теперь вдруг нашел всю правду и весь красный, во весь дух орет. Но другой тоже во весь дух орет за свою правду, третий за свою. И вот все до одного орут во всю мочь, и никто никого не слышит.
Председатель давно уже стоит почтительно у черной доски, а за председательским столиком диакон. У диакона такая линия: во время крика прислушаться к большинству, и потом, когда крик спадает, взять слово и посредством лукавой притчи склонить меньшинство к общему ладу.
Мало-помалу большинство определяется: хотят Шибая.
– Товарищи, – выступает диакон, – некоторые граждане упорствуют здесь об Иване, потому что видят в нем бывшего уголовного преступника, сидевшего в остроге за воровство. Но кто из вас не грешен, кинь первый камень!
– Правильно, отец диакон!
– Кто не совершил из нас сей же грех тайно? Иван Шибай совершил явный грех, а вы знаете – явный грех мучит больше тайного.
– Явный, известно, больше.
– Потому что не всякий даже способен тайный грех за грех принимать, а явный мучителен, о как мучителен явный грех! Согласны товарищи?
– Согласны, согласны!
Предоставляют голос обвиняемому, пусть оправдывается.
Иван сказал:
– Товарищи, я девять лет назад был судим, вам известно за что: по младости лет покусился на дьячихино добро. С тех пор я оправдал себя политикой: я страдал в тюрьме за политику!
Горяч наш народ, но отходчив: и соловьевские, и хрущевские уже согласны и рады избрать несчастного пострадавшего за политику человека.
– Ежели, – говорят, – не избрать нам Шибая, то кого же избрать? Иван – человек весь тут: и штаны его, и рубашка рваная, и башмаки бабьи, нет у него ни кола, ни скотины: маленький человек.
Так на глазах у нас творится сказка про Ивана-дурака: не хозяйственный умный человек выбирается посадником соловьевского народоправства, а самый завалящий шибаишко!
– Кто против? – спрашивает диакон. – Никого? Единогласно избирается.
Потом также криком избирается еще человек десять кандидатов из «видимых», то есть здесь присутствующих.
– А можно из «невидимых», отец диакон?
– Из видимых и невидимых можно!
Выбирается еще десять невидимых. И потом до позднего вечера на выгоне перед училищем идет баллотировка шарами.
Учитель подает шары избирающим и после голосования подсчитывает шары, диакон выкликает список членов комитета, после диакона я выкликаю членов совета крестьянских депутатов. Вначале все идет гладко, но вот уже через час всем наскучило, разбредаются, кто в чайную, кто куда. Мы охрипли, по десять раз выкликая одно и то же имя. Раздумье берет и досада. Раздумье о том, как хорошо у нас складывается сказка об Иване-дураке и как трудно – сделать Ивана председателем избирательной комиссии, как ужасно будет ему трудно, малограмотному, делать список избирателей всей волости. А досада берет, что вот мы же тут грамотные, совсем уж бескорыстно тут весь день работаем, хрипнем, и никто не подумал кого-нибудь из нас предложить в кандидаты, потому только, что мы собственники и в сказку об Иване-дураке не годимся…
Когда приходит моя очередь, я говорю себе: «Сказка сказкой, а дело делом!» – и кладу назло всем Иванам налево. Удивляет меня одно: кто-то еще кладет второй неизбирательный шар. Раз подсчет, два, три, и вот мы встречаемся глазами: это человек в синей поддевке, Пузырь, представитель от мелких земельных собственников из крестьян. Пузырь во время перерыва отводит меня в сторону и тихо спрашивает:
– И вы за царя?
– Что-о?
– При народе, конечно, это нельзя говорить, а ведь при Вильгельме будет лучше?
– При Вильгельме?
– Ну что ж, Вильгельм, мы его и не увидим. Велят куда-нибудь платить – ну, я заплатил дань, а остаток жития мой уж, собственный. Они же, пролетарии эти, берут все без остатка. Мыслимо ли так жить, нет, уж лучше Вильгельм!
Так вдруг мне в дальнейшей баллотировке представилось класть шар с Пузырем за Вильгельма, или со всеми за Ивана-дурака. И в несколько минут пробежала в уме вся моя жизнь, и вся безалаберщина, и всякие безобразия, и счастливые находки, и невидимый град Китеж. Как вспомнил про невидимый град, «нет! говорю себе, все равно пропадать, пропаду с дураками». И опустил свой шар за Ивана.
В хозяйстве не работа бьет земледельца, а забота. Уморился и отдохнешь. Но от заботы никуда не уйти. Вот эта забота нынешний год и замучила. Наложил я копну ржи на воз, веду лошадь и представляется мне, что иду я, плетусь, наморенный, сам по себе, а воз едет по себе неизвестно куда.
И так чувствовал каждый из нас, потому что везде говорили, что хлеб у нас отберут. С одной стороны, говорят, трудовая норма и работай сам без работника. С другой стороны, грозят отобрать се и выдавать хлеб по карточкам. Хлеб, говорят, пойдет для снабжения армии и для городов. С третьей стороны, опять третье толкуют, что армия нам не нужна, а город нас всех обобрал: по двадцать пять рублей платили за косу! Ничего не понять в этой смуте, и кажется, что воз с рожью сам по себе едет неизвестно куда.
Не работа страшна, а забота. И так иду я с этим чужим возом усталый, невеселый. Смотрю, через мое поле из деревни спешит, машет рукой мне Иван Шибай.
– Что ты, Иван, какие дела?
– Дела! – ворчит Иван. И ругается на уездный комитет.
Дела Ивана оказываются тоже худые: предписали ему делать список избирателей по алфавиту. Приходит он в деревню, ищет букву «А». Нашел букву «А», записал. Теперь нужно «Б», оно на другом конце. Записал «Б». Приходит буква «В» – опять бежит чуть не за версту. Так три дня в одной деревне крутился, а их сорок четыре больших деревни и двадцать три маленьких.
– Как же тут быть?
– Очень просто, Иван, ты сначала составь черновик.
– Черновик?
– Пиши подряд хату к хате, а вечером дома перепишешь заново по буквам, черновик по избам, набело по буквам. Уездный же комитет не брани напрасно, там люди понимающие.
И так это удивительно на Руси пошло в это смутное время: образованный так работает, что кажется ему, будто не сам везет воз, а воз им управляет, необразованный кубариком бегает между буквами. А воз и ныне там.
Война слов
Из тех, кто был на Демократическом совещании, никогда не забудет красивую, представительную фигуру одного грузина, который сказал:
– Грузия достаточно сильна, имеет много оснований требовать кое-что для себя, но не хочет усложнять и без того сложное положение государства.
Эти простые слова были многими поняты так, будто сын умирающей за дверью матери сказал: «Мы собрались в лучшей комнате нашей матери, она еще жива, нехорошо теперь делиться, подождем».
И простые слова на время в собрании стали победными.
Еще смелее сказал другой грузин:
– Здесь были представлены все национальности, кроме русской.
Правда, почему-то грузины, поляки, мусульмане, украинцы, решительно все народности заявляют «о любви к отечеству и народной гордости», но великорусы… только соберешься с духом предстать и подумаешь: «Ну их к черту, жулик на жулике». Да еще как-нибудь повернешь все и в свою пользу: «Предстательством Отцов Святых и Пресвятыя Пречистыя Богородицы достаточно представлены».
Так раздумывая, встретился я глазом с представителем родного мне черноземного края, типичным человеком от «третьяго элемента», и еще одним из деятелей 1905 года – эти люди – не охотники национально предстательствовать и вид у них обыкновенный. За ними разные новые интеллигенты, всякие кооператоры, разные интеллигенты без старой интеллигентской гимназической и университетской муштры, с готовыми формулами и резолюциями, все это организовано и подведено до такой степени, что мышь не проскочит, а не то что какая-нибудь национальная черноземная фигура в черкеске и с кинжалом.
Язык девяти из десятка ораторов – тот гладкий, без всякой задержки язык, которым пишутся газетные статьи и который так презирают настоящие художники слова. И невольно приходит на ум, почему слово человека земли, назовем такого человека Сидящим, почему это слово не такое, как у Посланника.
Вот, например, из моей записной книжки речь деревенского оратора:
– Товарищи, друзья! Вы не подумайте, ежели я большевик, то я узурпатор или подобен Дон-Кихоту! Я дерзаю, а вы, господин буржуаз, трусите: у вас еж по пузу бегает!
За такой уродливостью речи вы слышите силу варвара-скифа, но почему же Посланный сюда, в столичное Совещание, говорит исключительно по-мещански, так, что слова его кажутся туго накрахмаленными и остриженными бобриком. Слова же бородатые почему-то остаются там, при Сидящем.
Упрекнут меня, скажут, что вот нашел время, чем заниматься. Нет, друзья, товарищи, я ищу красоты, без которой быть ничего не может, я ищу увидеть здесь, в Народном собрании, лицо своей родины. Не нахожу этого, и в сотый раз спрашиваю, почему Посланный так непохож на Сидящего, отчего те наказывают стоять за лад и единство, а эти только и знают, что делятся.
Посланный говорит:
– Облеченный всем полномочием частных и групповых интересов, заявляю требование о немедленном всеобщем демократическом мире!
Для этого есть у нас великие и простые слова: О мире всего мира!
За этими словами в церкви следует жертва.
А тут: «Требуем!» и петушком, петушком пробивает себе дорогу к раздору.
– Пораженец! – кричат ему.
Бунтарь в ответе опять выставляет целое войско накрахмаленных слов.
– Оборонческие партии, детищем которых является это собрание…
Война обессиленных слов… совершенно такая же, как в местностях с различными народностями, на границах, в Галиции.
Так продолжается словесный бой несколько дней подряд, наконец, выступает и девушка-мученица, у которой душа едва-едва покрыта человеческим покровом.
– Я, – говорит, – стою за однородное.
Ей очень аплодируют.
И она уже не своим прежним детским, душевным голосом кричит:
– А если буржуазия не…
Я не расслышал, что «не»…
– То тогда пусть узнает…
Что узнает, за шумом я не расслышал и спросил. Мне ответили:
– Призывает к погрому буржуазии!
Не думаю, чтобы она, такая, могла призывать к погрому, но половина собрания так понимает слова Ангельской душки, а другая бушует от радости.
И, наконец, бой слов закончен. Начинается подсчет голосов. Тогда в ожидании легла на лицо тень, и стало жутко, как перед настоящей, а не словесной войной.
Забылся я тут, прикурнул, задремал, и снилось мне, что разговор продолжается.
Кто-то из ораторов говорит:
– Русская революция виновата перед французской своим принципом бескровности; получается лицемерие: тут признается бескровность, а там самосуд.
Другой отвечает:
– Нужно открыть форточку, необходимо признать принцип крови.
Как известно, словесная война за мир всеобщий и демократический не закончилась, и ее постановили вести да полной победы, до полного истощения слов.
Не робейте, за нас индейцы!
Все лето, до самой рабочей поры, мы землю делили и столько из-за этого дележа приняли в душу свою злобы, столько смуты вышло и всякой попуты, а добыли всего-навсего по восьминнику!
Как досталось по восьминнику, поняли, что не стоило из-за
