мир?
Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир,
Ни царский трон – мздой не были б достойной
За дар двойной былого. Рок постиг!
Что делать мне? Повить чело кручиной
И так нести тягчайшее из иг.
Прекрасна жизнь – на вид. Но день единый,
Что долгих лет усильем ты воздвиг,
Вдруг по ветру развеет паутиной.
Горящий узел, двадцать один год
За часом час меня сжимавший яро,
Рассекла смерть, – не знал я злей удара;
Но человек с печали не умрет.
Опять Амур мне воли не дает:
Другой силок в траве – и, сердцу кара,
Вновь искра разожгла огонь пожара
Так, что с трудом сыскал бы я исход.
Не помоги мне опытностью сила
Бывалых бед, сгорел бы я, сраженный,
Мгновенно вспыхнув, словно сук сухой.
Вторично смерть меня освободила,
Расторгнут узел, огнь угас, сметенный,
Пред ней и сила – в прах, и дар прямой.
Уходит жизнь – уж так заведено,
Уходит с каждым днем неудержимо,
И прошлое ко мне непримиримо,
И то, что есть, и то, что суждено.
И позади, и впереди – одно,
И вспоминать, и ждать невыносимо,
И только страхом божьим объяснимо,
Что думы эти не пресек давно.
Все, в чем отраду сердце находило,
Сочту по пальцам. Плаванью конец:
Ладье не пересилить злого шквала.
Над бухтой буря. Порваны ветрила,
Сломалась мачта, изнурен гребец
И путеводных заезд как не бывало.
Зачем, зачем даешь себя увлечь
Тому, что миновалось безвозвратно,
Скорбящая душа? Ужель приятно
Умильный взор и сладостная речь,
Воспетые тобой тысячекратно,
Теперь на небесах, и непонятно,
Как истиною можно пренебречь.
Не мучь себя, былое воскрешая,
Не грезой руководствуйся слепой,
Но думою, влекущей к свету рая,
Ведь здесь ничто не в радость нам с тобой,
Плененным красотой, что, как живая,
По-прежнему смущает наш покой.
Покоя дайте мне, вы, думы злые:
Амур, Судьба и Смерть – иль мало их?
Теснят повсюду, и в дверях моих,
Пусть мне и не грозят бойцы иные.
А сердце, – ты, как и во дни былые,
Лишь мне ослушно, – ярых сил каких
Не укрываешь, быстрых и лихих
Врагов моих пособник, не впервые?
В тебе Амур таит своих послов,
В тебе Судьба все торжества справляет,
И Смерть удар свой рушит надо мною
Разбить остаток жизни угрожает;
В тебе и мыслям суетнейшим кров;
Так ты одно всех бед моих виною.
Глаза мои! – зашло то солнце, за которым
В нездешние края пора собраться нам…
Мы снова будем с ним, – оно заждалось там,
Горюет, судит нас по нашим долгим сборам…
О слух мой! – к ангельским теперь приписан хорам
Тот голос, более понятный небесам.
Мой шаг! – зачем, за той пускаясь по пятам,
Что окрыляла нас, ты стал таким нескорым?
Итак, зачем вы все мне дали этот бой?
Не я причиною, что убежала взгляда,
Что обманула слух, что отнята землей,
Смерть – вот кого хулить за преступленье надо!
Того превознося смиренною хвалой,
Кто разрешитель уз, и после слёз – отрада.
Лишь образ чистый, ангельский мгновенно
Исчез, великое мне душу горе
Пронзило – в мрачном ужасе, в раздоре.
Я слов ищу, да выйдет боль из плена.
Она в слезах и пенях неизменна:
И Донна знает, и Амур; опоре
Лишь этой верит сердце в тяжком споре
С томленьями сей жизни зол и тлена.
Единую ты, Смерть, взяла так рано;
И ты, Земля, земной красы опека,
Что ты гнетешь слепого человека?
Светил любовно, нежно, осиянно
Свет глаз моих – и вот угас до века.
Коль скоро бог любви былой завет
Иным наказом не заменит вскоре,
Над жизнью смерть восторжествует в споре,
Желанья живы, а надежда – нет.
Как никогда, страшусь грядущих бед,
И прежнее не выплакано горе,
Ладью житейское терзает море,
И ненадежен путеводный свет.
Маяк – в земле, верней, на небесах,
Где ярче светит он душе скорбящей,
Но не глазам, – они давно в слезах,
И скорбь, затмив от взора свет манящий,
Сгущает ранний иней в волосах.
Она во цвете жизни пребывала,
Когда Амур стократ сильнее нас,
Как вдруг, прекрасна без земных прикрас,
Земле убор свой тленный завешала
И вознеслась горб без покрывала,
И с той поры я вопрошал не раз:
Зачем не пробил мой последний час
Предел земных и вечных дней начало,
С тем чтобы радостной души полет
За ней, терзавшей сердце безучастьем,
Освободил меня от всех невзгод?
Однако свой у времени отсчет…
А ведь каким бы это было счастьем
Не быть в живых сегодня третий год!
Поют ли жалобно лесные птицы,
Листва ли шепчет в летнем ветерке,
Струи ли с нежным рокотом в реке,
Лаская брег, гурлят, как голубицы,
Где б я ни сел, чтоб новые страницы
Вписать в дневник любви, моей тоске
Родные вздохи вторят вдалеке,
Слова я слышу…»Полно дух крушить
Безвременно печалию, – шепнула,
Бессмертье в небе грудь моя вдохнула,
Его ль меня хотел бы ты лишить?
Чтоб там прозреть, я здесь глаза сомкнула».
He знаю края, где бы столь же ясно
Я видеть то, что видеть жажду, мог
И к небу пени возносить всечасно,
От суеты мирской, как здесь, далек;
Где столько мест, в которых безопасно
Вздыхать, когда для вздохов есть предлог,
Должно быть, как на Кипре ни прекрасно,
И там подобный редкость уголок.
Все полно здесь к любви благоволенья,
Все просит в этой стороне меня
Хранить любовь залогом утешенья.
Но ты, душа в обители спасенья,
Скажи мне в память рокового дня,
Что мир достоин моего презренья.
Как часто от людей себя скрываю
Не от себя ль? – в своей пустыне милой
И слезы на траву, на грудь роняю,
Колебля воздух жалобой унылой!
Как часто я один мечту питаю,
Уйдя и в глушь, и в тень, и в мрак застылый,
Ее, любовь мою, ищу и чаю,
Зову от властной смерти всею силой!
Из ясной Сорги выходя, белеет
И у воды садится, отдыхая;
То, вижу, между сочных трав светлеет,
Цветы сбирая, как жена живая,
И не скрывает, что меня жалеет.
Ты смотришь на меня из темноты
Моих ночей, придя из дальней дали:
Твои глаза еще прекрасней стали,
Не исказила смерть твои черты.
Как счастлив я, что скрашиваешь ты
Мой долгий век, исполненный печали!
Кого я вижу рядом? Не тебя ли,
В сиянии нетленной красоты
Там, где когда-то песни были данью
Моей любви, где плачу я, скорбя,
Отчаянья на грани, нет – за гранью?
Но ты приходишь – и конец страданью:
Я различаю по шагам тебя,
По звуку речи, лику, одеянью.
Ты красок лик невиданный лишила,
Ты погасила, Смерть, прекрасный взгляд,
И опустел прекраснейший наряд,
Где благородная душа гостила.
Исчезло все, что мне отрадно было,
Уста сладкоречивые молчат,
И взор мой больше ничему не рад,
И слуху моему ничто не мило.
Но, к счастью, утешенье вновь и вновь
Приносит мне владычица моя
В другие утешенья я не верю.
И если б свет и речь Мадонны я
Мог воссоздать, внушил бы я любовь
Не то что человеку – даже зверю.
Столь краток миг, и дума столь быстра,
Которые почиющую в Боге
Являют мне, что боль сильней подмоги;
Но счастлив я – судьба ко мне добра.
Амур, все тот же деспот, что вчера,
Дрожит, застав Мадонну на пороге
Моей души: чертыее не строги,
И роковою негой речь щедра.
Величественной госпожой, живая,
Она вступает в сердце – и тогда
Оно светлеет, вновь открыто свету.
И ослепленная душа, вздыхая,
Ликует: «О великий час, когда
Твой взор открыл пред ней дорогу эту!»
Не слышал сын от матери родной,
Ни муж любимый от супруги нежной
С такой заботой, зоркой и прилежной,
Преподанных советов: злой виной
Не омрачать судьбы своей земной
Какие, малодушный и мятежный,
Приемлю я от той, что, в белоснежный
В двойном обличье: матери и милой.
Она трепещет, молит и горит,
К стезе добра влечет и нудит силой
И, ей подвигнут, вольный дух парит;
И мир мне дан с молитвой легкокрылой,
Когда святая сердцу говорит.
Коль скоро вздохов теплую волну,
Знак милости ко мне моей богини,
Что пребывает на земле поныне,
Ступает, любит, если верить сну,
Я описать сумел бы, не одну
Зажгла бы душу речь о благостьше,
Сопутствующей мне в земной пустыне,
А вдруг назад иль влево поверну.
На истинный, на правый путь подъемлет
Меня призыв ее благой и нежный,
И я, высоким попеченьем горд,
К совету преклоняю слух прилежный,
И если камень ей при этом внемлет,
И он заплачет, как бы ни был тверд.
Сеннуччо мой! Страдая одиноко,
Тобой покинут, набираюсь сил:
Из тела, где плененным, мертвым был,
Ты, гордый, поднялся в полет высоко.
Два полюса зараз объемлет око,
Дугообразный плавный ход светил;
Зришь малость, что наш кругозор вместил,
Рад за тебя, скорблю не столь глубоко.
Скажи, прошу усердно, в третьей сфере
Гвиттоне, Чияо, Данту мой поклон
И Франческино; прочим – в равной мере.
А Донне передай, сколь удручен,
Живу в слезах; тоска, как в диком звере;
Но дивный лик, святыня дел – как сон.
Моих здесь воздух полон воздыханий;
Нежна холмов суровость вдалеке;
Здесь рождена державшая в руке
И сердце – зрелый плод, и цветик ранний;
Здесь в небо скрылась вмиг – и чем нежданней,
Тем все томительней искал в тоске
Ее мой взор; песчинок нет в песке,
Не смоченных слезой моих рыданий.
Нет здесь в горах ни камня, ни сучка,
Ни ветки или зелени по склонам,
В долинах ни травинки, ни цветка;
Нет капельки воды у ручейка,
Зверей нет диких по лесам зеленым,
Не знающих, как скорбь моя горька.
Свой пламенник, прекрасней и ясней
Окрестных звезд, в ней небо даровало
На краткий срок земле; но ревновало
Ее вернуть на родину огней.
Проснись, прозри! С невозвратимых дней
Волшебное спадает покрывало.
Тому, что грудь мятежно волновало,
Сказала «нет» она. Ты спорил с ней.
Благодари! То нежным умиленьем,
То строгостью она любовь звала
Божественней расцвесть над вожделеньем.
Святых искусств достойные дела
Глаголом гимн творит, краса – явленьем:
Я сплел ей лавр, она меня спасла!
Как странен свет! Я нынче восхищен
Тем, что вчера претило; вижу, знаю,
Что муками я счастья достигаю,
А за борьбой короткой – вечный сон.
Обман надежд, желаний, – кто влюблен,
Тот сотни раз испил его до краю.
С той радость как ущерб я постигаю,
Чей нынче в небе дух, прах – погребен.
Амур слепой, ум злостный – все сбивало
Меня с пути, я влекся дикой силой
Туда, где смерть меня одна ждала.
Благословенна ты, что, берег милый
Мне указав, надеждой обуздала
Пыл буйной страсти – и меня спасла.
На землю златокудрая Аврора
Спускается с небесной высоты,
И я вздыхаю с чувством пустоты:
«Лаура – там». И мыслям нет простора.
Титон, ты знаешь каждый раз, что скоро
Сокровище свое получишь ты,
Тогда как мне до гробовой черты
Любезным лавром не лелеять взора.
Счастливый! Чуть падет ночная тень,
Ты видишь ту, что не пренебрегла
Почтенными сединами твоими.
Мне полнит ночь печалью, мраком – день
Та, что с собою думы увлекла,
Взамен оставя от себя лишь имя.
Я припадал к ее стопам в стихах,
Сердечным жаром наполняя звуки,
И сам с собою пребывал в разлуке:
Сам – на земле, а думы – в облаках.
Я пел о золотых ее кудрях,
Я воспевал ее глаза и руки,
Блаженством райским почитая муки,
И вот теперь она – холодный прах.
А я без маяка, в скорлупке сирой
Сквозь шторм, который для меня не внове,
Плыву по жизни, правя наугад.
Да оборвется здесь на полуслове
Любовный стих! Певец устал, и лира
Настроена на самый скорбный лад.
Коль скоро я предвидеть был бы в силе
Успех стихов, где я вздыхал о ней,
Они росли бы и числом скорей
И большим блеском отличались в стиле.
Но Муза верная моя в могиле,
И, продолженье песен прежних дней,
Не станут строфы новые светлей,
Не станут благозвучнее, чем были.
Когда-то не о славе думал я,
Но лишь о том мечтал, чтоб каждый слог
Биеньем сердца был в составе слова.
Теперь бы я творить для
