главного.

Неодушевленное тело, говоря попросту, является сиротой и неполноценным и ни к чему не пригодным, так как у него отсутствует душа. Движение, помещающее душу внутрь тела, иначе говоря, изменение состояния тела благодаря числу «пять», придает природе совершенство и имеет настолько более важное значение, чем число «четыре», насколько живое существо отличается по достоинству от неодушевленного.

Соразмерность, присущая числу «пять», и сила его еще более могущественны, они не допускают появления в природе бесконечного числа видов среди одушевленных существ, но образуют только пять видов, а именно: это боги, демоны, герои, затем после них четвертый вид — люди,[34 — Ср. De def. orac. X, 45 В: разделение существ на четыре вида приписывается Гесиоду.] а последний, пятый вид — неразумные животные.

Кроме того, если ты разделишь самую душу согласно ее природным свойствам, то первая способность ее, и самая низшая, — способность питания, вторая — чувственная, затем способность желать, а после нее способность гневаться. Дойдя до способности разума и завершив им свою природу, душа останавливается на пятой ступени, как на вершине.

14

Так как это число имеет столько замечательных свойств, то прекрасно и его происхождение: не только из «двух» и «трех», как мы это отмечали, но оно образовано из начального элемента чисел, присоединенного к первому квадрату. Ведь начало всякого числа единица, а первый квадрат — это «четыре». Из них, как из формы и материи, имеющей предел, образуется «пять». Если же единица, как некоторые правильно считают, — это первый квадрат в том смысле, что помноженное на самое себя она воспроизводит себя, то число «пять» образовано из двух первых квадратов, что не лишает его преимущества благородного происхождения».

15

«Самого главного, — продолжал я, — мной не было высказано из-за боязни оскорбить нашего Платона: как он сам говорил, Анаксагор попал в неловкое положение из-за луны. Он создал относительно ее света собственную гипотезу, которая в действительности была очень старой. Разве не так рассказывает Платон в «Кратиле»?[35 — Plato, Crat. 409 А.]» — «Конечно, — ответил Евстрофий, — но что случилось подобное с Платоном, я не заметил».

«Ты, конечно, знаешь, — сказал я, — что в «Софисте»[36 — Plato, Soph. 254 В—256 D.] он указывает на пять самых главных начал: сущее, тождество, различие, а четвертое и пятое начала после них — это движение и неподвижность. В «Филебе»[37 — Plato, Phileb. 23 С.] же, применяя другой способ разделения, он говорит, что первое начало — бесконечность, второе — предел; из смешения их произошло все существующее; четвертое начало составляет причина, по которой происходит смешение; о пятом он заставляет нас догадываться, благодаря чему все смешанное приобретает снова способность разделения и распадения. Я заключаю, что эти начала названы как отражения первых, ведь рождение есть отражение сущего, бесконечность — отражение движения, предел — отражение неподвижности, смешение их — отражение тождества, разделение — отражение различия. Если же начала при том и другом способе деления не совпадают, то все равно он мыслит их в пяти различных видах.

Кто-то упредил в этом Платона и поэтому посвятил «Е» богу, как признак и символ числа вселенной. Но также Платон заметил, что благо проявляется в пяти видах, из которых первый — умеренность, второй — соразмерность, третий — ум, четвертый — знания о душе, искусства и истинные представления, пятый — наслаждение без примеси печали,[38 — Plato, Phileb. 66 A—C.] и он заканчивает это рассуждение, цитируя орфиков: «Прекратите красоту пения на шестом рождении»».[39 — Plato, Phileb. 66 C.]

16

«К этому сказанному для вас, — продолжал я, — «спою одну коротенькую песню для людей сведущих»[40 — Начало стиха неизвестной орфической песни.] из окружения Никандра. Ведь на шестой день месяца…, когда ты ведешь пифию в Пританей, на первый из трех жребиев, а их пять…, она бросает три, а ты два жребия… Разве это происходит не так?» Тогда Никандр ответил: «Да, так, но причину этого нельзя разглашать непосвященным».

«Конечно нет, — сказал я, смеясь, — до тех пор, пока бог не разрешит нам, его жрецам, узнать истину. Но пусть это также будет добавлено к сказанному в защиту числа «пять»».

Как помню, именно на этом я закончил свою речь, направленную на восхваление арифметических и математических свойств буквы «Е».

17

Так как Аммоний сам видел в математике не ничтожнейшее дело для философии,[41 — Аммоний — философ Академии, где, как известно, особое значение предавалось занятиям математикой.] он обрадовался моей речи и сказал: «Недостойно было бы с чрезмерной скрупулезностью опровергать юношей, заметим только одно, а именно: что каждое число предоставляет желающим восхвалять и воспевать его немалые основания. Но зачем нужно говорить о других числах? Ведь на посвященное Аполлону число «семь» будет потрачен целый день, прежде чем удастся рассмотреть все его свойства. После этого мы объявим, что мудрецы «воюют» против общего мнения и вместе с тем «против давнишней традиции»,[42 — Слова Симонида.] поскольку они, отказав числу «семь» в почетном месте, посвятили богу число «пять», как более подобающее ему.

Я думаю, что буква «Е» не обозначает ни число, ни порядок космоса, ни союз или какую-либо недостающую частицу речи, но она является независимым от других частей речи обращением к богу, доводящим до сознания человека при произнесении ее силу бога. Ведь бог обращается здесь к каждому из нас как бы с радушным приветствием: «Познай самого себя», что имеет смысл не меньший, чем «Здравствуй».[43 — Источник этой фразы мы находим в «Хармиде» Платона, 164 Е—D: там Критий говорит, что дельфийская надпись «Познай самого себя» — это приветствие, с которым бог обращается к пришедшим в его храм вместо обычного приветствия, так как при встрече нужно не ободрять друг друга, а призывать к мудрости.] А мы, со своей стороны, в ответ богу говорим: «Ты еси»,[44 — Глагольная форма «Е» (долгое закрытое «ε», которое позднее писалось «ει»).] обращаясь к нему с единственно правдивым и истинным приветствием, подходящим только ему одному, утверждая, что он существует.

18

Ведь ничто из действительного бытия не имеет к нам никакого отношения, но вся смертная природа, явленная в рождении и смерти, представляет призрак и несовершенную и переменчивую видимость самой себя.

Если мы хотим схватить изменчивую природу, сосредоточив на ней мысль, то она подобна воде: сильно схватив воду, мы сжимаем и собираем растекающуюся, но она исчезает. Точно так же рассудок, стремясь к чрезвычайной ясности состояний и изменений каждой вещи, обманывается то в отношении рождения ее, то в отношении смерти, не имея возможности постичь природу, так как она лишена всякой устойчивости и истинного бытия. «Ведь невозможно дважды, — согласно Гераклиту, — войти в одну и ту же реку» и невозможно прикоснуться дважды к одной и той же тленной субстанции, но вследствие стремительности и быстроты происходящих изменений она рассеивается и снова собирается, точнее, не снова и не потом, а одновременно она образуется и исчезает, присутствует и отсутствует. Вследствие этого становление субстанции никогда не дойдет до бытия, так как она не прекратит и не задержит рождения, но в постоянном изменении создаст из спермы эмбрион, затем младенца, ребенка, подростка, юношу, взрослого мужчину, пожилого и старика, разрушая первые стадии развития и возрасты для идущих на смену.

Но мы, уже столько раз умерев и умирая, смешно боимся одной смерти. Ведь не только, как говорит Гераклит, смерть огня есть рождение для воздуха и смерть воздуха — рождение для воды; но еще более ясно это в отношении нас самих: мужчина во цвете лет умирает, когда рождается старик, а юноша погиб для перехода во взрослого, а ребенок — для перехода в юношу, а младенец — в ребенка.

Вчерашний человек умер в сегодняшнем, а сегодняшний умирает в завтрашнем. Никто никогда не остается одним и тем же, но каждый из нас — это многие существа: ведь остается только единый образ и некий общий отпечаток, вокруг которого движется и скользит материя.

Как же, оставаясь неизменными, могли бы мы радоваться теперь одному, а раньше другому, любить противоположное, ненавидеть, восхвалять и порицать противоположные вещи, употреблять разные слова, испытывать разные ощущения, не сохраняя неизменными ни внешнего вида, ни фигуры, ни мысли?

Правдоподобно ли, что можно испытывать различное, не изменяясь самому, а изменяясь, оставаться одним и тем же? А если человек не остается одним и тем же, значит, он не существует, но в ходе изменения становится отличным от прежнего. Чувство лжет вследствие незнания того, что кажущееся не есть сущность.

19

Итак, что же действительно существует? Вечное, не рожденное и не гибнущее, которому никакое время не приносит изменения. Время есть нечто движущееся и возникающее в представлении одновременно с движущейся материей, и вечно текущее, и не останавливающееся, как бы сосуд смерти и рождения. Выражения: «после чего», «раньше чего», «будет» и «было» — разве они не являются сами по себе полным признанием небытия. Ведь говорить о том, чего еще не было в существовании, или о том, что прекратило уже существование, говорить об этом, что оно существует, — нелепо и странно. Сосредоточив мысль на времени, мы произносим «это существует», «присутствует», «сейчас», но, как только вдумаемся в эти выражения, смысл исчезает. Ведь прошедшее вытесняется будущим, рассеиваясь обязательно, как свет при чрезмерном напряжении зрения.

Если изменения в природе измерять категориями времени, то окажется, что ничто в ней не остается неизменным и вообще не существует, но все рождается и гибнет в соответствии с делением времени. Вследствие этого неблагочестиво говорить о сущем, что оно было или будет. Ведь это только какие-то отклонения и изменения кажущегося постоянства, воплощенного в бытии.

20

Но бог существует (нужно ли об этом говорить), и он существует вне времени, от века неподвижно и безвременно, и неизменно, и ничего нет ни раньше него, ни позже него, ни будущего, ни минувшего, ни старше, ни моложе его, но, будучи единым, он вечно наполнен одним настоящим, и только оно есть реально сущее, в соответствии с ним не имеющее ни рождения, ни будущего, ни начала, ни конца.

Вот почему следует почитающим бога обращаться к нему с приветствием: «Ты еси» или даже, клянусь Зевсом, как обращались некоторые древние: «Ты един».

Ведь божественное не есть множественность, как каждый из нас, представляющий разнообразную совокупность из тысячи различных частиц, находящихся в изменении и искусственно смешанных. Но необходимо, чтобы сущее было одним, так как существует только единое.

Разнообразие же, по причине отличия от сущего, оборачивается небытием.

Поэтому хорошо, что бог имеет первое, второе и третье имя: ведь «Аполлон» означает как бы «отрицающий и отвергающий множественность», «Иэй» означает, что он один и единственный, Фебом же древние назвали его из-за полной чистоты и непорочности, как