равно и мышление о нем /как позднейшее/ есть нечто как бы добавочное, не в абсолютном смысле первоначальное и неизменное. Конечно, после того, как все сущее становится содержанием ума, оно есть уже неизменное, но за то со свое стороны ум, мысля даже только это неизменное, сам необходимо становится множественным, ибо немыслимо же, чтобы то, что после ума /ноумены/ обладало не только мыслью, но вместе и субстанциальностью, а идеи ума были лишь простыми и пустыми мыслями /без субстанциальности/. Провидение /о мире/ достаточно обеспечивается и тем, что Бог есть то начало, которому все обязано своим существованием, и разве может к нему относиться укор в том, что он /не только о мире, но/ даже самого себя не мыслит и пребывает недвижимо в своем величии?! Само собой понятно, что Платон /делая это возражение/ разумел /не верховное начало, а/ то начало, которое соединяет в себе бытие и мышление и которое поэтому не может пребывать недвижимо в своем величии, и хотел дать понять, что это начало несомненно мыслит, между тем как то /верховное/ начало, которое не мыслит, пребывает недвижимо в своем величии, — выразился так вследствие трудностей высказать как-либо яснее ту мысль, что начало, стоящее выше ума, обладает также и большим величием, что оно есть поистине начало высочайшее /благо/.
40. Что этому началу не приличествует мышление, — это /по опыту/ знают те, которым удается возвыситься до него и проникнуть к нему /мыслью/. прибавим, однако, к сказанному еще несколько замечаний, насколько можно посредством слова выразить нашу мысль, чтобы простая вероятность получила характер логической необходимости. Прежде всего заметим, что мышление предполагает то начало, от которого оно произошло, а с другой то существо, которому оно принадлежит. Теперь если допустить, что мышление и после происхождения от первого начала присуще ему /не отделяется от него/, но в то же время становится принадлежностью другого субъекта /ума/, то в таком разе мышление было бы для этого субъекта только как бы прибавочной энергией, восполняющего его потенциальность своей актуальностью, то оно ничего производить само не могло бы /не было бы творческим/, составляя только как бы довершение природы субъекта, которому принадлежит /а не первичную в нем творческую силу/, иное дело, если признать, что мышление тут /в уме/ самосущее, т.е. такое, которое соединяется с субстанциальностью, и само ее полагает; такое мышление, понятно, не может находиться совместно и в том начале, от которого оно произошло, потому что, находясь там /в творческом виде/, оно тут ничего не могло бы производить. Между тем тут /в уме/ мышление является именно как творческая раждательная сила, которая из самой себя все производит, так что энергия этой силы есть вместе и субстанция, или сливается с субстанцией, мышление которой вовсе не есть что-то от нее отличное, а она же сама; словом, это /творящее/ мышление представляет такое существо, которое мыслит всегда самое себя, а не что-либо другое, и только логически в абстракции можно различить тут мыслимое от мыслящего, и усматривает в этом множественность, как это нами неоднократно показано. Вот это и есть та первая энергия, которая /всякую мыслимую ею/ сущность делает реальной субстанцией, так как она есть образ начала еще более великого и могущественного, то и сама она есть /творческая/ субстанция. А если бы она не происходила только от того верховного начала, а была ба также и его принадлежностью, в таком разе она, понятно, представляла бы собой только атрибут его и не была бы субстанцией — существом для себя. А если так, если это есть поистине первая энергия и первая мысль, то это значит, что выше ее нет уже ни энергии, ни мысли, это значит, что если мы попытаемся подняться мыслью выше даже этой субстанциальной мысли, то там не найдем уже ни субстанции, ни мысли и приблизимся к тому благоговения достойному началу, в котором нет уже того, что называется мышлением, бытием, субстанцией, которое пребывает в одном себе, как бы уединенное от всего прочего, не нуждаясь ни в чем из того, что после и ниже его, ибо допустить противное значило бы, что это начало действовало — пользовалось энергией прежде, чем произвело /эту первую энергию/, и пользовалось мыслью прежде, чем появилась /эта первая/ мысль /словом, была само умом прежде, чем появился первый ум/. Кроме того мышление, если оно даже имеет предметом своим благо, все-таки ниже самого блага и, значит, не принадлежит самому благу. мы говорим это не в том смысле, будто мышление о благе невозможно и не составляет своего рода благо /для мыслящего/, ибо в этом не может быть никакого сомнения, а на том только настаиваем, что мышление не принадлежит самому благу, ибо противное значило бы, что находится вместе и составляют одно две различные вещи само благо и то, что ниже его — то есть, мышление о нем; они могли бы быть вместе лишь в том предположении, что или благо есть нечто низшее, чем оно есть, и это значило бы, что оно есть /не благо, а/ субстанция и мысль /т.е. ум/, или что мышление есть нечто худшее /чем оно есть, а его мыслимое /благо/ есть нечто лучшее, чем оно само. А так как ни то, ни другое не мыслимо, то это значит, что мышление не в самом благе находится, но, будучи ниже его и вследствие этого как бы чтя его величие, держится поодаль от него, вне его, так, что оно остается чистым, свободным как от мышления, так и от всего прочего. Сохраняя свое существо чистым от примеси мышления, Благо однако не препятствует мышлению быть подле себя /и мыслить себя/, так как это нисколько не нарушает его чистого единства. А если бы мы допустили, что Благо не только есть мыслимый объект, но вместе и мыслящий субъект, что оно есть субстанция, коей присущи мышление, и что оно самое себя мыслит, то тут же вынуждены были бы предположить бытие чего-то иного, высшего, чем оно. Так как энергия и мысль составляют совершенство некоего субъекта, и заложены в нем вместе с бытием его, то этот мыслящий субъект предполагает впереди себя некоторую иную природу, которой обязан своим мышлением /и бытием/, ибо для того, чтобы мыслить, он должен же иметь, что мыслить, и этим «что» может быть только то, что прежде мышления, и вот почему даже когда он самого себя мыслит, он находит в себе все лишь то, что стал иметь от созерцания той или высшей природы. Что же касается того начала, которое выше его и которое не имеет в себе ничего, заимствованного, от какого-нибудь другого начала, то спрашивается, как это и зачем оно могло бы мыслить что-либо другое, или даже самое себя? Чего стало бы искать, чего могло бы хотеть? Уже не того ли, чтобы постигнуть все величие своего могущества? Но это значило бы, что могущество его есть для него нечто внешнее, насколько составляет предмет его мышления, или, что сила познающая в нем есть нечто отличное от силы познаваемой. а если этого нет, если обе они составляют одну и ту же силу, тогда чего еще искать ему остается?!
41. Можно сказать, что существам высшей божественной природы, но все же стоящим ниже /верховного начала/ мышление дано в качестве пособия, выполняющего приблизительно такую же роль, к какой предназначается веществам, которые без него были бы слабы. Но если бы глаз сам был и светом, то какая была бы нужда ему воспринимать еще что-то /чтобы быть зрячим/?! Искать света посредством глаза принуждено /то или иное существо/ бывает лишь потому, что само по себе может найти около себя только тьму, и если мысль всегда ищет света, между тем как свету не зачем искать света, то это значит, что верховное начало, так как оно само есть свет, не станет же в мышлении искать для себя света и что мышление ему не приличествует. Какую, в самом деле может оказать ему услугу, что может прибавить ему ум, который сам нуждается в помощи /от него же/, чтобы мыслить? Итак, оно не познает даже самое себя, как потому, что в этом не имеет нужды, так и потому, что в противном случае оно было бы двойством, или даже множеством, как и мышление, которое /кроме себя и своего субъекта — ума/ предполагает еще и третье — мыслимое /свой объект/. Ведь, если бы все эти три вещи — ум, мышление и мыслимое были тождественны между собой, тогда они составляли бы нечто такое совершенно-единое, в котором все они исчезли бы бесследно; а так как они друг от друга отличны, и каждая из них есть иная, то все они вместе тем более суть нечто совсем иное, чем то первое начало. А потому, когда речь идет об этом совершеннейшем существе, которое не нуждается ни в каких подспорьях со стороны, мы должны устранить из его понятия все прочее, потому что, чтобы ни усвоили ему, этим мы только умалим его, забыв, что оно ни в чем не нуждается. Для нас мышление, конечно, есть прекрасная вещь, потому что наша душа нуждается в уме, да и для самого ума — не меньше, потому для него быть, существовать значит то же, что мыслить, и значит он от мышления и в мышлении самое бытие свое имеет. Поэтому для ума составляет существенную необходимость быть в нераздельном единении с мышлением, постоянно иметь сознание о самом себе — сознание своего единства в этом своем двойстве; а будь оно одно чистое единство, — он, конечно, довлел бы себе самому и не нуждался бы в восприятии и в мышлении. Поэтому, если существует пресловутое правило «познай самого себя», то оно относится только к тем существам, которым, по причине присущей им множественности, необходимо давать в ней отчет самим себе, знать количество и качество ее элементов, чего они /первоначально/ или вполне, или совсем не знают, а равно — и того, что в их природе составляет то главное и основное, которым обуславливается самое их существование. Но коль скоро есть начало абсолютное — единое и самосущее, то оно слишком велико для того, чтобы чувствовать, мыслить, познавать себя, потому что даже для себя самого не есть что-либо /подпадающее этим деятельностям/, и, довлея всецело себе, не принимает в себе ничего. Поэтому, хотя оно есть Благо, но даже и это
