а потому, что его действие простирается на то, в чем есть какая-либо материя /и что, нуждаясь в форме, должно быть облечено в нее/; материя же, понятно, наиболее отдалена от него именно потому, что она есть нечто само по себе лишенное даже самых низших форм. Итак, если не материя составляет собственный предмет нашего желания и нашей любви, а отпечатлевающаяся в ней форма, сама материя получает форму от души, которая представляет собой форму более совершенную и ценную /чем тело/, если далее ум /как форма души/ есть форма еще более совершенная, чем душа, то это значит, что /начало высочайшее, высший предмет желания и любви/ — сама первооснова всякой красоты не имеет никакой формы.
34. Поэтому и наоборот, ничего нет удивительного в том, что это верховное начало, свободное от всякой формы, даже ноуменальной, возбуждает в душе неотразимое к себе влечение и что душа, охваченная любовью к нему, сама со своей стороны также /в стремлении к достижению его и единению с ним/ старается отрешиться от всякой формы, даже умственной, чувствуя, что ей невозможно ни узреть его, ни согласоваться и соединиться с ним, если ее внимание, ее энергия будет направлена еще и на что-либо другое. В самом деле, душа должна отрешиться не только от всего дурного, но и от всего хорошего, словом, решительно от всего, чтобы очутиться так сказать наедине с ним, и как только это ей удастся, как только оно снизойдет к ней, вернее, как только присутствие его станет явно ей совместно с тем, как она, отрешившись от сего окружающего и украсившись средствами известными посвященным /в мистерии/, станет возможно более подобной ему, — она вдруг узрит его явление в самой себе, и тогда ничто уже не отделяет ее от него, тогда она одно с ним, а не двое, так что пока она пребывает в нем, нельзя и отличить ее от него; — некоторое подобие этого столь полного единения представляет и земная взаимная любовь, насколько питающие такую любовь тоже рады бы слиться оба в одно существо. В этом состоянии душа не чувствует даже того, есть ли у нее тело и в нем ли она находится и не думает о том, что она такое есть, человек ли, существо ли, или что бы то ни было другое как потому, что на это у нее ни времени, ни желания, так и потому, что это значило бы отвлечь свое внимание на низшее: — после долгих исканий, очутившись наконец в присутствии Бога, она его только видит, а не себя, не успев даже придти в себя и сознать, что такое с ней происходит и зная лишь одно, что этого состояния не променяла бы ни на что другое в мире, даже на все небо, если бы кто предложил это ей: потому что уже нет и не может быть блага еще большего и высшего /чем то, которого она достигла/, и сама она не может подняться до чего-либо еще высшего; — напротив, обратиться ей на что-либо иное, как бы оно высоко ни было, значило бы для нее спуститься ниже. В этом состоянии душа со всей ясностью усматривает и знает одно, что это есть именно то благо, которого она так сильно желала, убеждается лишь в одном, что нет и не может быть ничего лучшего и высшего, и в этом своем убеждении не обманывается, потому что нельзя же достигнуть чего-либо еще более истинного, чем сама истина, так как то, что в том случае сознает и признает душа, находится на лицо в ней самой. Впрочем, обыкновенно душа говорит и утверждает это уже после, а пока длится это состояние, она лишь переживает его в молчании и безмолвии; тем не менее однако когда она испытывает блаженное состояние и сознает, что блаженствует, то вместе с тем она бывает непосредственно уверена, что это не обман, не иллюзия, ибо сознает, что если она радуется, то вовсе не от чего-нибудь похожего на приятное щекотание тела, а потому, что сама стала такой, какой была некогда, когда наслаждалась таким же блаженным состоянием. Вот почему все, что прежде ей так льстило и доставляло удовольствие, — власть, сила, красота, ученость, теряет теперь для нее всю прелесть, которую все это имело для нее прежде, пока она не узнала того, что выше всего. Наконец, пока душа находится в этом единении с Богом и созерцает его одного, ей и на мысль не приходит бояться, не случилось бы с ней что недоброе: она не смутилась бы, если бы даже все вокруг стало рушиться и гибнуть, лишь бы только она могла пребывать в единении с ним, — так велико блаженство этого единения.
35. В этом состоянии душа пренебрегает даже мышлением, которое так высоко ценит во всякое другое время, потому что мышление есть движение, а она не хочет теперь быть в движении, а еще более потому, что тот, которого она теперь зрит, сознается ею не как ум /а как высшее, чем он, Благо/, не смотря на то, что получила возможность созерцать его именно только потому, что сама как бы превратилась в ум, как бы всецело стала интеллектуализированной и вознеслась всецело в ноуменальны мир. Доколе она находится еще только в области ума, она конечно созерцает ум и ноумена, то есть мыслит; но как только сподобится узреть самого /высочайшего/ Бога, она отрешается от всего прочего /даже от этого ноуменального мира/, на подобие того, как посетитель, войдя в великолепный царский дворец, рассматривает предметы, составляющие его крашение, и любуется ими лишь до тех пор, пока не увидит самого царя, а как только увидит его и сразу заметит, что в сравнении с ним ничто все наполняющие его дворец статуи, то придя в восхищение и почувствовав, что он-то один собственно и заслуживает быть предметом его, не обращает уже никакого внимания на все прочее во дворце, и все время затем уже на одного только царя глядит, не отрывая глаз, и так как зрением своим долго, без перерыва приковывается к нему, то настает время, когда он наконец не видит его /как внешний предмет/, когда созерцание сливается в одно с созерцаемым, когда то, что было сначала видимым предметом для зрителя, теперь становится его внутренним достоянием — видением, которое заставляет его совсем забыть то, что прежде он видел окружающим этот предмет. Это сравнение будет правильным и вполне выражающим существо дела, если допустим, что царь, являющийся посетителю, есть не человек, а сам — Бог, который не перед глазами созерцающего является, а в душу его проникает и всю ее собой наполняет. Дело в том, что в самом уме можно различать двоякую способность, с одной стороны — мыслительную, которой он усматривает то, что в нем самом находится /идеи/, а с другой ту, которой он прозирает в то, что выше его, посредством некоего воспарения и восприятия, состоящего в том, что в нем ум сперва только созерцает /это высшее, как внешнее/, а потом созерцаемое делает своим внутренним достоянием и становится одно с ним; в созерцании первого рода он есть ум рассуждающий, а в созерцании этого последнего рода он есть ум любящий, и когда он находится в этом состоянии — когда, упиваясь нектаром, преисполненный любви, теряет рассудительность, то весь отдается этому блаженству до пресыщения, предпочитая это нетрезвое состояние состоянию трезвой важничающей рассудительности. И что же, — разве ум в этом состоянии различает одно от другого и мыслит сперва одно, потом другое? Конечно, нет: если бы ему пришлось рассуждать и словом выражать свои мысли для научения кого-либо, тогда конечно ему пришлось бы одно за другим последовательно передавать; но он от вечности как может мыслить /то, что составляет его содержание, — идеи/, как волен и не мыслит, т.е. совсем иным образом созерцать Бога. От этого созерцания в нем самом зарождаются зачатки /сущностей, идей/, которые он приводит в сознание и созерцает словом, что называется мыслит, между тем как Бога он созерцает той силой, которая составляет основу и предположение самого его мышления. Поэтому-то, когда душа созерцает Бога, то присущий ей ум тоже совсем стушевывается и как-будто исчезает, не смотря на то, что, собственно говоря, в этом случае созерцание начинается в уме, но так как оно проникает и в душу, то тут уже происходит слияние ума и души воедино. Другими словами, — тут происходит вот что: само Благо, как бы распростираясь и носясь над умом и душой, исходит в них, согласно желанию их обоих и соединив их в собой воедино, доставляет им в созерцании себя величайшее наслаждение и блаженство, при чем так высоко поднимает, до такой степени восхищает, что они не сознают, где именно находятся, не знают даже, находятся ли они вообще где бы то ни было и в чем бы то ни было. Это и понятно, потому что Благо само нигде и ни в чем не находится; само, так сказать, ноуменальное пространство им объемлется, но оно нигде даже в этом пространстве не заключается. В этом состоянии душа остается без всякого движения, потому что и Благу чуждо всякое движение, она тут как бы перестает быть душой, потому что и Благо не нуждается в жизни, но стоит выше всякой жизни, перестает быть и умом, всецело уподобляясь и сливаясь с Благом, потому что оно не ум, а выше ума; наконец, собственно говоря, она не мыслит самого Блага, потому что в этом состоянии совсем не мыслит. 36. После всего сказанного, остальное само собой понятно; однако с того пункта, которого мы достигли, не излишне будет и несколько дальше повести наши размышления. — Познание Блага, или, если можно так выразиться, прикосновение к нему, есть несомненно величайшее благо /для нас/, и вот почему Платон называет это познание величайшей, само высшей наукой. Но он под такой наукой разумеет не самый акт созерцания Блага, а то знание о нем, которое должно предшествовать созерцанию. Это знание приобретается частью путем аналогии, частью путем абстракции и негации, частью путем рассмотрения того, что происходит /от Блага, как своей причины/, а главным образом путем методического восхождения по неким ступеням /ведущим к достижению Блага. Ступени эти суть: очищения молитвы, украшения /добродетелью/, воспарение /после отрешения от всего чувственного/ в мир сверхчувственный, ноуменальны и старание всячески удержаться в нем, а затем
