они давно уже на все махнули рукой, они знают, что работать у богатых мужиков придется много больше, чем у помещиков.
И заговорили безлошадные:
– Не надо земли!
Взбунтовалось все подполье Адамово, все оно бежит захватывать землю. А эти безлошадные не хотят вылезать из подполья и угрюмо твердят:
– Не надо земли!
У баб деревенских свой разговор – бабы по-своему разговаривают и о земле, и о митинге.
– Видела, – говорит одна, – самого Митинга, вышел Митинг черный, лохматый, голос грубый и кричит: товарищи, захватывайте землю, у помещиков много земли!
У помещиков, а вот еще где-то, сказывают под Москвой, в 12-м году француз много оставил земли.
– И под городами!
– Как же ты из-под городов-то ее выдернешь?
– И очень просто: города отменяются, городов больше не будет. Землю все разделят мужики, и по всей местности будут жить одни мужики и заместо царицы выберут какую-то бабушку Брешку.
Старый ходок деревенский Никита Васильевич очень, очень стар, ему бежать за землей невмоготу, он сидит на камешке и беседует с теми, кто разбрелся и не знает, куда пристать.
– И опять я скажу, – говорит он, – не судите батюшку строго: он это не нарочно, это бывает и в городе, батюшка отцикнулся. Я вот про что думаю: говорят союзы, свобода и совесть, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя нам без трех вещей прожить на свете, первое, без Бога, второе, без родителей, а третье…
Тут Никита вроде попа отцикнулся и вымолвил:
– Третье, без государя. Прости, Господи, – спохватился, – без пастыря.
– Чем же тебе не пастырь, – ответили старику, – Временное правительство и Керенский.
– Керенский, Керенский, – рассердился старик, – Керенский скажет подступать, а они отступать. Керенский!
Ах, эти годы, годы старые, стряхнуть уж их со своих плеч некому, когда минет девяносто. Вовсе забылся старик и, как сон, рассказывает:
– Мы в атаку, а он, батюшка, слез с коня, стал на коленки и молится, вот молится. Ну, а знаешь, чего эта молитва-то его стоит, может тысячи наших молитв стоит, такая молитва:
– Да про кого это ты, старый, рассказываешь?
– Про пастыря! – твердо ответил старик.
И не отцикнулся.
Слово «самогон» явилось в деревне взамен монополии или, вернее, – «винополии». Было управление, теперь самоуправление, был суд, теперь самосуд, была монополия, теперь самогон.
В Елецком уезде, где я близко наблюдал сельскую жизнь, самогон изготовляется из ржаной муки. Для этого нужно иметь два чугуна, в нижний кладется мука, верхним этот чугун прикрывается, тут, в верхнем чугуне, собираются пары алкоголя, но по охладительным трубкам стекаются в бутыль.
Техника винокурения постепенно совершенствовалась во время войны, а с момента революции она в деревне стала общедоступной. Почти каждая баба умеет делать самогон, причем качество получается у всех разное, как вообще во всяком кустарном деле. Небывалое распространение получил самогон в последний месяц благодаря, во-первых, новизне, а во-вторых, крайне угнетенному духовному состоянию крестьянина. Ждали земли, а когда дождались и разделили всю землю, на которую имели притязания, напр<имер>, наша деревня, то оказалось, что достается всего по восьминнику на душу. Земли больше нет, значит, надо переселяться, а что такое переселение, это у нас хорошо известно, это самое последнее дело. Это и еще частая смена правительства смутили душу крестьянина.
В самом деле, что вы скажете, если сегодня видели на стене правительственной управы расклеенное объявление правительства о том, что цены на хлеб ни в коем случае не будут повышены, а завтра читаете, что цены повышены вдвое.
Тут «запьешь, и многие запьют!»
Опять запили у нас люди – полгода возрожденные к новой жизни с момента закрытия монополии, прославившие трезвую жизнь. Второй Спас, например, у нас праздновали совершенно так же, как и злейшую эпоху монополии, и до того разбушевались, что из города милиции пришлось вызывать солдат.
В связи с этой потребностью в вине возникает новый отвратительный тип торговца и производителя самогона. Из пуда муки, которая, как известно, стоит до сих пор 2 р. 53 к. за пуд, выгоняется пять бутылок самогона, который продается на месте по 4 р. за бутылку и в городе по 10 р. Так что один пуд муки может дать 50 р.! Но этого мало: бардой можно великолепно откармливать свиней. Вот во что, в умелых руках, может превратиться один пуд муки, и правительство было настолько наивно, что верило, будто двойной ценой можно извлечь у крестьянина хлеб.
Не будь сознания необходимости жертвовать, и в то же время давления власти, то никто бы теперь из хозяев ни за какие деньги не расстался с собранным на своем поле хлебом.
Я не имею возможности учесть, сколько хлеба теперь перегоняется на самогон. Я замечал, что деревни наиболее малоземельные, которым все равно своим хлебом не прожить, занимаются больше самогоном, чем богатые: курят и продают, а потом будут сначала покупать, а потом просить хлеба.
В начале революции наша деревенская милиция довольно успешно боролась с винокурением, но мало-помалу эта милиция выдохлась. Наш милиционер, напр<имер>, получает 100 р. в месяц и живет в своей же деревне и занимается своим хозяйством. Он, как здешний мужик, опутан местными связями, и «поступить» ему против соседа никак невозможно. Никакие нравственные увещевания, которые у нас тоже практиковались путем писания статей в местной социалистической газете, не действуют, потому что нет восприимчивой почвы («а Васька слушает да ест»). И, между тем, в настоящих условиях все-таки нравственная почва – единственная, на которой можно бороться со злом. Эта почва теперь ускользает, но без сомнения она явится после новых испытаний от какой-нибудь последней, десятой египетской казни или, кто знает? – от нечаянной радости.
Как одно время спорили в столице о «где собираться Учредительному собранию», так в нашей волости летом спорили о «где собираться волостному комитету» – в Соловьеве или в Хрущеве? В Соловьеве находится волостное управление. Но зато Соловьеве далеко на краю, а Хрущеве как раз посредине волости и ходить туда всем близко. Однако печка нашего всегда горячего спора всегда топилась не этими холодными дровами, суть в том, что в Соловьеве большевики, а в Хрущеве просто землеробы. И всегда выходит так, что соловьевские на хрущевской почве силу свою теряют, точно так же, как и хрущевские в Соловьеве пикнуть не смеют. Думаю, не менее половины всей нашей комитетской работы заняли эти споры о месте и в конце концов стало выходить так: какие слухи доходили сверху, под влиянием этих политических слухов и назначались заседания то там, то тут. А раз даже вышло так, что часть комитета собралась в Хрущеве, а часть в Соловьеве и весь день проспорили о настоящем законном месте нашего собрания.
Очень нехорошо, что избирательную комиссию для волостного земства нам пришлось выбирать под влиянием политических страстей в Соловьеве. В это время в Петербурге большевизм был разбит, но до нас новая волна не совсем еще докатилась. А впрочем, наш главный деятель большевизма Иван Шибай в это время уже получил от своего брата, петербургского солдата, такое письмо:
«…насчет того, что мы говорили, дело перевертывается, началось наступление. Ты теперь, ежели вплотную коснешься, поддерживай наступление, только сам вперед не суйся. Когда буржуи будут собирать Заем Свободы для наступления, ты легонечко мужиков осаживай, примерно так: мы, товарищи, наступление поддерживаем, только помните, что наступление это без аннексий, контрибуций и на самоопределение».
Мы, хрущевские, тоже кое-что узнали о наступлении, и, хотя линию свою в Соловьеве нам все равно не провести до конца, все-таки до начала заседания, на выгоне перед школой, окружили и налегли на Шибая: он говорил, что будет мир, и немцы нам первейшие приятели, а на деле выходит опять война.
– Я, – отвечает Иван Шибай, – в расчете был, что немцы Вильгельма свергнут, как мы своего Николая, потому я формулировал: с немцами нужно брататься, но покуда они его не свергли, я наступление поддерживаю.
Тут подошли соловьевские, и Шибай вовсе оправился:
– Я, – говорит, – сейчас наступление поддерживаю, но только помните, товарищи, наступление обязательно должно быть без аннексий и контрибуций и на самоопределение.
Как молотком по голове стучит Шибай своими удивительными словами, и все эти слова понимают так, что есть одно наступление обыкновенное, с выгодой для «буржуазии», и есть другое, шибаевское, с выгодой для мужиков.
Заседание наше происходит в школе. Рассаживаемся на детских скамейках. По-настоящему бы грамоте учиться, а мы собираемся разбирать дела государственные. Возле черной доски не учитель сидит, а наш председатель Абрам Иванович Курносый. Помогаем Абраму Ивановичу, с молчаливого согласия комитета, мы, интеллигенты местные: диакон, сельский учитель и я. Курносый, хотя и не очень грамотный, но умный, широкий мужик, с нами он постоянно шепчется: «Вы как думаете, о. диакон, а вы как, Михаил Михайлыч?» – и потом уже, выслушав нас, говорит от себя. В минуты жаркого боя он добровольно уступает нам место, а сам почтительно стоит позади у черной доски. Так само собой сложилось это новое земство: вместо дворян – мужики, и мы, все те же бесправные и при дворянах и при мужиках интеллигенты, «третий элемент».
– Пункт первый, – объявляет Курносый. – Танеевская старуха просит лесу для избы.
И шепотом в нашу сторону:
– Вы как думаете?
– Передать в земельный комитет!
Совершается по-нашему.
– Пункт второй: инвалид просит хлеба.
За столиком у нас возникает спор, мы стоим, чтобы передать дело в продовольственную управу, а Курносому хочется накормить инвалида.
– Будет шептаться! – требует собрание. И передает дело в продовольственную управу.
– Третий пункт: малый нераспечатанный конверт.
– Почему же вы его не распечатали? – спрашивает диакон.
– Не получил полномочий!
В малом нераспечатанном конверте одно неважное заявление.
– Пункт четвертый: большой нераспечатанный конверт!
– Распечатать!
Ножниц нет, пальцы не слушаются, собрание терпеливо в глубоком молчании ждет. – Все пальцами, Абрам Иванович, все пальцами, – говорит диакон.
Конверт все не поддается. И вдруг Курносый, в величайшем изумлении, кладет на стол нераспечатанный конверт и разводит руками:
– Холстина!
– Вот так штука! – удивляется собрание.
Кто-то подает ножик, вскрывают холстинный конверт и, медленно развертывая, показывает длиннейшую бумагу.
– О-го-го!
Бумага оказалась наставлением о выборах в волостное земство. Долго мы ждем эту бумагу и, наконец, приступаем к выборам в избирательную комиссию. Вопрос о составе волостного земства для Соловьевской республики все равно, что учредительное собрание для всего государства, – серьезный вопрос. А соловьевцы первыми называют опять одного своего малограмотного Ивана Шибая. Хрущевских сразу взорвало:
– Не хотим вора!
Соловьевские отвечают:
– Вы сами воры, и вы воры, и мы воры, – теперь все равны!
Приятель мой, самый мирный мужик, слова никогда не скажет в тихое время по своей застенчивости,
