годов в России. Однако были и другие, более общие причины, заставившие Писарева искать новых, более верных путей к достижению поставленных целей.

Писарев много в эти годы думал о предшествующем историческом опыте борьбы масс против угнетения. Он подчеркивал при этом, что все предшествовавшие перемены в жизни общества, каково бы ни было их историческое значение, не привели к уничтожению эксплуатации трудящихся масс, присвоения чужого труда. «Переворотов в истории было очень много, писал он (в статье «Реалисты»), — падали и политические и религиозные формы; но господство капитала над трудом вышло из всех переворотов в полнейшей неприкосновенности». Писарев остро чувствовал кризис буржуазной демократии на Западе. Но он еще не видел того революционного класса, который должен покончить со всякими формами социального угнетения.

Писарев остро переживал и кризис утопического социализма. «Рецептов предлагалось много, — писал он по этому поводу, заканчивая «Очерки из истории труда», — но до сих пор ни одно универсальное лекарство не приложено к болезням действительной жизни». Два года спустя, в статье «Посмотрим!», Писарев вновь возвращается к этому. «Крайнее разногласие положительных проектов показывает… ясно, что решить общественную задачу чрезвычайно трудно. До сих пор никто еще не может утверждать наверно, что теоретическое решение задачи действительно найдено» (курсив Писарева. — Ю. С.).

Стремясь осмыслить предшествующие неудачи в разрешении социальных вопросов, Писарев объясняет их двумя обстоятельствами. Он указывает, во-первых, на то, что трудящиеся массы были задавлены нищетою и непосильным трудом, что им недоставало политической зрелости, что они были оторваны от знания и не смогли сами найти путь избавления от нищеты и угнетения. «До сих пор масса была всегда затерта и забита в действительной жизни», — говорит Писарев в статье «Исторические эскизы». {Д. И. Писарев, Сочинения, изд. 5, т. III, СПб. 1912, стр. 114.} Он подчеркивает, во-вторых, что представители «образованных классов» далеки от народа, оторваны от труда и чужды его интересам. Над современным обществом тяготеет «гибельный разрыв между трудом мозга и трудом мускулов». Главная задача, по Писареву, и состоит в том, чтобы прежде всего устранить этот разрыв, соединить труд и знание. В этом общем выводе Писарева нельзя не видеть силы его мысли. Он не верит в филантропию. «Вряд ли возможно малейшее сомнение, — говорится в статье «Школа и жизнь» (1865) по поводу рабочего вопроса, — насчет того пункта, что… он разрешится не какими-нибудь посторонними благодетелями и покровителями, а только самими работниками, когда к их рабочей силе, практической сметливости и трудолюбию присоединится ясное понимание междучеловеческих отношений и уменье возвышаться от единичных наблюдений до общих выводов и широких умозаключений». {Там же, т. IV, СПб. 1910, стр. 587.} Таким образом, Писарев выдвигает в качестве важнейшей задачи внесение сознания в массы трудящихся.

Но непосредственное обращение с пропагандой знания к массам, в силу их задавленности, нищеты и невежества, еще не может принести реальных плодов и легко вырождается на практике в убогую филантропическую затею. Поэтому первоочередная задача состоит, по Писареву, в том, чтобы распространить в «образованных классах» правильный взгляд на труд, на отношения между людьми.

О каких представителях «образованных классов» идет при этом речь? В отдельных статьях 1864 года (в «Цветах невинного юмора», отчасти и в «Реалистах») у Писарева нашла себе место надежда на «перевоспитание» определенного круга молодых представителей господствующего класса, способных понять нужды трудящегося большинства. Но в дальнейшем Писарев уже не высказывает подобных упований. Всю надежду он возлагает на тот круг людей, кого он образно называет «мыслящим пролетариатом». Это — выходцы из демократических низов и средних общественных слоев, ценою труда и лишений получившие доступ к культуре, знанию. Это — те представители демократической молодежи, разночинцы, которые по живым впечатлениям знают о действительных нуждах трудящегося большинства, близки к нему, понимают его, глубоко симпатизируют ему. Именно они должны, по Писареву, взять на себя задачу соединения знания и труда. Выдвигая в качество первоочередной задачи пропаганду действительного знания в кругах мыслящей молодежи, Писарев указывал на два принципа, которые должны быть положены при этом в основу. Это прежде всего — «идея общечеловеческой солидарности», то есть все усилия при этом должны быть направлены на поиски путей освобождения труда от эксплуатации. Во-вторых, эта пропаганда может быть успешной лишь в том случае, если она будет подчинена принципу «экономии сил». Это последнее требование приобрело для Писарева особое значение: в условиях невежества и нищеты, распространенных в обществе, не всякие распространяемые знания могут прямо вести к намеченной цели. Необходимо поэтому сосредоточить максимум усилий на разработке и пропаганде знаний, наиболее полезных для общества, для разрешения вопроса о труде. На первом плане при этом оказывались по причинам, о которых уже говорилось выше, выводы естественных наук. Именно на проведении их в сознание мыслящей части общества и нужно было, по Писареву, сосредоточить, в первую очередь, максимум сил. Таков был его ответ на вопрос о том, что нужно было делать в сложившихся условиях и как делать.

Противоречивой была «теория реализма» Писарева. Опираясь на идею «общечеловеческой солидарности», на неразличимо сливавшиеся идеи демократизма и социализма, он придавал распространению естественнонаучных знаний особенное, решающее значение в поисках выхода из мира нищеты и эксплуатации. Этот вывод, как мы уже говорили, был проявлением просветительства, носил иллюзорный характер.

* *

*

Разрабатывая «теорию реализма», Писарев большое внимание уделил вопросам эстетики. Оценивая значение различных искусств, он исходил из основных принципов этой теории — «общечеловеческой солидарности» и «экономии сил». Понять эстетические взгляды Писарева этого периода можно, лишь учитывая противоречивый характер его «теории реализма».

«Разрушение эстетики» — так назвал одну из своих статей Писарев. Некоторые критики склонны были буквально понимать эти слова и видеть в Писареве легкомысленного разрушителя эстетики, отрицателя искусства. Это, конечно, неправильно.

Нельзя упускать из виду характерных особенностей фразеологии Писарева. Писарев в 1864-1865 годах не раз пользуется словом «эстетика» как своеобразным синонимом слов — идеализм, фразерство, рутина и т. д. Но нетрудно заметить, что острие этой полемики Писарева по поводу «эстетики» направлено против идеалистической эстетики и реакционных направлений в литературе и искусстве. Разоблачение их составляет одну из основных тем критики Писарева этого периода; он последовательно выступает против всяких попыток превратить искусство и литературу в пустую забаву, оторвать их от действительности, от народа. Он раскрывает антидемократический смысл теорий, проповедующих «чистое», «бесцельное» творчество. В этом отношении Писарев талантливо продолжал дело, начатое в русской критике Белинским, Чернышевским и Добролюбовым.

Уже в статьях 1861-1862 годов он проводил мысль о важном общественном значении литературы, решительно выступал против науки и искусства «для немногих». «Что за наука, которая по самой сущности своей недоступна массе? Что за искусство, которого произведениями могут наслаждаться только немногие специалисты?.. — говорилось в «Схоластике XIX века». — Если наука и искусство мешают жить, если они разъединяют людей, если они кладут основание кастам, так и бог с ними, мы их знать ее хотим; но это неправда». Писарев высоко ценил реализм и народность в литературе, отмечал заслуги русской реалистической литературы в воспроизведении характерных, типических явлений жизни русского общества. «На изящную литературу, — писал он в той же статье, — нам решительно невозможно пожаловаться; она делает свое дело добросовестно и своими хорошими и дурными свойствами отражает с дагерротипическою верностью положение нашего общества».

С развитием демократизма Писарева его взгляд на литературу становится еще строже и определеннее. Он требует от нее теперь не только отражения «с дагерротипическою верностью» положения общества, но и глубокого сочувствия и ясного понимания того, от чего зависит дальнейшее развитие общества, сознательного служения интересам общества. В этом смысле Писарев прежде всего и говорил в статьях 1864-1865 годов о пользе, которую должна приносить литература. Эти слова Писарева о «пользе» не раз давали повод к обвинениям его в грубом утилитаризме, игнорирующем специфику искусства и литературы. Отводя эти обвинения, Писарев в «Реалистах» замечает: «Слово «польза» мы принимаем совсем не в том узком смысле, в каком его навязывают нам наши литературные антагонисты. Мы вовсе не говорим поэту: «шей сапоги», или историку: «пеки кулебяки», но мы требуем непременно, чтобы поэт, как поэт, и историк, как историк, приносили, каждый в своей специальности, действительную пользу».

Строже и резче становятся у Писарева в годы «теории реализма» оценки отдельных писателей и произведений литературы. Некоторые из этих оценок были неисторичными, ошибочными. Но за всем этим нельзя не видеть стремления Писарева оценить явления литературы с демократических позиций. Не пренебрежением к литературе вызваны эти резкие и иногда ошибочные мнения, а искренним, хотя и не всегда правильно формулированным стремлением Писарева подчеркнуть ответственную роль литературы в деле воспитания молодого поколения. «Поэт — или великий боец мысли, бесстрашный и безукоризненный «рыцарь духа»… или же ничтожный паразит, потешающий других ничтожных паразитов мелкими фокусами бесплодного фиглярства. Середины нет. Поэт — или титан, потрясающий горы векового зла, или же козявка, копающаяся в цветочной пыли», — говорит он в статье «Реалисты». Это звучит резко и безоговорочно. Но эта страстность Писарева продиктована его убеждением в великом общественном значении литературы, она направлена против различных проявлений общественного индифферентизма в литературе. «Истинный, «полезный» поэт, говорил Писарев, — должен знать и понимать все, что в данную минуту интересует самых лучших, самых умных и самых просвещенных представителей его века и его народа». Сравнивая высказывания Писарева о литературе в его статьях 1861 года, с одной стороны, и в статьях 1864-1865 годов — с другой, нельзя не увидеть роста Писарева как демократического критика. В «Схоластике XIX века» Писарев еще скептически отнесся к спору между сторонниками чистого искусства и «реальной критикой» Добролюбова, требовавшей от писателя сознательного служения обществу. Хотя Писарев и тогда уже подчеркивал общественное значение литературы и отрицал «чистое искусство», однако он, отстаивая освобождение личности от всех навязанных ей извне стеснений, еще готов был видеть в стремлении критики «наталкивать художника на какую-нибудь задачу» посягательство на личную свободу художника. Тогда оп полагал, что «замечательный поэт откликнется на интересы века не по долгу гражданина, а по невольному влечению, по естественной отзывчивости».

Позднее, в период «реализма», Писарев уже прямо утверждает право критики «наталкивать» писателя на освещение и разрешение определенных общественных вопросов.

Писарев и теперь, конечно, остается врагом грубой и поверхностной тенденциозности в литературе. «Запросы» и «интересы» века должны быть глубоко пережиты и поняты художником. Только при этом условии может явиться подлинно реалистическое произведение, волнующее читателя. Характерно, что Писарев на протяжении всей своей критической деятельности высказывал свое отрицательное отношение к поверхностно-тенденциозной либерально-«обличительной» литературе 1850-х годов. Но он ставит теперь задачу сознательного воспитания в писателе гражданских стремлений, требует от писателей, чтобы