ее, как некая неотвратимая необходимость, то как мы тут можем быть властными /в своих действиях/?! Вообще, разве возможна свобода там, где нас нечто влечет к себе?! Ведь, та сторона, которая, чувствуя какую-либо нужду, потребность, необходимо желает восполнения ее, вовсе не властна над тем, что ее влечет /как обещающее удовлетворить потребность/ к себе. А если так, то разве может быть свободным то, что стоит в зависимости от того другого, в котором оно имеет свое начало, от которого возникает, которым во всех отношениях детерминируется, с которым сообразует свою жизнь, от которого самую форму свою имеет?! В таком разе даже бездушные вещи пришлось бы считать свободными, потому что например и огонь действует сообразно с тем, каким он стал и есть по природе. Скажут, — тут разница большая, состоящая в том, что живые существа, имеющие душу, не только действует так или иначе, но и сознают это, знают, что делают. Конечно, так; но спрашивается, разве сознание, ощущение само по себе может требовать им что-либо для того, чтобы они были свободными, разве ощущение, ограничивающееся чувственным восприятием вещей, может делать властным над чем-нибудь ощущающего?! Пусть они обладают даже знанием /того, что делают/, но если это знание только сопровождает их действие /а не предшествует им/, то и таком разе их действия возбуждаются и направляются чем-то другим /отличным от знания/. Наконец, если допустить, что помимо и независимо от желания сам разум со своим знанием является движущим и руководящим началом действия, тогда спрашивается, куда же — на что он в таком случае направляется, где и как он это делает? Так ли, что он сам из себя порождает какое-либо особого свойства желание, или так, что только укрощает желания, после и вследствие чего мы только и бываем свободными /в своих действиях/? Но и в таком разе свобода будет принадлежать не самому действию, а разуму, потому что всякий праксис, как такой, если он даже управляется разумом, представляет всегда нечто такое сложное, смешанное, в котором свобода не выступает во всей своей чистоте.
3. Все это нужно рассмотреть прежде, чем поведем речь о богах. Итак, из сказанного следует, что свобода принадлежит воле, насколько воля совпадает с разумом, — с разумом, прибавим, правым, т.е. обладающим правильным знанием, потому что тот не есть еще бесспорно свободный, от себя самого только зависящий, кто не знает, почему именно хорошо, право то или иное его намерение, решение, действие и кого наталкивает делать должное или простая случайность, или воображение, потому что и воображение не зависит от нашей воли и действование под влиянием его разве может быть свободным, самопроизвольным? Я разумею тут главным образом то воображение, которое возбуждается к деятельности разными состояниями тела, и которое иные образы производит, когда например тело истощено от недостатка пищи и питья,и совсем иные, когда оно пресыщено или когда находится в страстном возбуждении. Кто действует под влиянием таких образов, особенности которых зависят от обращающихся в теле влаги и соков, имеющих различные качества, того мы не считаем свободным, самопроизвольным деятелем, и если люди порочные, распущенные, много делают по внушению этих образов, то мы их действий такого рода не признаем ни свободными, ни даже добровольными. Свободным мы признаем только того, кто освободясь от телесных страстей, ничем иным не управляется, кроме ума; свободу мы усвояем только началу, и не невольными только те желания, которые из ума истекают. Вот такого рода свободу мы, пожалуй, можем усвоить и богам, так как они живут согласно с умом и пожеланиям сообразующимся с умом.
4. Тут могут спросить нас, — как же это может быть свободным действие, вытекающее из желания, когда желание всегда есть выражение какой-либо потребности и потому направлено всегда на то, что вне его самого? Потому, что ведь, желаемое влечет в себе /желающего/ будь это благо /или что другое/. Возможен и такой вопрос: сам ум свободен ли, действует ли по своей воле, когда он осуществляет лишь ту энергию, которая заключается в его природе и всегда сообразно со своей природой, а действовать как-либо иначе не властен, не может? Потом, — может ли иметь место свободная воля там, гщде не совершаются никакие действия? Да и там, где действия совершаются, как быть им независимым ни от чего внешнего, когда они совершаются всегда не попусту же /а с какой-нибудь целью/? — Что касается прежде всего сомнения может ли быть свободным существо, если оно повинуется своей природе, то мы в свою очередь спросим: разве можно за одно это считать существо рабствующим, когда оно ничем /извне/ не вынуждается следовать чему-либо другому? Разве стремящееся к благу, находится под давлением необходимости, когда это его стремление вытекает из его собственного желания и из уверенности, что предмет его желания есть благо? Напротив, невольным бывает его удаление от блага, вынужденным бывает его стремление к тому, что не есть его благо, и быть в рабстве не иное что значит, как лишиться возможности преследовать свое благо вследствие подчинения какой-нибудь большей силе, отделяющей от блага. Поэтому, если рабствование считается за нечто позорное, то это вовсе не в том случае, когда кто-либо не позволяет себе делать зло, а в том, когда кто-либо, имея стремление к своему собственному благу, бывает вынужден действовать в пользу кого-нибудь или чего-нибудь другого. Притом же когда говорится о существе, что оно повинуется своей природе, то ео ipso в нем различаются две стороны повелевающая и повинующаяся; но если существо таково, что природа его актуальность его ничем не отлична от потенциальности, то почему ему не быть свободным, как и отчего оно может быть не свободным? Ведь, о таком существе нельзя даже сказать, что оно действует сообразно с природой, потому что в нем деятельность не отлична от сущности, потому что для него существовать значит то же, что действовать / и наоборот/, и ели оно действует не ради чего-либо другого и не в зависимости ни от чего другого, то как не быть ему свободным? Относительно такого существа даже выражение «оно само от себя и ради себя» — есть и действует/ слишком слабо, — нужно бы что-нибудь сильное; но оно все-таки дает понять по крайней мере, что ничто другое не властвует ни над деятельностью того существа, ни над его сущностью и бытием, потому что оно само есть /для себя/ — начало. Правда, что ум имеет и другое начало, но имеет его не вне себя /а в себе самом/, насколько это его начало лежит в благе; а если так, если он имеет в этом начале /свое/ благо, то уже тем более имеет независимость и свободу, ибо обыкновенно та и другая желается и ищется не ради чего-либо другого, а только ради блага. Это значит, что чем больше ум сообразует свою энергию с благом, тем больше утверждает свою собственную свободу, ибо /в таком разе/ он уже сам обладает тем, что не самому себе из себя же направляясь, в себе самом пребывает /то есть, благом/, обладает именно потому, что на него /направляет свою энергию/. Конечно для ума лучше пребывать /таким же образом/ в самом себе, следуя этому /началу — благу/.
5. Спрашивается теперь, свобода и самопроизвольность принадлежит ли только уму, занятому чистым мышлением, или также и душе, притом как тогда, когда она в своей деятельности совпадает с умом, так и тогда, когда она осуществляет ее практически в добродетели? — Что касается этой последней практической деятельности, то и ее пожалуй можно признать свободной, но только не в ее фактическом выполнении, ибо мы не властны над поводами или условиями к выполнению. Что человек волен избирать доброе, прекрасное, и все делать /для достижения его/, — это, конечно, правда, — но как именно мы на это вольны, как все это в наше воле и власти? Ведь, всегда это так, как например, в наше воле быть храбрыми во время войны. Конечно это в нашей воле, но когда войны нет, разве эта наша воля проявится фактическими действиями, имеющими характер храбрости? Подобным образом и все другие фактические проявления добродетели зависят от таких, или иных обстоятельств, поводов, заставляющих поступать так или иначе, если бы добродетель обладала способностью решать, что для нее лучше, лучше ли, чтобы были войны и она могла бы показать себя как храбрость, лучше ли, чтобы были преступления, правонарушения и она могла бы установить справедливые законы и правомерный порядок, лучше ли, чтобы была бедность и она могла бы проявить себя, как щедрость, или же для нее лучше оставаться в покое, так как все вокруг нее находится в добром порядке, разве не предпочла бы она оставаться в покое от всех сих и подобных дел, зная, что в услугах ее никто не нуждается, подобно такому врачу, как Гиппократ, который больше всего желал, чтобы в его искусстве никто не нуждался?! А если так, если добродетель, проявляясь фактически всегда вынуждается /обстоятельствами/ к таким или иным действиям, то как может принадлежать ей свобода во всей чистоте и полноте? Не ясно ли, что все такого рода действия вынуждаются необходимостью, и что свобода тут принадлежит только желанию воли и решению ума, предваряющим эти действия? Коль скоро же мы нашли, что свобода имеет место только в момент, предшествующий совершению действия, то вместе с тем должны признать, что свобода и самопроизвольность добродетели лежит вне ее праксиса. А что сказать о той добродетели, которая простирается на внушенное состояние и расположение /самого субъекта/ и которая состоит в умерении и упорядочении страстей и желаний, от которых душа бывает в ненормальном состоянии? В каком смысле говорится, что тут от нас зависит быть хорошим, и что добродетель ничему неподвластна? Конечно, — в том смысле, что тут все зависит от наше воли, от нашего хотения и решения и что освобождая ее от того рабства /страстям/, в котором она пред тем находилась. А если так, если и тут добродетель является, как своего рода ум или как такое расположение души, в котором она как бы интеллектуируется — превращается в ум, то опять выходит, что свобода имеет место не в самом праксисе /добродетели/ а в уме, который не участвует в праксисе.
6. Выше мы однако свободу усвоили воле и установили, что в нашей власти лишь то, что делается по желанию наше воли, — прибавив, или не делается.
