землю столбить[4], а князь уж в другой полосе: ходит по хозяйству, все считает, все метит, записывает, бранит лентяев: вылитая мать!
– Захлебнется! – знают вперед мужики, чем все это кончится.
Подговаривают Сережку-барина выкинуть штуку. Барин положит камень в молотилку так, что все зубья из барабана вылетят, или у жеребца причинные места скипидаром вымажет: мало ли что может сделать Сережка-барин. Князь вспылит, изругает, изобьет барина, задрожит и уйдет.
– Захлебнулся! – бежит радостная молва по селу. Запирается молодой князь у себя наверху и снова читает о пророчестве: «Последний в роду Юрьевых достанет золотой гроб князя Юрия, и тогда будет свету конец».
– А если я – последний?
Жутко подумать о кончине света, когда в темные окна лезут верхушки старых деревьев, и ночные головастые бабочки тукаются в стекло, и где-то между огромными: черными стволами зарница блеснет; кажется, вот загорится небосклон на краю, вот оно-то начинается, о чем не у нас решено. Вырваться? – не вырвешься, крикнуть? – никто не услышит. Беспокойные насекомые стучатся в окно – жить хотят, – а сверчок поет, словно давно уже все окончилось и он после того поет.
– Последний в роду, – думает князь и слушает, как виноватый, во всем последние звуки.
Пустует пустушка в сыром саду, квакает квакушка в пруду, ухает ухальница в сажелке, затонница в затоне, букает букальница, и турлушка вечную трель ведет, выходящую из самых недр темного омута. В этой трели турлушки есть что-то святое, какая-то светлая точка есть на дне темного омута, где словно собраны все грехи.
– Последние будут первыми, – вспоминает князь всегда, когда видится ему светлая точка, – все они были, чтобы создать меня!
С радостной улыбкой оглядывает тогда молодой князь собранные им старинные вещи: на стенах висит славянское и варяжское оружие, древние иконы, пронзенные татарскими стрелами и одежда славянского князя: светло-голубая ферязь, малиновое оплечье, шлем самого князя Юрия.
Последние будут первыми. Молодой князь спасет свой народ, он отроет золотой гроб благоверного князя, и пусть тогда будет этому свету конец!
– Захлебнулся! – бежит радостная молва по селу.
И спешит народ к усадьбе: кто луга травит, кто выдергивает молодые прививки в саду, кто, как мышь, сверлит стену амбара и спускает зерно.
Так скоро все княжеское добро пошло бы прахом, и настал бы конец князьям Юрьевым и конец всякой повести.
Вдруг Бог послал избавление и спасение княжескому роду от погибели. В Семибратский монастырь из чужих стран приезжала православная царевна помолиться Богу. Царевна отговела страстную, а на Пасху город Белый устроил большое торжество в честь заморской царевны. Благочестивая царевна пожелала во имя одного святого дела соединить на торжестве все сословия, в особенности дворянское и купеческое. Сама, не гнушаясь никем и не брезгуя ничем, ради хорошего дела, православная царевна объезжала мещанские, купеческие и дворянские дома, приглашая всех к доброму делу. Так приехала царевна и на Сборную улицу к Плещихе, в большой белый каменный купеческий дом. Старая Плещиха живет наверху, а внизу у ней за решетками сидят девки-поганки и трут табак. Бывает, разыграются девки, окно забудут закрыть, ветер подхватывает табак, и вся Сборная улица чихает.
– Вы чего, девки-поганки, развозились! – крикнет сверху Плещиха.
Окна закроются, но не скоро уляжется табак, и чихает всякий прохожий, кто любит табак и не любит. А многим, многим хотелось бы постоять около плещихиного дома. Красавица-сирота жила у Плещихи, как замарашка у Бабы-Яги. Кто видел тяжелую черную косу на девичьей груди, как она спускается, спускается…
– Богиня! – вздыхал образованный.
– Сорок конфеток стоит! – облизывался простой человек. Но кто бы ни был, ученый-разученый, богатый и бедный, родовитый и простой, все равно: вздохнув о красавице – чихнет.
– Будь здоров! – со смехом провожают его табатёрки.
Царевна приехала к Плещихе по делам православия, пленилась красотой сироты и позвала ее непременно к себе.
Сирота не ударила в грязь лицом, а тут же попросила царевну быть на балу ее чепчиком.
– Chaperon? – догадалась умная царевна, – я очень, очень рада быть вашим чепчиком[5].
В пунцовом тарлатановом платье, давно уже вышедшем из моды в других краях, сирота заткнула за пояс всех красавиц, одетых в модные платья. Князь Юрьев увидел на балу красавицу, и замарашка в один миг стала княгинею.
Взялась молодая княгиня за хозяйство в Юрьеве. Не через пень в колоду, не по-княжески работала. И отступили заросли терновника, шиповника, крыжовника и татарника от старого дома. На треснувшие пустые стволы легли железные скрепы. Речным чистым песочком золотились дорожки в саду.
Простились мужики с надеждой завладеть господской землей, но таковы мужики: что бы ни было, уважают хозяйство.
– Царь-баба! – назвали княгиню.
Женатый князь перестал думать, что он последний в роду и должен спасти народ. Передав все хозяйство молодой княгине, он сделался начальником города Белого и человеком стал.
III
Сухая весна
Князь-начальник полюбил город Белый какою-то лунной любовью: прекрасно ему все древнее, новое унизительно дурно. А вовсе не плохо бы посмотреть ему ранней зарей, как сходятся по белым тропинкам и съезжаются по белым дорогам в базарный день: всякие здешние босомыки и заречные лесные бороволоки. Приезжает дед с лесовою собачкой на сене, старый, нос попугайчиком, с пучком рыжих волос на конце.
Осенив себя двуперстным крестом, дед становится в сенном ряду. Слетаются птицы, сходятся, съезжаются со всех сторон люди. Пахнет от босомык деду-бороволоку махоркой – он поморщится.
– Чурки, бревна! – ворчит дед.
Ко всякому слову бороволок говорит свою присказку, и хоть за сто верст от Белого помяни «чурки-бревна», вспомнят деда с пучком волос на носу и с лесовою собачкой на сене.
Бороволоки, помоложе годами, съезжаются за это время с заречной стороны из Боровинки, где земля светлая и хлеб не растет, зато много травы и лесов. Едут с гор, с темной земли босомыки, огурщуки, зимогоры, везут зерно и картошку. Приходят рассольные старухи, что весь день, как неживые, сидят над кадушками с огуречным рассолом и повторяют одно только свое: «Огурчики солененькие!». Приходят бабы качанные, укропные, солопницы, замочницы и те, что последний крест, последнюю икону выносят: этих сторожит старуха базарная, Тараканница, и скупает у них старье. В том углу, где сидит Тараканница, сходятся все рискунцы, что сами за свой страх и риск промышляют: идет кандидат, пишет прошения, профессор отгадывает по оракулу. Идет зачем-то Сашка-поездошник, что грабит в поездах. И, оставляя за собой следы лошадиных подков, в пятипудовой чугунной шляпе и с пятипудовым медным посохом, в белом, сшитом из паруса балахоне, приходит и неподвижный, как огромный снежный болван, стоит весь день посередине базара Яша – Божий человек.
Возле древней стены города Белого закипает люд: кто рассказывает зачем-то чужому человеку всю жизнь свою от младых ногтей, кто слушает, кто приглядывается, кто торгуется, кто ругается, кто крестится на видные через бойницы золотые кресты древних церквей.
Тот же самый базар, на прежнем месте, что и в те времена, те же поросшие теперь кустарником и мхом древние стены, те же церкви, та же у старого берега молодая, сильная Ведуга бежит.
После обедни на базар приходит и сам начальник города Белого, высокий худой князь с длинными усами и рассеянным взглядом. Руки у начальника всегда лежат назади, а шинель поверх рук спускается хвостиком. Князь идет, натыкается, знакомых не узнает, незнакомым вдруг поклонится так приветливо, что хвостик шинельный болтнется. В праздник с князем идет Царь-баба; она князя одергивает, направляет, подсказывает, кому кланяться. За князем и Царь-бабою идут господа, их зовут на базаре гужеспинники. Черный мохнатый чужеспинник – это тот, что весь день сидит в Правлении и глаз не поднимает, – пишет и пишет. Раньше думали: он много работает, труженик, а оказалось – он так сидит. Второй княжеский друг – худой, голова толкачиком, лицо тонкое, словно из бумаги вырезано, а усы толстые и прозвище чужеспиннику – Полый Сучок. Третий друг – молодой, сын богатых родителей, ничего не признает, ни на что не глядит, идет и свистит на все ветры. Царь-бабе до них дела нет, она смотрит за одним только князем.
Лунною ночью, гуляя по улицам древнего города, князь-начальник полюбил древний каменный город и днем, узнавая его в старинных вещах, подходит к Тараканнице. У зябкой старухи и в теплое время стоит горшочек с углями, а в зимнее время пар столбом валит от Тараканницы. У кого спичек нет, подходят к теплой старухе закуривать, и она достает из-под юбки красный уголек. Там в тепле у Тараканницы хранятся и всякие древние вещи. Только божественное старуха держит в ящике-столе напротив себя.
– Никола Угодник, Божья Матушка, обоим вместе более тысячи лет, ровесники! – предлагает старинные иконы Тараканница.
– Дай луковицу! – требуют чужеспинники. Протирают луком черную икону, яснеет Никола Угодник: могучий лоб, плешинка, кудерки седые, глаза милостивые, прекрасные.
– Хорош Никола! – шепчут друг другу чужеспинники.
– Чем хороший? Тараканы съели, – нарочно громко говорит Царь-баба.
И цену сбивает. Не будь княгини – нищим ушел бы отсюда князь.
Там под капустным листом – крест византийский, там кровавый сверкает на солнце рубин, там голубые перегородчатые эмали, какие-то очи из той страны, словно дневные звезды, воспоминания о больших ночных звездах.
Есть какая-то лунная отрава в этих старинных чудесных вещах, укрывшихся на площади, окруженной сенными и дровяными возами.
– Почем дрова, почем сено? – спрашивает Царь-баба, а князь, как отравленный, как заколдованный, встречается глазами только с эмалями.
Княгиня спешит вернуть князя сюда, в этот обыкновенный мир: князь мог бы и тут любоваться солнечным светом, душистым сеном, зелеными пирамидами овощей и золотистыми бородами бороволоков. Но князь не хочет возвращаться домой, спорит, как маленький, и с помощью друзей увлекает княгиню к седой башне, где, по сказаниям, есть ход из крепостной стены в Семибратский курган.
Седая башня, насквозь пробитая ядрами, стоит у начала подземного хода среди целого поля, засыпанного обломками другого какого-то огромного здания. Обломки под ногами, словно грешники скрежещут зубами. Испуганный, под сводами уцелевшего алтаря филин мечется, летит к отверстию, ошибается, ослепленный солнечным светом, летит к другому окну и бьется у железной решетки. В алтаре на земле есть черная ямка: это бродяги кашу варили, а некогда на этом самом месте престол Господний стоял. В церкви, где когда-то народ собирался, теперь стоят кусты бузины, березка белая, стройная посредине между ними, словно венчается, и корявые, скрюченные, низенькие, но старые осинки в притворе шепчутся, вспоминают, как некогда их бабушка тоже венчалась тут.
Очарованный каким-то видением прошлого, стоит на этом месте князь и видит ему только видные образы.
– Тут должен быть ход в Семибратский курган! – говорит князь.
– Ну
