, Не стало бы в те дни немое небо B потоках крови и Шато д’Икем? Оно не льнуло ни к каким Спекторским, Не жаждало ничьих метаморфоз, Куда бы их по рубрикам конторским Позднейший бард и цензор ни отнес. Оно росло стеклянною заставой И с обреченных не спускало глаз По вдохновенью, а не по уставу, Что единицу побеждает класс. Бывают дни: черно-лиловой шишкой Над потасовкой вскочит небосвод, И воздух тих по слишком буйной вспышке, И сани трутся об его испод. И в печках жгут скопившиеся письма, И тучи хмуры и не ждут любви, И все б сошло за сказку, не проснись мы И оторопи мира не прерви. Случается: отполыхав в признаньях, Исходит снегом время в ноябре, И день скользит украдкой, как изгнанник, И этот день — пробел в календаре. И в киновари ренскового солнца Дымится иней, как вино и хлеб, И это дни побочного потомства В жару и правде непрямых судеб.

Куда-то пряча эти предпочтенья, Не знает век, на чем он спит, лентяй. Садятся солнца, удлиняют тени, Чем старше дни, тем больше этих тайн.

Вдруг крик какой-то девочки в чулане. Дверь вдребезги, движенье, слезы, звон, И двор в дыму подавленных желаний, В босых ступнях несущихся знамен.

И та, что в фартук зарывала, мучась, Дремучий стыд, теперь, осатанев, Летит в пролом открытых преимуществ На гребне бесконечных степеней.

Дни, миги, дни, и вдруг единым сдвигом Событье исчезает за стеной И кажется тебе оттуда игом И ложью в мертвой корке ледяной.

Попутно выясняется: на свете Ни праха нет без пятнышка родства: Совместно с жизнью прижитые дети Дворы и бабы, галки и дрова.

И вот заря теряет стыд дочерний. Разбив окно ударом каблука, Она перелетает в руки черни И на ее руках за облака.

За ней ныряет шиворот сыновний. Ему тут оставаться не барыш. И небосклон уходит всем становьем Облитых снежной сывороткой крыш.

Ты одинок. И вновь беда стучится. Ушедшими оставлен протокол, Что ты и жизнь — старинные вещицы, А одинокость — это рококо.

Тогда ты в крик. Я вам не шут! Насилье! Я жил, как вы. Но отзыв предрешен: История не в том, что мы носили, А в том, как нас пускали нагишом.

Не плакалась, а пела вьюга. Чуть не Как благовест к заутрене средь мги, Раскатывались снеговые крутни, И пели басом путников шаги. Угольный дом скользил за дом угольный, Откуда руки в поле простирал. Там мучили, там сбрасывали в штольни, Там измывался шахтами урал. Там ели хлеб, там гибли за бесценок, Там белкою кидался в пихту кедр, Там был зимы естественный застенок, Bалютный фонд обледенелых недр. Там по юрам кустились перелески, Пристреливались, брали, жгли дотла, И подбегали к женщине в черкеске, Оглядывавшей эту шшрь с седла. Пред ней, за ней, обходом в тыл и с флангов, Курясь ползла гражданская война, И ты б узнал в наезднице беглянку, Что бросилась из твоего окна. По всей земле осипшим морем грусти, Дымясь, гремел и стлался слух о ней, Марусе тихих русских захолустий, Поколебавшей землю в десять дней. Не плакались, а пели снега крутни, И жулики ныряли внутрь пурги И укрывали ужасы и плутни И утопавших путников шаги. Как кратеры, дымились кольца вьюги, И к каждому подкрадывался вихрь, И переулки лопались с натуги, И вьюга вновь заклепывала их. Безвольные, по всей первопрестольной Сугробами, с сугроба на сугроб, Раскачивая в торбах колокольни, Тащились цепи пешеходных троп.

9

B дни голода, когда вам слали на дом Повестки и никто вас не щадил, По старым сыромятниковским складам С утра бродило несколько чудил. То были литераторы. Союзу Писателей доверили разбор Обобществленной мебели и грузов В сараях бывших транспортных контор. Предвидя от кофейников до сабель Все разности домашнего старья, Определяла именная табель, Какую вещь в какой комиссариат.

Их из необходимости пустили К завалам ступина и прочих фирм, И не ошиблись: честным простофилям Служил мерилом римский децемвир.

Они гордились данным полномочьем. Меж тем смеркалось. Между тем шел снег. Предметы обихода шли рабочим, А ценности и провиант — казне.

В те дни у сыромятницких окраин Был полудеревенский аромат, Пластался снег и, галками ограян, Был только этим карканьем примят.

И, раменье убрав огнем осенним И пламенем — брусы оконных рам, Закат бросался к полкам и храненьям И как бы убывал по номерам.

В румяный дух реберчатого теса Врывался визг отверток и клещей, И люди были тверды, как утесы, И лица были мертвы, как клише.

И лысы голоса. И близко-близко Над ухом, а казалось — вдалеке, Все спорили, как быть со штукой плиса, И серебро ли ковш иль аплике.

Срезали пломбы на ушках шпагата, И, мусора взрывая облака, Прикатывали кладь по дубликату, Кладовщика зовя издалека.

Отрыжкой отдуваясь от отмычек, Под крышками вздувался старый хлам, И давность потревоженных привычек Морозом пробегала по телам.

Но даты на квитанциях стояли, И лиц, из странствий не подавших весть, От срока сдачи скарба отделяли Год-два и редко-редко пять и шесть.

Дух путешествия казался старше, Чем понимали старость до сих пор. Дрожала кофт заржавленная саржа, И гнулся лифов колкий коленкор. Амбар, где шла разборка гардеробов, Плыл наугад, куда глаза глядят. Как волны в море, тропы и сугробы Тянули к рвоте, притупляя взгляд. Но было что-то в свойствах околотка, Что обращалось к мысли, и хотя Держало к ней, как высланная лодка, Но гибло, до нее не доходя. Недостовало, может быть, секунды, Чтоб вытянуться и поймать буек, Но вновь и вновь, захлестнутая тундрой, Душа тонула в темноте таег. Как вдруг Спекторский обомлел и ахнул. В глазах, уставших от чужих перин, Блеснуло что-то яркое, как яхонт, Он увидал мариин лабиринт. «А ну-ка, — быстро молвил он, — коллега, Вот список. Жарьте по инвентарю. А я… А я неравнодушен к снегу: Пробегаюсь чуть-чуть и покурю». Был воздух тих, но если б веткой хрустнуть, Он снежным вихрем бросился б в галоп, Как эскимос, нависшей тучей сплюснут, Был небосвод лиловый низколоб. Был воздух тих, как в лодке китолова, Затерянной в тисках плавучих гор. Но если б хрустнуть веткою еловой, Все б сдвинулось и понеслось в опор. Он думал: «Где она — сейчас, сегодня? » И слышал рядом: «Шелк. Чулки. Портвейн». «Счастливей моего ли и свободней, Со склада доносилось: «Дальше. Дальше. Под опись. B фонд. Под опись. B фонд.

B подвал». И монотонный голос, как гадальщик, Все что-то клал и что-то называл. Настала ночь. Сверхштатные ликурги Закрыли склад. Гаданья голос стих. Поднялся вихрь. Сережины окурки Пошли кружиться на манер шутих. Ему какие-то совали снимки. Событья дня не шли из головы. Он что-то отвечал и слышал в дымке: «Да вы взгляните только. Это вы? Нескромность? Обронили из альбома. Опомнитесь: кому из нас на дню Не строил рок подобного ж: любому Подсунул не знакомых, так родню».

Мело, мело. Метель костры лизала, Пигмеев сбив гигантски у огня. Я жил тогда у курского вокзала И тут-то наконец его нагнал.

Я соблазнил его коробкой «Иры» И затащил к себе, причем — курьез: Он знал не хуже моего квартиру, Где кто-то под его присмотром рос.

Он тут же мне назвал былых хозяев, Которых я тогда же и забыл. У нас был чад отчаянный. Оттаяв, Все морщилось, размокши до стропил.

При самом входе, порох зря потратив, Он сразу облегчил свой патронташ И рассказал про двух каких-то братьев, Припутав к братьям наш шестой этаж.

То были дни как раз таких коллизий. Один был учредиловец, другой Красногвардеец первых тех дивизий, Что бились под сарептой и уфой.

Он был погублен чьею-то услугой. Тут чей-то замешался произвол, И кто-то вроде рока, вроде друга Его под пулю чешскую подвел…

В квартиру нашу были, как в компотник, Набуханы продукты разных сфер: Швея, студент, ответственный работник, Певица и смирившийся эсер.

Я знал, что эта женщина к партийцу. Партиец приходился ей родней. Узнав, что он не скоро возвратится, Она уселась с книжкой в проходной.

Она читала, заслонив коптилку, Ложась на нас наплывом круглых плеч. Полпотолка срезала тень затылка. Нам надо было залу пересечь.

Мы шли, как вдруг: «Спекторский, мы знакомы» Высокомерно раздалось нам вслед, И, не готовый ни к чему такому, Я затесался третьим в тете-а-тете. Бухтеева мой шеф по всей проформе, О чем тогда я не мечтал ничуть. Перескажу, что помню, попроворней, Тем более, что понял только суть. Я помню ночь, и помню друга в краске, И помню плошки утлый фитилек. Он изгибался, точно ход развязки Его по глади масла ветром влек. Мне бросилось