спин продольный Великокняжеский рудник И лес теней у входа в штольню.

Закат особенно свиреп, Когда, с задов облив китайцев, Он обдает тенями склеп, Куда они упасть боятся.

Когда, цепляясь за края Камнями выложенной арки, Они волнуются, снуя, Как знаки заклинанья, жарки.

На волосок от смерти всяк Идущий дальше. Эти группы Последний отделяет шаг От царства угля царства трупа.

Прощаясь, смотрит рудокоп На солнце, как огнепоклонник. В ближайший миг на этот скоп Пахнет руда, дохнет покойник.

И ночь обступит. Этот лед Ее тоски неописуем! Так страшен, может быть, отлет Души с последним поцелуем.

Как на разведке, чуден звук Любой. Ночами звуки редки. И дико вскрикивает крюк На промелькнувшей вагонетке. Огарки, а светлей костров Bблизи, а чудится, верст за пять. Росою черных катостроф На волоса со сводов капит. Слепая, вещая рука Bпотьмах выщупывает стенку, Здорово дышат ли штрека, И нет ли хриплого оттенка. Ведь так легко пропасть, застряв, Пар так и валит изо рта. Прольется, грянувши, затрав По недрам гулко, похоронно. А знаете ль, каков на цвет, Как выйдешь, день с порога копи? Слепит, землистый, слова нет, Расплавленные капли, хлопья. В глазах бурлят луга, как медь B отеках белого каленья. И шутка ль! Надобно уметь Не разрыдаться в исступленьи. Как будто ты воскрес, как те Из допотопных зверских капищ, И руки поднял, и с ногтей Текучим сердцем наземь капишь.

Матрос в Москве

Я увидал его, лишь только С прудов зиме Мигнул каток шестом флагштока И сник во тьме. Был чист каток, и шест был шаток, И у перил, У растаращенных рогаток, Он закурил. Был юн матрос, а ветер юрок: Напал и сгреб, И вырвал, и задул окурок, И ткнул в сугроб. Как ночь, сукно на нем сидело, Как вольный дух Шатавшихся, как он, без дела Ноябрьских мух. Как право дуть из всех отверстий, Сквозь все колоть, Как ночь, сидел костюм из шерсти Мешком, не вплоть.

И эта шерсть, и шаг неверный, И брюк покрой Трактиром пахли на галерной, Песком, икрой.

Москва казалась сортом щебня, Который шел В размол, на слом, в пучину гребней, На новый мол.

Был ветер пьян, и обдал дрожью: С вина буян. Взглянул матрос (матрос был тоже, Как ветер, пьян).

Угольный дом напомнил чем-то Плавучий дом: За шапкой, вея, дыбил ленты Морской фантом.

За ним шаталось, якорь с цепью Ища в дыре, Соленое великолепье Бортов и рей.

Огромный бриг, громадой торса Задрав бока, Всползая и сползая, терся Об облака.

Москва в огнях играла, мерзла, Роился шум, А бриг вздыхал, и штевень ерзал, И ахал трюм.

Матрос взлетал и ник, колышим, Смешав в одно Морскую низость с самым высшим, С звездами дно.

Как зверски рявкать надо клетке Такой грудной! Но недоразуменья редки У них с волной.

Со стеньг, с гирлянды поднебесий, Почти с планет Горланит пене, перевесясь: «сегодня нет!» В разгоне свищущих трансмиссий, Едва упав За мыс, кипит опять на мысе Седой рукав. На этом воющем заводе Сирен, валов, Огней и поршней полноводья Не тратят слов. Но в адском лязге передачи Тоски морской Стоят, в карманы руки пряча, Как в мастерской. Чтоб фразе рук не оторвало И первых слов Ремнями хлещущего шквала Не унесло.

9-е января (первоначальный вариант)

Какая дальность расстоянья! В одной из городских квартир B столовой речь о ляоляне, А в детской тушь и транспортир. Январь, и это год цусимы, И, верно, я латынь зубрю, И время в хлопьях мчится мимо По старому календарю. Густеют хлопья, тают слухи, Густеют слухи, тает снег. Bыходят книжки в новом духе, А в старом возбуждают смех. И вот, уроков не доделав, Я сплю, и где-то в тот же час Толпой стоят в дверях отделов, И время старит, мимо мчась. И так велик наплыв рабочих, Что в зал впускают в два ряда. Их предостерегают с бочек. Нет, им не причинят вреда. Толпящиеся ждут гапона. Весь день он нынче сам не свой: Их челобитная законна, Он им клянется головой. Неужто ж он их тащит в омут? В ту ночь, как голос их забот, Он слышан из соседних комнат До отдаленнейших слобод.

Крепчает ветер, крепнет стужа, Когда, лизнув пистон патрона, Дух вырывается наружу В столетье, в ночь, за ворота.

Когда рассвет столичный хаос Окинул взглядом торжества, Уже, мотая что-то на ус, Похаживали пристава.

Невыспавшееся событье, Как провод, в воздухе вися, Обледенелой красной нитью Опутывало всех и вся.

Оно рвалось от ружей в козлах, Отвойск и воинских затей В объятья любящих и взрослых И пестовало их детей.

Еще пороли дичь проспекты, И только-только рассвело, Как уж оно в живую секту Толпу с окраиной слило.

И лес темней у входа в штольню. Когда предместье лесом труб Сошлось, звеня, как сухожилье, За головами этих групп.

Был день для них благоприятен, И снег кругом горел и мерз Артериями сонных пятен И солнечным сплетеньем верст.

Когда же тронулись с заставы, Достигши тысяч десяти, Скрещенья улиц, как суставы, Зашевелились по пути.

Их пенье оставляло пену В ложбине каждого двора, Сдвигало вывески и стены, Перемещало номера.

И гимн гремел всего хвалебней, И пели даже старики, Когда передовому гребню Открылась ширь другой реки.

Когда: «Да что там?» рявкнул голос, И что-то отрубил другой, И звук упал в пустую полость, И выси выгнулись дугой. Когда в тиши речной таможни, В морозной тишине земли Сухой, опешившей, порожней Будто всем, что видит глаз, Ро-та! Bзвилось мечом дамокла, И стекла уши обрели: Рвануло, отдало и смолкло, И миг спустя упало: пли! И вновь на набережной стекла, Глотая воздух, напряглись. Рвануло, отдало и смолкло, И вновь насторожилась близь. Толпу порол ружейный ужас, Как свежевыбеленный холст. И выводок кровавых лужиц У ног, не обнаружась, полз. Рвало и множилось и молкло, И камни их и впрямь рвало Горячими комками свеклы Хлестало холодом стекло. И в третий раз притихли выси, И в этот раз над спячкой барж Взвилось мечом дамокла: рысью! И лишь спустя мгновенье: марш!

К октябрьской годовщине

1

Редчал разговор оживленный. Шинель становилась в черед. Растягивались в эшелоны Телятники маршевых рот. Десятого чувства верхушкой Подхватывали ковыли, Что этот будильник с кукушкой Лет на сто вперед завели. Бессрочно и тысячеверстно Шли дни под бризантным дождем. Их вырвавшееся упорство Не ставило нас ни во что. Всегда-то их шумную груду Несло неизвестно куда. Теперь неизвестно откуда Их двигало на города.

И были престранные ночи И род вечеров в сентябре, Что требовали полномочий Обширней еще, чем допрежь.

В их августовское убранство Вошли уже корпия, креп, Досрочный призыв новобранцев, Неубранный беженцев хлеб.

Могло ли им вообразиться, Что под боком, невдалеке, Окликнутые с позиций Жилища стоят в столбняке?

Но, правда, ни в слухах нависших, Ни в стойке их сторожевой, Ни в низко надвинутых крышах Не чувствовалось ничего.

2

Под спудом пыльных садов, На дне летнего дня Нева, и нефти пятном Расплывшаяся солдатня.

Вечерние выпуска Газет рвут нарасхват. Асфальты. Названья судов. Аптеки. Торцы. Якоря.

Заря, и под ней, в западне Инженерного замка, подобный Равномерно-несметной, как лес, топотне Удаляющейся кавалерии, плеск Литейного, лентой рулетки Раскатывающего на роликах плит Во все запустенье проспекта Штиблетную бурю толпы.

Остатки чугунных оград Местами целеют под кипой Событий и прахом попыток Уйти из киргизской степи.

Но тучи черней, аппарат Ревет в типографском безумьи, И тонут копыта и скрипы кибиток В сыпучем самуме бумажной стопы. Семь месяцев мусор и плесень, как шерсть, На лестницах министерств. Одинокий как перст, Таков петроград, Еще с государственной думы Ночами и днями кочующий в чумах И утром по юртам бесчувственный к шуму Гольтепы. Он все еще не искупил Провинностей скиптера и ошибок Противного стереотипа, И сослан на взморье, топить, как сизиф, Утопии по затонам, И, чуть погрузив, подымать эти тонны Картона и несть на себе в неметенный Семь месяцев сряду пыльный тупик. И осень подходит с обычной рутиной Крутящихся листьев и мокрых куртин.

3

Густая слякоть клейковиной Полощет улиц колею: К виновному прилип невинный, И день, и дождь, и даль в клею. Ненасте настилает скаты, Гремит железом пласт о пласт, Свергает власти, рвет плакаты, Наталкивает класс на класс. Костры. Пикеты. Мгла. Поэты Уже печатают тюки Стихов потомкам на пакеты И нам на кету и пайки. Тогда, как вечная случайность, Подкрадывается зима Под окна прачечных и чайных И прячет хлеб по закромам. Коротким днем, как коркой сыра, Играют крысы на софе И, протащив по всей квартире, Укатывают за буфет. На смену спорам оборонцев Как север, ровный совнарком, Безбрежный снег, и ночь, и солнце, С утра глядящее сморчком. Пониклый день, серье и быдло, Обидных выдач жалкий цикл, По виду жизнь для мотоциклов И обданных повидлой игл.

Для галок и красногвардейцев, Под черной кожей мокрый хром. Какой еще заре зардеться При взгляде на такой разгром?

На самом деле ж это небо Намыкавшейся всласть зимы, По всем окопам и совдепам За хлеб восставшей и за мир.

На самом деле это где-то Задетый ветром с моря рой Горящих глаз петросовета, Вперенных в небывалый строй.

Да, это то, за что боролись. У них в руках метеорит. И будь он даже пуст, как полюс, Спасибо им, что он открыт.

Однажды мы гостили в сфере Преданий. Нас перевели На четверть круга против зверя. Мы первая любовь земли.

Белые стихи

И в этот миг прошли в мозгу все мысли

единственные, нужные. Прошли

и умерли…

Александр Блок

Он встал. B столовой било час. Он знал, Теперь конец всему. Он встал и вышел. Шли облака. Меж строк и как-то вскользь Стучала трость по плитам тротуара, И где-то громыхали дрожки. Год Назад бальзак был понят сединой. Шли облака. Стучала трость. Лило.

Он мог сказать: «Я знаю, старый друг, Как ты дошел до этого. Я знаю, Каким ключом ты отпер эту дверь, Как ту взломал, как глядывал сквозь эту И подсмотрел все то, что увидал». Из-под ладоней мокрых облаков, Из-под теней, из-под сырых фасадов, Мотаясь, вырывалась в фонарях Захватанная мартом мостовая. «И даже с чьим ты адресом в руках Стирал ступени лестниц, мне известно». И ветер гнал ботву по рельсам рынка. «Сто ганских с кашлем зябло по утрам И, волосы расчесывая, драло Гребенкою. Сто ганских в зеркалах Бросало в дрожь. Сто ганских пило кофе. А надо было богу доказать, Что ганская одна, как он задумал…» На том конце, где громыхали дрожки, Запел петух. «Что Ганская одна, Как говорила подпись Ганской в письмах, Как сон, как смерть». Светало. B том конце, Где громыхали дрожки, пробуждались. Как поздно отпираются кафе, И как свежа печать сырой газеты! Ничто не мелко, жирен всякий