достигают большего успеха, чем те, кто хитрит, скрывая свои помыслы. Итак, не следует бояться того, что вино возбуждает страсти: дурные страсти оно возбудит только у дурных людей, суждение которых никогда не бывает трезвым. Феофраст называл цирюльни[735] трезвенными симпосиями — так много в них всегда разговоров; мрачным трезвенным опьянением можно назвать состояние, в котором пребывают грубые души, смущаемые гневом, зложелательством, сварливостью и другими низменными страстями. Вино скорее притупляет, чем обостряет эти страсти и делает этих людей не глупцами, а простыми и бесхитростными, не пренебрегающими полезным, а способными предпочесть должное. Те, кто хитрость принимает за ум, а мелочность за благоразумие, считают, конечно, признаком глупости высказать за вином свое мнение открыто и беспристрастно. Но древние судили иначе: бога Диониса они наименовали Освободителем (‘??) и Разрешителем (??)[736], уделяли ему большое место в мантике[737] не за «вакхическое и исступленное» его качество, как выразился Еврипид[738], а за то, что он, изымая и отрешая от нашей души все рабское, боязливое и недоверчивое, дает нам общаться друг с другом в правдивости и свободоречии».
Книга восьмая1. Те, кто лишает застолья философии[739], Сосий Сенекион, поступают хуже гасящих свет. Ведь люди благовоспитанные и разумные[740] не станут хуже, если унести светильник: их взаимное уважение не зависит от того, видят ли они друг друга. Если же к действию вина присоединится грубость и невежество, то и сам золотой светильник Афины[741] не сделает такой симпосий благопристойным и радостным. Ведь, собравшись вместе, напиваться и насыщаться в молчании уподобляло бы людей животным, да это и невозможно. А оставить на симпосий речи, не допуская речей упорядоченных и поучительных, это еще нелепее, чем, желая угостить обедающих едой и питьем, поставить перед ними вино и провизию без необходимой обработки и приправы: никакая еда и питье не окажутся столь безвкусными и даже вредными, не получив надлежащего приготовления, как некстати сказанное необдуманное слово на симпосий. Философы, осуждая опьянение, называют его пьянственным суесловием;[742] а суесловие означает не что иное, как пустую болтовню. Но пустая болтовня, превысив известную меру, переходит в наглость, безобразнейшее и отвратительнейшее завершение пьянственного излишества. Таков смысл справляемого у нас на Агриониях[743] обычая: женщины ищут как бы скрывающегося от них Диониса, а затем прекращают поиски, говоря, что он убежал к укрывающим его Музам; после этого, закончив трапезу, они задают друг другу загадки и трудные вопросы в ознаменование того, что за вином нельзя утрачивать разум, что оно раскрывает некое мусическое зрение и что в сочетании опьянения с разумным началом устраняется всякая дикость и безрассудство, кротко сдерживаемое Музами. Поэтому в посылаемой тебе книге — восьмой по счету Застольных бесед — на первом месте содержится то, что в минувшем году довелось нам и выслушать и сказать, справляя день рождения Платона.
Вопрос I
О днях рождения некоторых выдающихся людей; а также о тех, кого считают рожденными от бога
Участники беседы: Диогениан, Плутарх, Флор, Тиндар
1. Отпраздновав в шестой день месяца Фаргелиона[744] день рождения Сократа, мы на следующий день справляли день рождения Платона, и это близкое совпадение двух дат явилось поводом к рассуждениям, начало которым положил пергамец Диогениан. «Прав был Ион[745], — сказал Диогениан, — что случайность, будучи вообще противоположна мудрости, во многих случаях производит нечто согласное с ней. Так, словно по воле Муз, само собой оказалось, что не только оба философа родились в два смежных дня, но и последовательность такова, что первым по порядку является старший и учитель второго». Это замечание привело мне на память много таких совпадений[746], например связанное с датами рождения и смерти Еврипида: родился он в тот день, когда эллины сразились с Мидийцем на море под Саламином, а умер в день, когда родился Дионисий Старший, сицилийский тиранн: тут случайность, как отмечает Тимей, одновременно увела отобразителя трагических событий и ввела деятеля таковых. Другие напомнили о том, что царь Александр и киник Диоген скончались в один и тот же день. Царь Аттал скончался в свой день рождения. А о Помпее Великом одни передают, что он умер в Египте в свой день рождения, другие — что накануне этого дня. Вспоминали и созидателя многих прекрасных гимнов пифийскому богу[747] Пиндара, родившегося во время Пифийских игр.
2. Флор добавил, что, говоря о дне рождения Платона, нельзя не упомянуть о Карнеаде, многославном вершителе деяний Академии: оба мужа родились в праздник Аполлона, один в Афинах в день Фаргелий, другой в Кирене, когда там справляют Карнеи[748]. «А приходится и то и другое на седьмой день Фаргелиона, — говорил Флор, — день, к которому вы, жрецы и вещатели Аполлона, относите и рождение самого бога, называя его Гебдомагеном[749][750]. Поэтому, полагаю я, никто не скажет, что бесчестят Аполлона те, кто называет Платона его сыном:[751]ведь он сделал Платона через Сократа врачевателем самых тяжких страданий и болезней — как бы вторым Хпроном». Упомянул Флор и о приписываемом отцу Платона Аристону сновидении, в котором ему было запрещено сближаться со своей женой в течение десяти месяцев.
3. На речь Флора откликнулся лакедемонянин Тиндар. «Действительно, о Платоне можно и в речах и в песне сказать:
Так, не смертного мужа казался он сыном, но бога.[752]
Но я боюсь, не противоречит ли бессмертию возможность рождать, равно как и быть рожденным:[753] ведь то и другое есть некая перемена и претерпевание. Это имел в виду и Александр[754], говоря, что яснее всего он усматривает свою смертность в сочетании с женщиной и в сне: сон возникает как уступка слабости, а всякое рождение есть выход какой-то части себя самого в другое и утрата. Но меня одобряет сам Платон[755], называя безначального и вечного бога отцом и создателем мира и всего прочего имеющего рождение — не от семени, конечно, а от иной силы бога, создавшего в материи рождающее начало, под воздействием которого она видоизменялась:
Так незаметно[756] осеняет курицу
Дыханье ветра силой животворною.
И нет ничего странного, если бог, сближаясь не так, как человек, а какими-то другими объятиями и прикосновениями, преображает смертное тело и оставляет в нем божественный зародыш. «То слово не мое»[757], но египтяне говорят, что так рождается Апис[758] от прикосновения луны; вообще же они допускают возможность общения мужского божества со смертной женщиной[759]. С другой стороны, для смертного мужа они считают невозможным положить начало беременности и родам женского божества, ибо сущность божества полагают в воздухе, дуновениях и в некой теплоте и влажности».
Вопрос II
Какой смысл вложил Платон в утверждение, что бог всегда остается геометром
Участники беседы: Диогениан, Плутарх, Тиндар, Флор, Автобул
1. После этой речи наступило молчание, которое прервал выступивший снова Диогениан. «Раз у нас речь зашла о богах, — сказал он, — то не привлечь ли нам в день рождения Платона его самого к участию в нашей беседе, чтобы уяснить, как надо понимать мысль Платона, заключающуюся в его утверждении, что бог всегда остается геометром? Разумеется, если действительно у Платона есть такое высказывание». Когда я заметил, что ни в одной из книг Платона в такой форме это не сказано, но заслуживает доверия и вполне соответствует характеру Платоновой философии[760], Тиндар обратился к Диогениану: «Значит, ты думаешь, Диогениан, что эти слова намекают на какой-то глубокий и трудно постигаемый смысл, помимо того, о чем Платон часто и говорил и писал, превознося геометрию как отвлекающую нас от воспринимаемого чувствами и позволяющую сосредоточиться на созерцании умопостигаемой вечной природы, которое составляет предел философии, как эпоптия — предел посвящения в таинства?[761] Ведь то звено наслаждения и страдания, которым Платон соединяет душу с телом[762], заключает в себе, как кажется, величайшее зло, делая чувственное более явственным, чем умопостигаемое, и заставляет разум в своих суждениях исходить более из страстей, чем из понятий: привыкая под воздействием переживаемых страданий и наслаждений оценивать телесные блуждания и переменчивость как нечто принадлежащее к истинно сущему, он слепнет, и мы утрачиваем ту душевную силу, равноценную «мириадам очей»[763], которая одна только способна созерцать божественное. Все так называемые науки, подобно гладким и отполированным зеркалам, отражают следы и образы умопостигаемой истины: но более всего геометрия, согласно Филолаю, начало и метрополия всех наук,[764] постепенно воспитывает разум, как бы очищая и освобождая его от чувственности. Поэтому Платон порицал последователей Евдокса, Архита и Менехма[765], пытавшихся произвести удвоение куба посредством механических приспособлений, так как они пытались найти две средние пропорциональные не при помощи разума, но каким-то другим возможным способом. Ведь при этом губится и извращается самое благо геометрии, если она вновь возвращается к чувственному от стремления ввысь к созерцанию вечных и бестелесных образов, общаясь с которыми «бог всегда остается богом»».[766]
2. После Тиндара выступил его товарищ Флор, в шутку притворявшийся и объявлявший себя влюбленным в него. «Ты заслуживаешь благодарности, — сказал он, — произнеся речь, которая выражает не только твое, но общее мнение всех присутствующих. Ведь ты дал возможность показать, что Платон считал геометрию необходимой не для богов, а для нас: бог не нуждается в математическом образовании как средстве, уводящем разум от творимых вещей к вечным сущностям, ибо эти сущности находятся в нем самом и с ним и вокруг него. Но подумай вот о чем: не намекнул ли Платон, незаметно для тебя, на нечто тебе близкое[767], подмешав к Сократу Ликурга не в меньшей степени, чем Пифагора, на что указывал Дикеарх.[768] Ты, конечно, знаешь, что Ликург отменил в Лакедемоне арифметическую пропорциональность как демократическую и охлократическую[769] и ввел вместо нее геометрическую, подобающую разумной олигархии и конституционной монархии: в первом, арифметическом, случае все распределяется поровну, а во втором, геометрическом, по достоинству, так что избегается смешение всех без разбора и проводится отчетливое различие добрых и худых: каждый получает свое не по назначенному весу и не по жребию, а в соответствии со своими заслугами и недостатками. Такую пропорциональность, именуемую справедливостью () и воздаянием (???), дорогой Тиндар, вносит бог в распорядок вещей, и она учит нас справедливое принимать за равное (‘?sov), но не усматривать справедливость в равенстве: то равенство, которого добивается толпа, — величайшая из всех несправедливостей. Устраняя ее по мере возможности, бог соблюдает воздаяние по достоинству, геометрически определяя закономерность соответствием с разумным началом».
3. Мы эту
