и Бог с ним, что ж тут хорошего? – отвечает княгиня и уводит князя на мостовую обыденного города Белого.
И так год прошел и два, и три. Бог все не давал князю наследника.
– Царь-баба проста ходит, – осуждали мужики княгиню, – живет, как почка в жиру.
Князь снова и сильнее прежнего задумался, а в городе говорили о задумчивом князе:
– Начальник ретивый и добрый; всем хорош, только чуть-чуть с толоконцем.
В городе не винили княгиню в бесплодности.
– Наш начальник с максимцем! – говорили о князе. – Это все он.
Сказать, что значит «с максимцем», никто бы ясно не мог, но только не винили княгиню.
И еще прошел год, и еще, наследника не было, имение росло и росли у князя с княгиней несогласия.
Бывало, молча едут из города в Юрьево, только пока гремят колеса по грубым мостовым. Но только выехали за город на мягкую полевую дорогу, княгиня придирается к чему-нибудь и начинает князя пилить. Она цепляется за все, что только видит, слышит, мучится сама, стараясь ухватиться за что-то главное, отчего бы князь вдруг взорвался и весь оказал бы себя, но главное не дается княгине. И так едут они, пленный князь и молодая княгиня, ожидающая сильного ответа на свои бабьи слова. Но князь все молчит и молчит. Обоз, представляется князю, идет обоз по накатанной дороге, а пролетка скачет по камням и вечно будет скакать и никогда не обгонит обоза.
Князь вдруг начинает рукой крутить, будто вертит маслобойку за ручку.
– Что с тобой? – на минуту обеспокоенная, спрашивает Царь-баба.
– Зуб ноет, – притворяется князь. Помолчат немного, и опять она пилит.
– Барин, – хочет и не может сказать Стефан, – барин, да что ты молчишь, что ты смотришь на бабу, побей ты ее!
Поднять бы старого Гурьича, посмотрел бы он вокруг себя на эту голую землю, на баб-распашонок, на деловитую княгиню, задумчивого князя; вздохнул бы старый Гурьич и осудил:
– Слаб стал человек, князь землю осилить не может. Землю возьмешь в руки – хорошо, она возьмет тебя – худо, и тошно на человека смотреть!
Трезвый Стефан – золотые руки: он и кучер, он и конюх, и сторож, и староста. Пьяный Стефан – весь в дьяволах. Не любила княгиня пьяных и давно прогнала бы Стефана, да ничего не поделаешь: нет мужиков, все на стороне, одни бабы в Юрьеве, старые старики да малые дети; бабы сеют, бабы пашут, бабы косят, но за кучера никак нельзя посадить распашонку.
Пьяному с каждого порога дорога: чуть выпил, идет Стефан, играя грязным пальцем на пьяных губах, к барскому балкону.
– Полтысячи лет! – приветствует он от всей души барыню.
– Здравствуй, Стефан, – притворно кротким голосом отвечает княгиня.
– Еловый сучок! – продолжает Стефан.
Марфа, жена Стефана, смотрит беспокойно из окошка людской, как муж с барыней разговаривают, выходит, копается возле чана с дождевой водой, словно не замечает, и когда уж барыне станет невмочь, бросается к мужу и уводит его по не зарастающей, вечной тропинке от балкона к людской, к деревянному домишке под черепичной крышей. К полудню Стефан забирает силу над Марфой, к вечеру муж бьет жену.
– Шумят, – говорят прохожие, – черт проехал на дикой козе!
Ночью избитая женщина ставит тонкую свечку перед Иваном-Осляничком: он сымет обиду.
Иван-Осляничек был святой, лицом, как ангел, прекрасный, хотел смирить себя и выпросил у Господа себе звериное лицо, ослиное. Ему, святому со звериным лицом, снимающему обиды человеческие, хочет поставить женщина свечку, а рука то тянется к заступнику, к Ивану-Воину. И падает Марфа, и часами лежит, неподвижная, темная в свете лампады, темная от обиды, бьется, пока не поставит свечку и Осляничек обидяющий не сымет обиду, и станет на душе радостно.
В забытьи приходит к Марфе Богородица, хорошая, ласковая женщина, и, показывая дитя, говорит ей тихим голосом:
– Марфа! – говорит Богородица, – будет тебе искушение – ты не искушайся и будут обиды великие – не обижайся: поставь Ивану-Осляничку обидяющему свечу – он снимет обиду твою.
Успокоенная, засыпает Марфа. Засыпает без Стефана сторож, прислонившись к дровам; засыпают псы, свернувшись калачиками в ямах, вырытых курами. Вот когда, в ночной тишине, из-под соломенных крыш выходят на свой жалкий промысел возле господской усадьбы люди, похожие на изгнанных и проклятых Адама и Еву. У него – пила, у нее серп и мешки для травы. Голодным людям раем кажется житье в этой княжеской усадьбе, но первых людей манит не украшенная высокими деревьями и цветами земля, а голая: им нужен хлеб, трава скоту и топливо.
Тихо крадутся голодные люди к пустому раю; за ними на привязи идут животные. Прежние громадные деревья в раю, звезды блестят, соловьи поют. Озираются первые люди на единственный огонь в старом доме – большую желтую звезду. Он тихо пилит, она осторожно рвет траву и набивает мешки. Животные в ночной тишине мягкими губами захватывают сочную траву и слышно жуют.
Разгорается желтая звезда между черными стволами, чья-то тень медленно движется от стены к стене, останавливается, виднеется протянутая рука…
Это благоверный князь Юрий выводит в защиту своего народа полк за полком на городскую стену. На голове у князя мягкая шапка с узорчатым верхом и соболиною опушкою, на плечах узорчатая мантия, под нею светло-голубая ферязь с зеленым оплечьем. В руке у князя золотой Сион, украшенный драгоценными рубинами.
Эту протянутую руку с Сионом видят из сада Адам и Ева и озираются в страхе, но это не Божий страх. И если бы Сам Господь среди ночи вдруг явился в сиянии и воскликнул: «Адам, Адам!» – он испугался бы не Божьего голоса, а света: увидят при свете злые люди, оберегающие рай. Им кажется, не ангел с мечом остерегает рай, а злой человек.
До утренней зари горит желтая звезда, и выходят полки на крепостную стену, и под стрелами врага невредимые плывут над толпой чудотворные иконы. С утренним светом все исчезнет. Это не древний князь Юрий ведет свой народ, это наверху, в господской усадьбе, в комнате, увешанной старинным славянским оружием, из угла в угол, в раздумье о прошлом, ходит последний в роду Юрьевых. А в саду, на лугу и на полях не Адам и Ева пришли в потерянный рай, а простые мужики-босомыки и бабы-распашонки со своим скотом обложили со всех сторон княжескую усадьбу.
На рассвете, до солнца, без седел на острых хребтах лошадей, орошенные, холодные, как трава, озираясь, с припасенными за пазухой камнями, едут старики. Женщины идут потихоньку с мешками травы, прячась за ветки, за кусты, готовые чуть что покажется, бросить добытое и бежать без оглядки, как спугнутые козы.
Наступает дельное утро в господской усадьбе, и раньше всех через белые столбики выходит большая красная корова и уводит за собой стадо сытых коров. Пастух идет за коровами, весь заплатанный, и хлопает длинным арапником. По вечной тропинке из людской на скотный двор идет Марфа, за нею Стефан; его плечо и ее соединены жердью, и на жерди висит ушат. У колодезя с большим кругом они останавливаются. Он вертит круг, она ловит худую бадью; спешат, пока не успело все вытечь, опрокинуть в корыто. Сливают бадью за бадьей в корыто и потом наполняют ушат и снова, соединенные жердью, уносят ушат по вечной тропинке и снова несут его пустой. Распашонки ведут к корыту поить лошадей, запрягают, едут в поле, и двор пустеет. Кружатся ласточки, выходят на солнышко куры ямки копать. Соединенные жердью, еще долго ходят Стефан и Марфа по вечной тропинке.
– Уехали? – слышится с балкона голос проснувшейся хозяйки.
– Давно уехали, – отвечает Марфа.
Торопится хозяйка: без нее не будет дела; тут нет своей воли, все так устроено, чтобы рай зеленеющий и расцветающий с птичьими песнями – забыть; все так заведено, чтобы хозяин сошелся со всем, как навоз, удобряющий землю.
– Галка засиделась, – жалуется Марфа на курицу.
– А Стефан?
– Бог милует: утро держится, что вечер скажет. Солнце вышеет. Белые струйки поднимаются от темной вспаханной земли. Княгиня спешит туда, в марево: там она – распашонки пашут, нет ее – сидят и болтают. Межами, бороздами ходит по вспаханному полю княгиня. Там рукою землю потрогает: не суха ли, не сыра ли, рассыпается, мажется… Там ощупает на свежей, мягкой земле ногой твердый орех и крикнет на распашонок. В белых, колеблющихся струйках земли, между черными птицами, идущими за сохой, она сама, как большая темная птица, и черные глаза ее, проникающее в землю, – птичьи глаза.
Была сухая весна. Земля распаренная, жаркая, отдавала последнюю влагу солнцу белыми струйками; напрасно ожидала эта сильная земля пахаря с плугом: бабы чуть ковыряли ее сохами. Где-то плачет дитя, оставленное на меже; мать не слышит, ведет и ведет длинную мелкую борозду: не столько пашет, сколько птиц кормит червями. Закричался ребенок; довела борозду мать, вынимает грудь – молоко перегорело. И растет дитя больное, слабое, и на поле колос вырастет мелкий на тонкой, длинной соломине – колос-зажмура, что все вверх глядит и на Бога обижается.
Сухая весна, когда не от теплых весенних дождей растает снег, а только от горячего солнца. С осени сухая земля весной сразу поглотит всю влагу: не было весенних ручьев, не было широкого разлива, была сухая весна. Близко около полудня, когда все дрожит, колеблется, соединяется, разъединяется в мареве, княгиня возвращалась домой по меже, разделяющей землю господскую и крестьянскую. Впереди марево создало море, и над ним парила в воздухе единственная березка с обкусанной макушкой. Ребенок где-то плакал, сверкала палица пашущей женщины.
– Где это плачет дитя? – подумала княгиня, но море расстилалось перед ней, и все закрывало и все уродовало весеннее марево.
Пашущая баба крикнула на лошадь, но слово не раздалось, а глухо кануло вниз; княгиня обернулась туда и увидела дитя. Сверкая палицей, подходила соха, остановилась возле ребенка. Лошадь изморенная прямо в оглоблях легла, и глаза ее от солнца красными кровяными шариками горели на темной земле.
Мать стала кормить дитя, и оно успокоилось и улыбнулось княгине.
– Отдай мне мальчика, – любуясь младенцем, сказала княгиня. – Отдай мне его. Мой, мой! – играя с ребенком, говорила она. Распашонка смеялась, довольная.
– На что тебе ребенок. Отдай мне, – повторила княгиня.
– Как на что? Вырастет – кормильцем будет.
– А девочку отдала бы?
– Нет, и девочку не отдам.
– На что же тебе девочка?
– Как на что? Ведь и наши матери были девочками.
Княгиня хорошо знала распашонку: артельная баба рожала частых детей от разных отцов; родит, покормит
