маленькие, среди высоких колосьев в поле пшеницы, как в первобытном лесу. Поле кажется нам бесконечным, и куда и зачем мы идем – неизвестно.
Белый полдневный жар. Вдруг Сережа, все не оборачиваясь ко мне, говорит:
– Брось, бежим!
Страшно и мне. Я отвечаю:
– Бежим!
Бросаю гусака, и вдруг…
Тогда мы не знали про гусиное горлышко. Что если даже вынуть его из гусака и как-то пожать, то оно закричит по-гусиному. Я бросил гуся, а он вдруг мертвый закричал…
Жар. Холодина. С шевелящимися волосами стремглав несемся мы, бросив тропу, неизвестно куда, ломая пшеницу, падаем, поднимаемся, опять бежим, и за нами все время бежит и гогочет огромный кровавый гусак…
Столько раз потом ночью с криком я просыпался от страшного видения и в гусином гоготаний мне слышался: «Ах – сатана!»
Я же завертываюсь с головой в одеяло и там шепчу единственное, что спасет меня: «Господи, милостив буди, мне грешному!»
Потом разговариваю с Богом: «Господи, честное слово, не как фарисей, а как мытарь!»
Стучу, стучу в грудь кулачком: «Господи, милостив буди мне грешному!»
И так это скоро будет у всех: жестокость непременно сменится жалостью, разбежится с озорной тропы Русь в беспутье свое и будет стучать в грудь кулаком:
– Господи, милостив буди, мне грешному!
Гробы повапленные (из дневника)
Боги революции, Мараты социалистического отечества и Робеспьеры «земли и воли» покинули наш Петроград, и весна растворила болота.
Невский проспект, столько раз за год революции живший как вече, теперь умер, и я не знаю, что могло бы его вновь пробудить и заставить толпу снова собираться на нерасходимые митинги.
Пусть история бьется теперь где-то в Европе, в Америке, может быть, на Дальнем Востоке, а у нас в Петрограде мертво: «Вече опустело, сила отнята…»
Шлепая в худых калошах по грязи непереходимой, граждане повторяют озлобленно:
И представляют себе, как прошлой весной прорвало болото нашей империи, и нынче весною оно залило нечистотами все лоно петроградской коммуны.
Вот сама владелица дома, выполняя предписание коммуны, одетая в платье вполне буржуазное, пробует кургузой метлой прогнать в Неву целое озеро грязи, и сюда же кто-то приехал на конях, свалил здесь воз нечистот и уехал, и никто не остановил его, некому остановить безобразника.
Вчера я проходил по Невскому рядами торгующей газетами интеллигенции и вдруг на Аничковой мосту увидел перед лицом своим женскую руку с коробочкой и в коробочке 2 кусочка мыла.
Прислонившись к решетке моста, стояла очень серьезная девушка в очках и робко, неумело предлагала туалетное мыло, невнятно повторяя какие-то слова, Я нарочно три раза прошел мимо нее, чтобы понять ее слова, и, наконец, разобрал. Она повторяла одно слово:
– Метаморфоза…
Вероятно, это было название туалетного мыла.
И так все: общая внешняя метаморфоза.
Вот вчера на Обводном канале среди белого дня тридцать вооруженных людей расстреляли двух мальчишек, карманных воров, и утопили старуху за торговлю хлебом по 5 р. за фунт.
Эти наивные люди, стреляющие в воришек, не понимают, что через отверстия для самосудных пуль, как через игольные уши, проходят верблюды воровства и обмана и что мудрость жизни состоит в том, чтобы обходить маленький грех и смотреть на большой.
Сегодня говорил мне философ, приехавший из глуши разделенной России:
– Пришел к власти человек, это все равно, что пришел к своему смертному часу богатый и при конце этом нужно ему распорядиться своим добром, кому что оставить и на какие надобности. Где власть, тут и смерть. Кто же во власти для себя жить хочет, тот не человек, а паук, и за погибель его, как за паука, на том свете 40 грехов прощается.
Я, бедный человек русский, знал власть только паучиную, но с царем ее не смешивал; когда царь пал, я спросил:
– А пауков вытащили?
– Все, – говорят, – пауки в тюрьме!
– А лапки, ножки паучиные, – спрашиваю, – сожгли?
Ну, конечно, лапки, ножки забыли. Известно, как у пауков с их лапками и ножками: оборвите, бросьте их – они все дрыгают. Так, говорят, они да зари шевелятся, но когда настанет заря, нам неизвестно, и сами сторожа нашей тюрьмы ходят во тьме кромешной и сторож сторожа спрашивает:
– Скоро ли рассвет?
Некоторые говорят:
– Вот свет! – и показывают гробы повапленные, сверху окрашенные, а внутри набитые костями мертвецов. Сторож сторожа спрашивает:
– Скоро ли свет?
И косится на гробы повапленные.
Бедный я русский человек, рано потерявший отца, который не научил меня во власти ходить, как во свете.
Мать моя захирела, и с раннего детства я ненавижу всякую власть и страшусь ее, как ядовитого паука. На сто тысяч один я хоть могу отказаться от власти – 999 вокруг меня только и ждут, как бы самим пролезть в пауки и вскоре лечь в гробы повапленные. А так вот если бы наша русская жизнь по-настоящему шла, то, я думаю, по-настоящему так бы должно: пришел человек к власти – это все равно, что пришел к концу своему богатый и при конце своем нужно ему распорядиться добром, кому что оставить и определить, на какие надобности оставить, и никого в смертный час свой не обидеть.
Где власть – тут и смерть тебе, а кто во власти для себя жить хочет, тот – паук, и недаром говорят, что за паучиную гибель на том свете 40 грехов прощается.
Золотые глоты
(Вырезка из газеты. Дата и место публикации не установлено.)
Замечали вы на всех нынешних собраниях, как чинно приступают к делу почтенные выборные люди от земли и городов, и вот среди них ни с того ни с сего шум поднимается, какой-то неизвестный никому член шумит, кричит, задирает, и все против, все против. Долго никому в голову не придет спросить этого члена, за что он стоит, чего требует. Лезут друг на друга выборные люди, кулаками даже грозят и расходятся, дела не сделавши. После одумаются, соберутся вновь, станут голосовать, и, вот чудо! все в один голос и в полном согласии. Тогда и тот, что шумел и мутил, тоже согласно с другими встает и становится незаметным: будто его и не было.
Спрашивают потом удивленно члены: чего же орали, кто это мутил?..
Одни говорят: «Глот какой-то!» Другие: «Золотой!»
Старое это: во всех селах бывал в то казенное старое время такой глот «Золотой», за двугривенный, за полбутылки любой сход сорвет. Пропали они куда-то вместе с казенным вином, а в последнее время вдруг, словно комары Петровками, в несметном числе сказались: теперь уж ни одно собрание без них не обходится. А вот, как и откуда они к нам попали, об этом самом и хочу я рассказать вам, товарищи.
Помните, как хорошо, пристойно стало на Руси, когда запечатали казенку? Вот так же у нас было и в первые дни после свержения царя. Как убитых хоронили, как потом без полиции Пасху Христову встретили – дивились сами иностранцы нашему порядку и говорили, что у них даже, людей образованных, так никогда не бывало.
А что всего удивительней, так это в деревне: убрали царя, объявили сразу республику, и мужик ничего, будто ему все равно. Удивление, куда все эти злейшие наши смутьяны-черносотенцы девались, ни одного! «Закрещены!» – объяснили старые люди в нашей деревне.
Овраг такой у нас есть в деревне, называется Глинище, страшной глубины, и каждый год овраг этот все подвигается к деревне и подвигается. Наверху Богом созданный пахарь Адам землю пашет, а там нижний житель овраги разделывает. Дорогу давно уже обрезало, ездят теперь крещеные люди вокруг крайней избушки и, проезжая этим местом, все крестятся, все крестятся. И закрестили. Остановился овраг, избушка третий год стоит у самого края, не валится, и в той избушке даже одна солдатка живет… Разумные люди поговаривали, что надо бы маленечко загородить, подналадить. Православные отвечали, что овраг не пойдет, жили отцы и деды, и мы как-нибудь, авось, проживем. «Закрещен овраг», – говорили православные. На кресты надеялись, крестами жили. Только вот что вышло в Петрограде с крестами на Крестопоклонной неделе. Приходят однажды говельщики в церковь – стоят церкви без службы. «Нельзя, – объясняют попы, – царя нет, не знаем, за кого и молиться. – Отвечают говельщики: – За народ молитесь!»
Почесались попы, не умеют, не приучены к этому. «Ну что ж, – говорят, – спросите митрополита разрешить, мы что ж! Как-нибудь помолимся».
Бросились к митрополиту. Сидит старый человек, друг Распутина.
«Так и так, – объясняют, – без царя жить очень хорошо, а без креста невозможно, – пусть митрополит велит архиереям и попам за народ молиться».
Звонит митрополит к архиереям, к попам – нет никого у телефонов, все попрятались. Пока их разыскивали и новые слова в молитвах ладно одно к одному пригоняли, храмы Божьи на крестопоклонной неделе стояли без богослужения и кресты на оврагах силу свою потеряли.
Лезет тогда из Глинища нижний пахарь.
Посмотрел, послушал… Тихо! Живут мужички без царя – и ничего. Поджал хвост «Золотой», спрятался и думал двадцать четыре часа.
В конце последнего часа слышит солдатка в крайней избушке, будто в овраге что-то не ладно, ЧВЫКАЕТ. Вышла поглядеть: сидит у края оврага в человеческом образе, в солдатской шинели этот нижний жилец, огонек развел, что-то варит в чугуне, а из чугуна трубка выводная длинная и капают из трубки светлые капли в зеленую бутыль.
– Что ты служивый тут стряпаешь? – спрашивает солдатка.
Отвечает он: «Суп варю».
И потом, как искушал змий первую жену Еву, так он эту солдатку искушал. Пошли в избу. Солдат ей этот суп, а солдатка ему свой суп. И пошло это дело у них, и пошло. Научили всю нашу деревню варить самогон. Из нашей деревни пошло по всем деревням. И тогда эти наши старинные «золотые глоты» – вылезать, вылезать из оврагов и все на собрания, все на собрания. И нет теперь на Руси ни одного комитета, куда бы ни попал Золотой. Шумит, орет, буйствует. За ним все шумят, орут и даже дерутся. И как одумаются, согласятся, все стоят за правду.
Золотой тоже с ними встает. Оглядываются друг на друга почтенные выборные люди от земли и городов и не знают, кто их мутил, из-за чего это весь сыр-бор загорелся.
Разговоры гостей (из дневника)
1 апреля (19 марта)
Наши гости беседовали о прочитанном каждым из них дома современном из области художественной литературы, и так нам странно казалось, что произведения эти совершенно меркли в нашей действительности: как будто их писали очень наивные, благодушные люди.
Например, Анатоль Франс в своем романе «Боги жаждут» из эпохи Великой французской революции – как он мягко относится к человеку, как он верит в него!
Никто из гостей сейчас не читал Льва Толстого, но «Война и мир» и так
