реку почти такой же чудесный, как и от Семибратского кургана. На Веселой горке веселая трава, веселые цветы, веселый садик и даже сосны смотрят не угрюмыми вещими птицами, а тоже веселые, и монахи в шутку зовут их «мироносицы отца Леонида». Весною цветут на Веселой горке тюльпаны, гиацинты, жонкилии, летом ремонтантные розы, осенью астры и георгины и в ту пору, когда всякий цветок, убитый морозом, склоняет головку, на Веселой горке, не унывая, цветут бессмертики.

«Мой Сион» – в шутку называет отец Леонид город Белый. Все цветы на Веселой горке – дар Сиона: благодарные дамы во все времена года убирают Веселую горку цветами.

Теперь отец Леонид остарел, лежит больной на своем клеенчатом диване, возле дивана стоит тележка, и в ней больной выезжает в другую комнату давать советы по старой памяти посещающим Веселую горку дамам, ровесницам отца Леонида. Старость и болезни изранили тело отца Леонида, но голова его по-прежнему свежая. Будь вечный день и постоянно будь новые люди возле старика, он, как бессмертик, остался бы вечно живым, но безлюдие, ночь и тишина томят его: кутается, зябнет, заснуть не может, и мысли скрипят, как жернова без муки.

«Старость есть грех, – думает в эти ночи отец Леонид, – грех, иначе говоря, есть вред».

Мысль о грехе-вреде всю ночь не дает покоя старику, уводит его в темный омут, похожий на ад, такой страшный, что, явись молодому один раз, и кончился бы молодой человек. Но со стариком каждую ночь повторяется одно и то же, и он привык, к утру всегда справляется с адом и радуется заутреннему звону, свету и солнцу.

– Грех, конечно, есть вред, – под утро думает отец Леонид, – но, с другой стороны, все это ведет к счастью: люди стремятся избежать греха-вреда и устраивают жизнь свою к лучшему. Было время, скороходы за сто верст письма носили – ну что тут хорошего! а теперь почта и телеграф; в старину, бывало, в дорогу щи мороженые берут, нынче везде на вокзалах буфеты. Отлично живут! – веселеет под утро отец Леонид, – куда лучше прежнего: грех ведет к счастию.

После обедни часто приходит кто-нибудь за советом. Келейник хочет помочь встать с дивана и сесть в тележку.

– Не надо, я сам, я сам, – громко и бодро говорит отец Леонид.

Есть возле дивана в стене гвоздик, подальше вбит второй, и третий. От гвоздика к гвоздику тянется старик к своей тележке, сам садится, сам выезжает в другую, светлую комнату и вглядывается, узнавая забытое лицо своей гостьи.

Кто эта дама в старомодном темном платье смотрит на разбитого параличом старика, пугается, говорит ему о страхе своего близкого конца?

– Сударыня! – утешает отец Леонид, – когда вы будете умирать, ангелы на серебряном блюде принесут вам отпущение грехов, посадят вас на это блюдо и живой унесут на небо! Не бойтесь!

Дама улыбается, старик по улыбке узнает в ней Вареньку: она до сих пор носит в его сад цветы.

– Полегчило! – шепчется потом Варенька с другой старушкой, гуляя в монастырской роще, – сильно полегчило, – а вам что сказал?

– Я букет ему принесла, – с улыбкой говорит старушка, – он взял белую и красную розу: «Красная роза, – говорит, – вы, белая – я, монах».

– Все такой же! – смеется Варенька.

– А мне сказал, – говорит третья старушка: «Не осуждайте нас, одежда еще не делает монахом, это подобно костюму барыни, чудесный белый костюм, как эта белая роза, а загляните внутрь…»

– Все такой же! – смеются все вместе.

И старушки сдружаются, идут с Веселой горки в монастырскую гостиницу, кушают знаменитую семибратскую уху из бирючков, пьют чай и, закусывая невынутыми просфорами и улыбаясь далеким радостным образам, повторяют друг другу:

– Он все такой же!

Однажды не старушки, а молодая, сильная дама с румянцем, побеждающим здоровый загар, и темным пушком-усиками вошла в келью отца Леонида и застала врасплох старика. Было прямо после обедни, когда радостный звон вместе с радостным солнцем общей волной врываются в окно кельи. Молодая дама прошла одну комнату и заглянула в другую, где спал отец Леонид.

Келейника не было; отец Леонид, не зная, что в дверях стоит и смотрит на него молодая дама, перебирался от гвоздика к гвоздику, стремясь поскорее достигнуть тележки. Вдруг скрипнула половица; старик оглянулся, выпустил гвоздик, покачнулся и рухнулся на пол. Молодая дама быстро умела поднять старика, уложить на диване, успокоить, обласкать. Села сама возле и рассказала о себе ему, как родному.

– Есть ли кого любить? – спросил ее прямо отец Леонид. Молодая дама замялась, но, посмотрев на умное и ласковое лицо старика, стала говорить намеками.

– Да можно ли его любить молодой женщине? – перебил отец Леонид.

– Я люблю его, но не всегда: когда задумается, его нельзя, невозможно любить, да он тогда и не здесь, не с нами бывает, представляется ему, будто он последний в роду и достанет золотой гроб князя Юрия и спасет свой народ, и последний первым сделается.

Княгиня все рассказала, что знала о князе.

– У вас нет детей? – подумав, сказал отец Леонид.

– В этом наше несчастье! – обрадовалась княгиня, что старик понял ее.

– Несчастью нельзя поддаваться, счастье сделать нужно.

– Как же можно счастье сделать? – спросила княгиня.

– Как сделать счастье? А вот что ты испробуй… Отец Леонид припомнил похожий случай и дал свой совет.

– Будет у вас дитя не свое, но это все равно: лишь бы князь за свое считал и поверь, княгинюшка, обойдется твой муж и забудет своего Юрия.

– Я сама так думаю, но ведь это обман.

– Тайна, а не обман. Есть большая правда на свете и правда коротенькая. Большую правду Господь нам откроет там, на небе, а здесь мы живем по коротенькой правде. Ты хочешь ему и себе в этой жизни счастье сделать, и сделай: князь обойдется. Но только держи это в тайне.

Леонид приподнялся, благословил княгиню, поцеловал и сказал на прощание:

– С Богом, гора!

Княгиня вышла в сад утешенная, обрадованная.

– Полегчило, княгиня? – спросили ее две старушки в саду.

Княгиня улыбнулась старушкам хорошей улыбкой, они улыбнулись ей, и хотя не знали, что она спрашивала, казалось, все понимали. Вокруг было множество цветов, и белый Сион на солнце весь горел золотыми крестами.

VII

Две правды

Раз в году открываются водяные ворота в крепостной стене, и над толпою народа плывут к Ведуге темные лики в золотых ризах с самоцветными камнями. Чудотворные иконы берегом реки оплывают стену до Белой башни, повертывают на ту сторону и возвращаются назад к водяным воротам. В тот же день ворота забиваются досками на целый год, и ветер гремит ими в непогодь и швыряет кирпичи в реку с высокой седой башни над водяными воротами.

Некогда благоверный князь Юрий обошел ту же самую стену с теми же самыми иконами и спас город. Теперь, когда идут вокруг города, мало кто знает, почему он идет: обходят, как с исстари заведено, молятся без молитвы, крестятся, машут руками, как мельницы крыльями, кланяются, как дерева на ветру.

Обойдут раз в год стену и потом опять живут как ни в чем не бывало. Если же с кем-нибудь вовсе худое выйдет, возьмет копеечную свечку, обойдет зачем-то с ней город, отчего-то станет легче, и опять все наладится. Две правды живут в городе Белом: одна за стеной и другая вокруг стены. Страшно бывает днем за стеной встречаться с седою, древней башней; прохожий перекрестится, словно дань отдаст, и бежит из-за стены на базар, и обыкновенные дела ему после страшного кажутся веселыми. А лунною ночью, когда все новое спит и оживает каменное древнее, пугает керосиновый огонек в окошке мещанского домика или одинокий гуляка-фонарь. Две правды живут в город Белом: дневная – близкая и далекая – лунная.

Князь обходил крепостную стену с народом. В толпе было много людей из-за Ведуги, где земля светлая, песчаная, неплодородная, но почему-то в лесах сохранилось много великанов с волнистыми громадными бородами. Эти люди в овечьих шкурах, идущие за иконой, показались князю остатками седой старины.

– Кто эти люди, откуда вы? – спросил князь великанов.

– Мы – бороволоки со светлой земли, – ответили мужики в овчинных тулупах.

Светлая земля, населенная бороволоками, показалась загадочной князю, и потом дома он внимательно разглядывал карту древней Сар-матии. И там было племя, сходное с бороволоками, но только у тех бороволоков были копыта, рога и хвосты. Ведуга в то время текла в обратную сторону. И внезапно у князя в тиши его кабинета мелькнула мысль: взять на себя труд доказать, как с изменением русла реки племя бороволоков постепенно лишалось рогов, копыт и хвостов.

«Зачем это нужно?» – на минуту подумал князь, приступая к огромной работе. И тут же ответил себе: «Нужно знать свой народ».

В это самое время княгиня возвратилась из Семибратского монастыря и стала делать счастье князей Юрьевых. Марфу княгиня перевела к себе в дом и устроила в особой комнате рядом со своей спальней. Перенесла Марфа к себе Богородицу, Ивана-Осляничка, Ивана-Воина, повесила картину Афонской горы, св. Серафима с медведем, царя Ивана Грозного, розовую бумажку от кяхтинских чаев и стала всем им одинаково молиться за княжеское семейство все равно как за свое. И свою особенную, Марфину, тропинку пробила она от дома к леднику, и по всему стало видно, что ходить ей по этой вечной тропинке, пока жива будет.

– Марфа, а ты будто горошку поела! – стали говорить ей с соседней тропинки от людской к скотному двору.

Не брехом, как другие бабы, отвечала Марфа на эти слова, а молча глазами просила не трогать ее на вечной тропинке.

Наступало время рабочей поры, день ото дня прибавлялось работы, но княгиня все позднее и позднее выходила в поля. Утром она звала к себе Марфу и перекладывала с ней, советуясь шепотом, какие-то подушечки от самой тоненькой, в блин, и до подушки-перины.

– Эта на самое последнее время, – шептала Марфа об огромной подушке.

– Не велика ли? – сомневалась княгиня.

– И вы-то не маленькая, – отвечала Марфа, – еще прибавить бы, позаметнее.

Марфа, одев княгиню, садилась, распускала ненужные больше подушки-блины и все прибавляла и прибавляла пуху к огромной подушке.

Скосили на лугах сено, высушили, скопили, сжали рожь, сразу подошли овес и пшеница. Час пропустить в такое время – деловому хозяину за год покажется.

– Не замечает? – спрашивала Марфа.

– Что он может заметить, – говорила княгиня с досадой. – Прибавь еще!

Наконец, княгиня не выдержала и, с помощью Марфы, медленно и