обвинений, предъявленных ему его врагами. Если кто-нибудь был погублен собственной славой, так это именно Алкивиад. Слава об его храбрости и сообразительности была велика и благодаря его счастью еще увеличилась; это заставляло в случае неудачи подозревать его в небрежности, так как не верили, чтобы для него существовало что-либо невозможное; ничто не ускользнет от него, если он постарается. Надеясь услышать о покорении Хиоса и остальной Ионии, но узнавая, что все происходило не так быстро и просто, как они желали, афиняне раздражались, не принимая в расчет, что денег у Алкивиада не было, а воевать ему приходилось с людьми, воевавшими на средства великого царя; поэтому Алкивиаду часто приходилось отплывать, покидая лагерь, чтобы доставить жалованье и пищу. Это даже послужило поводом для последнего обвинения против него, ибо, когда Лисандр, назначенный лакедемонянами командующим флотом, стал давать каждому матросу четыре обола вместо трех из денег, которые он взял у Кира, Алкивиад, плативший уже с трудом и три обола, отправился собирать дань в Карию. Антиох, которому он поручил командование над флотом, был прекрасным кормчим, но во всем остальном — человеком безрассудным и грубым. Имея приказание от Алкивиада не сражаться даже в том случае, если неприятели выплывут к нему навстречу, он возгордился и пренебрег им; экипировав свою триеру и одну из остальных, он поплыл к Эфесу и разъезжал мимо носов неприятельских кораблей с неприличными и шутовскими жестами и криками. Сперва Лисандр выплыл с несколькими кораблями, чтобы его преследовать, но когда афиняне бросились на помощь, вывел все корабли и, победив, убил Антиоха, захватил множество судов и людей и поставил трофей.

Когда Алкивиад услышал об этом, он, вернувшись на Самос, выплыл со всем флотом и вызвал Лисандра на бой. Но тот удовольствовался одержанной победой и не вышел навстречу неприятелю.

XXXVI. ОДИН из находившихся в войске Алкивиада, его враг Трасибул, сын Трасона, отправился в Афины, чтобы обвинить его. Там он говорил, возбуждая народ, что Алкивиад погубил дела и потерял корабли, пренебрегая вверенной ему властью и передав командование людям, получившим при нем могущество благодаря пьянству и матросскому хвастовству, чтобы самому безнаказанно разъезжать, собирать деньги, развратничая и пьянствуя с абидосскими и ионийскими гетерами, в то время когда стоянка врагов находится в непосредственной близости. Его обвиняли также и в постройке укреплений во Фракии около Бисанты, как убежища — точно он не может или не хочет жить на родине. Афиняне, поверив и выказывая свой гнев и неудовольствие против него, избрали других стратегов. Узнав об этом и испугавшись, Алкивиад ушел совершенно из лагеря и, собрав наемников, стал воевать с не имеющими царя фракийцами за свой собственный страх и риск; он собрал много денег от захваченных в плен и вместе с тем защищал от варваров пограничных эллинов.

Став стратегами, Тидей, Менандр и Адимант, собрав вместе все бывшие налицо корабли афинян и став при Эгоспотамах, завели обыкновение каждое утро на рассвете подплывать к эскадре Лисандра, стоявшей на якоре у Лампсака, вызывать его на бой и затем возвращаться обратно, проводя остальной день беспорядочно и беззаботно, как бы презирая неприятеля. Алкивиад, будучи вблизи, не мог оставить этого без внимания. Подъехав верхом, он заметил стратегам, что они выбрали для стоянки плохое место, лишенное гавани и города, так что им приходится получать все необходимое издалека, из Сеста; что они не обращают внимания и на матросов, которые, высаживаясь на берегу, блуждают, как им нравится, и рассеиваются, в то время как против них стоит флот, привыкший без возражений повиноваться всякому приказанию не ограниченного в своей власти начальника.

XXXVII. СТРАТЕГИ не обратили внимания на эти слова Алкивиада и на его совет перевести флот в Сест на стоянку. Тидей же надменно приказал ему удалиться, ибо командует не он, а другие. Алкивиад ушел, подозревая, что здесь не без измены, и сказал приятелям, провожавшим его из лагеря, что если бы он не был оскорблен стратегами, то в несколько дней принудил бы лакедемонян либо вступить против их желания в морское сражение, либо покинуть корабли. Некоторые считали, что он хвастает, другие же — что может действительно случиться так, как он говорит, если он, приведя по суше множество фракийских стрелков и всадников, вступит в бой со спартанцами и внесет смятение в их лагерь. Однако события вскоре доказали, что он прекрасно понимал, в чем ошибки афинян. Лисандр внезапно и неожиданно напал на них в то время, когда они этого не ожидали; спаслись бегством только восемь триер под командой Конона, оставшиеся же в числе почти двухсот были уведены в плен. Три тысячи человек, захваченных в плен, были казнены Лисандром. Немного времени спустя он взял Афины, сжег флот и разрушил Длинные стены. Алкивиад, боясь лакедемонян, господствующих теперь и на суше, и на море, переехал в Вифинию, увозя с собой множество ценностей, но еще большее число их оставив в своих крепостях. В Вифинии он опять лишился значительной части своего имущества — оно было отнято у него фракийцами — и решил отправиться к Артаксерксу, надеясь, что царь, испытав его, отнесется к нему не хуже, чем к Фемистоклу, так как он действовал по более благородным мотивам, ибо он обратился к могуществу царя не против своих сограждан, как тот, но для защиты родины от врагов и помощи ей. Надеясь, что Фарнабаз скорее всего доставит ему случай безопасно проехать, он отправился к нему во Фригию и поселился у него, услуживая ему и вместе с тем пользуясь его уважением.

XXXVIII. АФИНЯНЕ тяжело переносили утрату гегемонии, но после того, как Лисандр, лишив их свободы, передал город Тридцати и дело их было окончательно погублено, они стали понимать, чем они должны были воспользоваться и не воспользовались, пока спасение было еще возможно; горюя, они пересчитывали свои заблуждения и ошибки, из которых считали наибольшими свой вторичный гнев против Алкивиада; они отстранили его от дел без всякой вины с его стороны, но, негодуя на кормчего, постыдно потерявшего несколько кораблей, сами поступили еще постыднее, лишив государство самого мужественного и самого воинственного из стратегов. И даже в теперешнем положении оставалась слабая надежда, что дела афинян не погибли окончательно, пока жив Алкивиад. Ибо, как раньше, будучи в изгнании, он не любил бездеятельной и спокойной жизни, так и теперь, если он будет иметь достаточно сил, он не снесет надменности лакедемонян и бесчинств Тридцати. Эти мечты народа не были невероятными, когда даже Тридцать были озабочены Алкивиадом и разведывали, что он делает и что задумывает.

В конце концов Критий заявил Лисандру, что лакедемоняне не могут безопасно властвовать в Элладе, пока у афинян будет существовать демократия. Если даже афиняне совершенно спокойно и охотно примут олигархию, Алкивиад, пока он жив, не позволит ему удовольствоваться существующим порядком. Однако Лисандр обратил внимание на эти слова не раньше, чем получил из дому скиталу с приказанием отделаться от Алкивиада, потому ли, что спартанцы боялись его энергии и способности к великим делам, или же из желания сделать приятное Агиду.

XXXIX. КОГДА Лисандр послал к Фарнабазу, прося это исполнить, тот поручил дело своему брату Багою и дяде Сузамитру. Алкивиад жил тогда в одном селении, во Фригии, вместе с гетерой Тимандрой. Однажды он увидел себя во сне одетым в платье гетеры, она же, держа в руках его голову, украшала его лицо, как это делают женщины, румяня и намазывая белилами. По словам других, он видел во сне, что приближенные Багоя обезглавливают его и сжигают его тело. Случился этот сон, как говорят, незадолго до смерти. Те, кто был послан для его убийства, не дерзнули войти, но, окружив со всех сторон дом, подожгли его. Заметив это, Алкивиад, собрав большую часть своих одежд и ковров, бросил их в огонь; затем, обернув левую руку хламидой, а правой выхватив кинжал, выскочил невредимым через огонь, прежде чем вспыхнула одежда; варвары увидели его, но он заставил их разбежаться. Никто не посмел вступить с ним в рукопашный бой; став вдали, они забросали его копьями и стрелами. Когда он умер и варвары удалились, Тимандра подняла его тело, завернула в свои собственные одежды и похоронила, насколько было возможно, торжественно и почетно. Говорят, что Лаида, называемая коринфянкой и попавшая в плен при взятии сицилийского городка Гиккара, была ее дочерью.

Некоторые, передавая о смерти Алкивиада те же подробности, считают причиной ее не Фарнабаза, не Лисандра, не лакедемонян, а самого Алкивиада, обесчестившего одну женщину из знатной семьи и жившего с ней; братья женщины, не вынесши этой дерзости, подожгли ночью дом, в котором жил Алкивиад, и убили его, как было рассказано, в тот момент, когда он выскакивал из огня.

ГАЙ МАРЦИЙ КОРИОЛАН

Перевод В. Алексеева

I. РИМСКИЙ патрицианский дом Марциев насчитывает среди своих членов многих знаменитых людей, между прочим, Анка Марция, внука Нумы, наследовавшего престол после Тулла Гостилия. К роду Марциев принадлежат также Публий и Квинт, которым Рим обязан устройством водопровода, снабжавшего его в изобилии прекрасною водою, далее, Цензорин, дважды избранный римским народом в цензоры и затем убедивший принять его предложенный им закон1, запрещавший кому-либо дважды носить это звание.

Гай Марций, жизнеописание которого мы предлагаем, был после смерти своего отца воспитан вдовою-матерью, причем доказал, что сиротство, несмотря на множество соединенных с ним неприятностей, не мешает сделаться честным человеком и лишь дурные люди бранят его и жалуются на отсутствие за ними надзора как на причину своей нравственной испорченности. С другой стороны, он же дал возможность убедиться в справедливости мнения тех, кто думает, что задатки благородного и доброго при отсутствии воспитания вместе с хорошим дают много дурного, как и плодородная почва, лишенная обработки. Его во всех отношениях сильный, могучий ум внушал ему горячее и пылкое стремление к прекрасному; но его страшная вспыльчивость и не знавшая меры гневливость делали его человеком, с которым другим было трудно жить в мире. С удивлением смотрели на его равнодушие к чувственным наслаждениям и деньгам, на его любовь к труду, его, как выражались, умеренность, справедливость и мужество и не любили его вмешательства в государственные дела из-за неприятного нрава его и олигархических замашек. Действительно, высшее благо, которое человек получает от Муз, состоит в том, что образование и воспитание облагораживают его характер; благодаря им его ум приучается к умеренности и освобождается от излишеств.

В общем, в тогдашнем Риме из подвигов всего выше ценились подвиги на войне, в походе. Это видно из того, что понятия «добродетель» и «храбрость» выражаются по-латыни одним