и лесовой хозяин, дед с серебряной бородой, лапти из лычка плетет у реки. Когда облачно, звезды бегут за месяцем, и он, шаля с ними, укроется в уголку небес, – потухают, как свечи, золотые кресты, будто за древней стеной звезды окончили службу в собор. Деду становится темно у реки лапти плести, старый поднимает голову, ищет месяц и приказывает:

– Свети, светило!

Месяц покажется. Золотое закружится веретено. Дед опять плетет лапти, и звезды по-прежнему у золотых крестов служат свою лунную всенощную.

Город Белый лунною ночью – завороженное царство принцессы, наколовшей пальчик о золотое веретено. Но кто полюбил город ночью, сильно полюбил, тому и днем хорошо. Когда заря занимается, не тот ли это самый ночной серебряный дед едет на возу сена по заливному лугу? Переехал дед луг. У чугунного моста его собачка на возу затявкала, а из леса отзывается другая собачка. Деду чудно, останавливает лошадь, смотрит на лес и смеется. От зари нос у деда краснеет, а нос у него попугайчиком, и на самом конце торчит пучок рыжих волос. Собачка тявкает, лесной дед ухмыляется и чешется волосатой щекой о плечо.

– Чего ты, дедушка? – спрашивает рыбак, водяной дед.

– Как чего? Слышишь, – говорит лесовой, – моя тявкает, а там лесовая собачка откликается. Чудно!

Заря колыхается, и по мосту через Ведугу едет дед вовсе красный. А на воде не те же ли древние ночные суда плывут теперь ласточкой, распустив паруса? Этот кормщик деревянный, вырезанный с рулем из одного куска, это женка с бронзовым, чуть прикрытым телом: он управляет, она, помогая ветру, ступает по берегу бронзовыми ступнями и, шутя, ведет судно-ласточку. Не из того ли ночного царства принцессы все эти люди, суда, река, этот базар возле древней стены с грозными бойницами? Смотришь, смотришь на все это, и так хочется днем рассказать о том, что привиделось ночью.

II

Юрьевы от благоверного князя Юрия ведут свой род. Поднять бы старого Гурьича, вот кто рассказал бы о прежней славе и богатстве этих князей. Но Гурьич теперь далеко от нас, и когда нынешнего деда спросишь, отвечает одно: «Поднять бы Гурьича!»

Было время, когда площадка садовой террасы словно отдыхала на окружающих ее клумбах цветов и на ней, как на троне, сидела княгиня и знала только цветы. Князь тогда часто бывал в халате и с трубкой в руке на балконе, с другой стороны дома, на красном дворе. С черного двора на красный выводили породистых кобылиц и Марса, славу Юрьева и всего света. Гурьич был тогда мальчиком на конюшне и все просил конюхов дать ему почистить Марса, но конюхи опасались и не допускали мальчишку. Только уж когда Гурьич стал конюхом и даже сделался первым человеком на черном дворе, мог он и чистить, и кормить, и поить, и выводить Марса с кобылицами к господскому дому. Но радости мало было Гурьичу: Марс в то время на ноги сел, и кобылицы стали не те. Конец Марса был поворот в истории рода князей Юрьевых.

– Эра! – говорит теперь юрьевский батюшка, вспоминая те времена.

Раньше князья занимались лошадьми и хозяйством, а княгини сажали цветы. Теперь же княгини из сада вышли на балкон и стали хозяйствовать, а князья в саду занимались цветами. Что там вышло в господском доме, отчего стало так, неизвестно.

– Чужая тайна грудью крыта, – говорит юрьевский батюшка, не в силах объяснить это событие; но помня, что Марс кончился около этого времени, многозначительно устанавливает:

– Эра!

При барыне рассыпали стену между красным и черным двором, срубили старые ивы, и все стало видно, что делается и на красном, и на черном дворе, и на деревне, и на полях, и на лугах. Княгиня все замечала, все считала, сама объезжала поля, сама секла ленивых мужиков и сама щупала кур. Тяжелые времена наступили для крестьян села Юрьева!

Гурьича жизнь до седых волос прошла так, что вспомнить добрым словом можно было ему только время, когда Марса почистить хотелось и добрый князь на балконе сидел.

Старый князь жил и во время гонений, но был словно в плену у княгини, к людям из сада никогда не выходил и даже спал там, в беседке. Думали, князя уж больше никогда не увидим, и что настал конец ему, свет переделался, началось бабье царство, и время рождения антихриста от седьмой девицы исполнилось. Но вдруг показался князь на балконе в орденах и с лентой через плечо.

– Запрягите моего лучшего жеребца в навозные сани, – вымолвил князь, – гоните гонца по всем моим деревням в пусть кричат: «Вольные, вольные!»

Марса не было. Заводских лошадей княгиня перевела и оставила только рабочих. Но молва скорее коня разнесла всюду княжеское слово. Замутился крещеный народ и весь собрался к господскому дому.

– Вольные! – объявил князь с балкона своему народу.

Поклонились люди, со слезами припали к земле, как в церкви, когда выносят св. Дары. А когда, умиленные, подняли головы, на балконе вместо князя стояла сердитая княгиня и показывала народу свою голую ладонь.

– Когда шерсть на голой ладони вырастет – будете вольными! – сказала княгиня и прогнала всех со двора.

Но воля все-таки вышла, и поговаривали, что шерсть у княгини на ладони стала показываться и что князь выходил на балкон опять в орденах. Тогда не мужикам, а чужим людям продала княгиня всю свою землю, оставила себе сад и Сердечко, самый лучший клочок земли. Мужикам дали Глинище, и воля стала пуще неволи.

Показались признаки близкого светопреставления. За Ведугой леса обмерили, в самых глухих и темных местах пролегла цепь антихриста, чугунка огненной змеей пробежала в славном древнем городе Белом, и телеграфные проволоки опутали весь свет.

Из лесов в нагорье Ведуги пришли какие-то люди в лохмотьях, с горящими глазами и, поднимая двуперстие, говорили:

– Свету конец!

– Слава Тебе, Господи, – отвечали пророкам.

– Настало время, покайтеся, близок час, упадает дуб, откроется гроб князя Юрия!

– Дай-то, Господи, а то уж наши-то князья ни на что не похожи стали: бабы из них поддевки шьют.

Услыхал старый князь о близкой кончине мира, или сам прочитал в родословной книге, или вспомнил, что Юрьевы от благоверного князя Юрия ведут свой род, – князь в последний раз встрепенулся и вышел из сада. И пришел князь на то самое место, куда некогда благоверный князь Юрий пришел со своим воинством.

Прежняя молодая Ведуга бежала под берегом, и старый берег был, как отец, над ней. Сел князь на кургане под сенью священного дуба и задумался.

– На сто колов! – прошептал ему голос.

Князь обернулся. В пустом дубу сидел монах с кружкой. Перекрестился князь, положил в кружку денег.

– На сто колов! – ответил монах.

Князь о чем-то догадался, мысль свою достать золотой гроб князя Юрия оставил, вернулся опять к себе в сад и скоро преставился. Завещал князь похоронить себя возле беседки в саду, но княгиня и тут по-своему сделала: схоронила она князя на сухом месте в церковной ограде, обнесла могилу золоченой решеткой, поставила мраморный памятник и скоро, устроив свои дела и передав их молодому князю, легла рядом со стариком.

Гурьич был веселый, прибауткам и всяким безделушкам у него счету не было, наговорит мех и торбу, насыплет короба всяких присказок, да и ругаться примется, тоже, бывало, не найдет себе стрешника. Но перед концом и у Гурьича все стало отходить, таял, изнывал как черный слежавшийся старый снег весной. За день до конца Гурьич слез с печи и потихоньку куда-то ушел. Хватились, бросились искать и нашли его уж далеко в поле, куда-то скоро, скоро шагает.

– Куда ты идешь? – спросили старика.

– Домой! – сказал Гурьич. – Куда же мне больше идти? – удивился даже, что спрашивают. – А вы куда думали? Домой иду.

Все тут и поняли, что Гурьичу конец настал. Привели его домой, одели, положили в красном углу, причастили св. Тайн. Гурьич, уже причастившись, лежа, поймал рукой за ушко поросенка, попросил ножик и сам зарезал.

– Помяните меня! – сказал Гурьич, показывая на поросенка. И кончился.

II

Бабье царство

Бабье царство настало после старого князя и Гурьича. Мужья стали уходить на сторону, а бабы править мужской работой: пахать, сеять, косить. Пашущих баб в нагорье Ведуги стали звать распашонками.

Сойдутся теперь два старика, нагорный с низинным, и бывает у них разговор о земле, о лесах, о дорогах, о скотине, о корме, о хлебе.

– У нас, – говорит низинный дедушка, – земли светлые.

– А у нас земли темные, – отвечает нагорный старик.

– У нас от леса луга заросли: там кочка глядит, там можжевельник растопырился.

– А у нас луга чисты, лес сведен, земля голая. Народ у нас выбитый: мужья разошлись, остались бабы, старый да малый.

– Так Господь жить не наказывал.

– Не складывается no-Божьему. Мы не вольны, живем, как горох при дороге.

Говорят старики меж собою и сами посматривают на благоухающий сад юрьевской усадьбы, как, может быть, и первые люди смотрели на потерянный рай. А в старом саду пустые стволы и в пустых стволах муравьиные кочки. Идет молодой князь между пустыми стволами, из дупл, как грехи, вылетают черные птицы, соловьи поют, но голоса их, как воспоминание, сон, и сад – не сад, а сонное видение.

Князь садится на лавочку, и чудится ему, будто подходят старые деревья с пустыми стволами, окружают лавочку, опускают ему на плечи огромные свои корявые ветви. Озирается вокруг себя князь, и деревья тихо расходятся. Князь встает с лавочки, и деревья с тихим шепотом провожают его до дому, ожидают его у окон, подкарауливают, протягивают на крышу свои старые ветви; и пилят пилильщики, и поет сверчок.

Загорается у князя наверху огонек и долго ночью желтой звездой светит в темном саду. В старых книгах читает молодой князь о том, как пришел благоверный князь на Ведугу, и как веник плыл, собирая святых отцов, и о кургане, и о пророчестве: последний в роду Юрьевых достанет гроб золотой, и тогда будет конец.

Светится желтая звезда в саду. Смотрит на нее Стефан, сын Гурьича, и хриплым басом в тишине разговаривает со сторожем.

– Наш князь хороший, простой, только тут… – Касается лба Стефан и скажет:

– Наш князь с максимцем.

Живет Степан в двух полосах; трезвый – золотые руки, пьяный – бешеный и никуда не годится. Князь не пьет, но тоже двойной. То добр, прост, все раздает и во всем каждому встречному открывается.

– Все ваше, земля – Божия! – говорит в эти дни князь мужикам.

Обежит молва о Божьей земле село, собираются на сход мужики, начинают