великую благоупорядоченность, на дивное зрелище звездного неба, видимого глазу, несмотря на всю его удаленность, он и этим не вдохновится и не воскликнет, охваченный благоговением: “Каковы же те, которых все это – лишь отражение?” Такой человек ни этого мира не разглядел, ни того не видал.
17. Но, может быть, они обязаны своей ненавистью к телесной природе чтению Платона? Он ведь ругает тело за то, что оно мешает душе; он называет тело худшей природой. Им надо было бы мысленно совлечь ее т.е. телесную природу, с мира, и увидеть то, что останется: умопостигаемую сферу, содержащую внутри себя вид (форму, идею) нашего мира; души без тел, в строгом порядке дающие будущим телам величину и отмеряющие будущие расстояния, так чтобы величина всякого тела, которому предстоит родиться, была в точности равна силе его умопостигаемого прообраза. Ибо великое там велико силой, а здесь – объемом (размером).
Пусть они представят себе мысленно эту сферу т.е. наш мир в движении; ее вращает сила Бога, которая (-ый?) держит начало, середину и конец вселенной. Потом пусть представят ее неподвижной, словно сила божья – душа, занятая чем-то другим, еще не привела ее в движение. Тогда они прекрасно поймут, чем занимается мировая душа, управляющая этой вселенной.
Пусть затем приложат к ней тело: она ничего от него не испытывает (не получает), сама же дает ему обладать всем, чем обладает сама, насколько каждое тело в состоянии принять – ибо кощунственно думать, будто боги завистливы. Именно так бы надо им размышлять о мире и его душе. Душа мира настолько могущественна, что может сделать прекрасной телесную природу, чуждую красоте, насколько эта природа в каждой ее части способна красоте причаститься. И эта же красота возбуждает и приводит в движение души, от природы божественные.
Если же они скажут нам, что их души такая красота не возбуждает, что им все равно, на какие тела смотреть – прекрасные или безобразные, — значит, им безразлично, прекрасны или безобразны дела, которыми они занимаются, прекрасны ли знания которым они учат, наконец, умственные созерцания которых стремятся достичь; в конечном счете, им все равно, благ или зол сам Бог. Ибо все, что хорошо и прекрасно здесь, является таковым благодаря первым т.е. божественным прообразам. Если здешние не хороши, то не хороши и те: ведь все здешнее прекрасное прекрасно по сходству с тамошним.
Они говорят, что презирают здешнюю красоту. И это было бы совершенно правильно, если бы они имели в виду, что презирают женщин и мальчиков, чтобы не впасть в невоздержность. Но они произносят такие речи ради превозношения: ведь они презирают не безобразное и постыдное, а то, что другие люди считают и они сами раньше считали прекрасным. Отчего же они переменили мнение?
Далее, красота бывает, конечно, разная: целое прекраснее части, и вселенная прекраснее единичного существа. Но ведь есть красота и в чувственных вещах, и в частных: например, как прекрасны демоны. При виде их восхищаешься их создателем и веришь, что они оттуда, хотя здешним языком не выразить тамошнюю красоту. Глядя на прекрасные существа и вещи здесь, мы не сосредоточиваемся на них, а переходим от них к их умопостигаемым прообразам; но и их самих мы не станем хулить. Если красавец прекрасен и внутри, мы говорим, что он гармоничен; если же внутренность у него скверная, — что он сам себя недостоин. Впрочем, никогда не может быть подлинно прекрасная внешность там, где внутренность безобразна. Такая вненшность никогда не будет прекрасна во всех отношениях, ибо внешнее подчинено внутреннему. Если кого-то зовут красавцем, а внутри он подл, то красота его – обман и маска. Многие рассказывают, будто видали писаных красавцев лицом, но мерзавцев внутри. Я думаю, что, во-первых, рассказчики никогда не видали подлинно прекрасных людей, и потому не знают, что это такое; а во-вторых, что пороки у тех красавцев были приобретенными, природа же их была прекрасна. Ведь здесь на земле так много препятствий на пути к совершенству.
Но всей вселенной, которая так прекрасна на вид, что могло помешать быть прекрасной и внутри? Существа, которых природа не создала с самого начала совершенными, вполне могут не развиться до конца, а могут и испортиться. Но вселенная никогда не была несовершенным ребенком, которому еще предстоит расти и развиваться. К ее телу не присоединялась частица за частицей. Ибо откуда им было бы взяться? Все, что есть, содержалось во вселенной. А чтобы что-то присоединялось к мировой душе, этого и вообразить невозможно. Впрочем, если угодно, уступим им в этом: пусть к мировой душе что-то прибавилось; оно, во всяком случае, не было чем-то дурным.
18. Они, пожалуй, станут утверждать, что учат бежать от тела и ненавидеть его, а наше учение привязывает душу к телу. Разницу между их учением и нашим можно пояснить на примере. Представьте себе двух людей, живущих в одном прекрасном доме. Один ругает и убранство, и строителя, и дом, но тем не менее остается в нем жить. Другой не ругает; он хвалит строителя, говоря, что дом построен замечательно, по всем правилам искусства. Тем не менее, он ждет, когда придет ему время уезжать, когда он перестанет нуждаться в жилище. Первый думает, что он умнее; что он лучше приготовился к отъезду: ведь он научился говорить о том, что этот дом из бездушных камней и бревен никуда не годится, не таким должно быть истинное жилище. Ему невдомек, что он не научился переносить необходимые лишения. Второго же они не раздражают; он не выходит из себя, он любит красоту камней и обретает покой, а значит, поистине готов к отъезду. Пока у нас есть тела, нам приходится жить в домах, которые приготовила и убрала для нас добрая сестра — Душа; хорошо, что она так сильна, что может строить и творить без усилий.
Они готовы звать братом самого ничтожного из людей; но солнце, звезды и саму душу мира они не удостоивают назвать братьями, словно уста их поражены безумием. Впрочем, это, пожалуй, и правильно: дурные люди не вправе претендовать на такое родство. Для этого нужно стать добрым человеком и быть не телом, а душой в теле. А жить в теле нужно научиться так, как живет во вселенском теле мировая душа, насколько возможно. Это значит, никому не вредить, ничего не разрушать, не становиться рабом внешних впечатлений и удовольствий, не приходить в смятение, столкнувшись с трудностями. Ту душу ничто не задевает; там, впрочем, и нечему т.к. вне ее ничего нет. Здесь, на земле, на нас сыплются удары. Отразим их нашей добродетелью. Пусть величие нашей мысли ослабит их силу. Пусть мы сделаемся так сильны, что иных ударов и вовсе не почувствуем.
Таким образом мы станем ближе к неуязвимым, уподобляясь душе мира и светил. Но мы можем стать к ним еще ближе: нужно устремиться к той же цели, что и они; созерцать то же самое, что видят они. Наша природа позволяет это, хотя нам и пришлось готовиться, прилагая труды и старание; а те небесные души готовы изначально.
Они гностики утверждают, что лишь они одни способны созерцать. Такая гордыня отнюдь не поможет им в созерцании. Они видят свое преимущество в том, что умерев, смогут выйти из тела, а те светила нет, ибо им надлежит вечно украшать небо (или: управлять миром). Тот, кто может сказать такое, понятия не имеет о том, что значит быть вне тела и каким образом мировая душа управляет неодушевленной вселенной.
Можно не привязываться к телу, стать чистыми, презирать смерть, знать лучшее и стремиться к нему, не завидуя другим, кто тоже способен на такое стремление и кто всегда устремлен туда же. Не обязательно твердить, что все остальные к этом неспособны. Иначе мы уподобимся людям, отказывающимся допустить, что звезды движутся, потому что их чувства говорят им, что звезды неподвижны. Они гностики не верят, что можно судить о природе светил по их внешности. Видно, они не могут судить и друг о друге, хотя душа человека всегда проявляется вовне.
