а простор душе. Приятель мой, чиновник Министерства народного просвещения, сохранил от своих предков стремление обзавестись собственным домиком и жить в нем независимо, как жил его дедушка, дьякон в Лебедяни, полвека тому назад. Портрет этого старика возле бревенчатого мещанского домика с палисадником висит у чиновника на видном месте. Не раз в мечтах о прошлом приятель мой снимал эту лебедянскую фотографию и, глядя на нее и представляя родной город, приходил в умиление: душу свою он сравнивал с душой Лебедяни, как у Роденбаха сравнивается это в «Мертвом Брюгге». С трудом выносил я эти признания: во-первых, душу героя сопоставлять с городом в России невозможно, просто нет этого у нас, а потом какая же в Лебедяни душа? Но приятель мой страдал разными болезнями, ему хотелось покоя физического, – я не спорил и с удовольствием поехал с ним покупать идиллический домик в деревянном Петербурге, будто бы похожем на Лебедянь.

Теперь в большой моде в Петербурге разглядывать различные архитектурные сооружения прошлого времени: раньше Петербург считался очень скучным и некрасивым городом, теперь его только что открыли. Я лично могу понимать красоту городских архитектурных сооружений только по книгам, когда они там отдельно от других строений и жизни улицы прекрасно воспроизведены на блестящей бумаге. А так все боишься, как бы не попасть под трамвай, и решительно ничего не видишь. В этом смысле благодаря многим вновь изданным книгам я вполне присоединяюсь ко всеобщему мнению, что Петербург вновь открыт. И в этот раз, проезжая Дворцовую набережную, мы с приятелем любовались дворцами, только чувствовали, как скучно в этих роскошных строениях, и с душевным трепетом ожидали простых деревянных Лебедянских домов. Скоро они и начались, желтые домики в охре. Погода была превосходная, мы сошли с извозчика и решили пройти две-три версты до желанного домика пешком. Несколько времени шлось очень хорошо, но потом желтое стало утомлять глаз.

Мне кажется, что архитекторы вообще совсем еще не научились ценить окраску домов: все у них лишь линии, но почему же не краски? Сколько раз я останавливался на красоте форм какого-нибудь дома только благодаря тому, что рядом был некрасивый, но подходящим образом окрашенный дом. Теперь же в деревянном городе вокруг нас была одна только охра, мы шли по какому-то кошмарному желтому городу. На улицах никого не было. Два хулигана, сипло бася, попросили у нас «ради Христа». Пристала чужая, очень ласковая собака. А главное, – что все было желтое в ярком солнечном свете.

Трудно передать, что мы увидели, когда пересекли всю толщу желтого города: там речка с черной водой и бабы белье полощут, фабричные трубы, болотные кочки и перелески, заборы, капустники. Это была помойная яма огромного города, и тут где-то мы разыскали наш дешевый домик. Он был, конечно, желтого цвета и довольно большой, со множеством отдельных квартирок. В переднюю часть коридора выходили двери квартир, в задней – одна к одной двери от необходимых мест с замочками; все невыразимо смердило и оканчивалось помойной ямой. Вся местность была здесь как помойная яма. Дым серой птицей с огромными крыльями висел над большим каменным городом. Там что-то варилось, сюда лилось… Мы бежали скорее-скорее по желтому городу туда, под темные крылья каменного…

Ежегодно пятьдесят тысяч нового населения, прибывающего в Петербург, вытесняют людей из желтого города, и они бегут, как мы, неминуемо к центру, под серые крылья. Вот почему такой ужасающий рост цен на жилища, такая переполненность города, такая строительная горячка, такая борьба, движение и мечта о дедушке-дьяконе в лебедянском деревянном домике с палисадником. Недавно я узнал, что есть на свете какие-то города-сады и что в Петербурге даже организовалось Общество городов-садов. Я подумал, что это какое-нибудь новое Общество петербургских мечтателей, и поехал смотреть чудаков. И мне пришлось встретиться с совершенно для меня новой породой мечты, которая меня сейчас очень увлекает: мечта людей не деревенских, как мой приятель, а выросших на камне, людей чисто городских, мечтающих о новом городе. Показывали диапозитивы этого нового города, устроенного где-то в Англии «по системе Гоуарда». Перед нами была типичная картина средневекового скученного города, но окруженного не желтым кольцом деревянных строений, как у нас, а полями и рощами. В новом городе скученность домиков куда больше, чем у нас в самом тесном дачном поселке: один дом тесно примыкает к другому, и по улице нет ни одного дерева. Сады скрываются за домами, приходятся как раз на месте наших помойных ям, и такой величины, чтобы один чиновник мог сам обработать лопатой, т. е. пять-десять квадратных сажень. Все подлинно сельское возмущается в душе, когда видишь эти диапозитивы с квадратиками в несколько сажень для каждого чиновника, но в том-то и дело, что это не сельская расплывчатая мечта о дьяконе, а строгая умственная мечта горожанина. Сколько думал тут человек над планировкой улиц, над этой паучиной сетью, окружающей центральный парк! Оказывается, все эти наши широкие петербургские улицы – совершенно непроизводительная трата пространства и труда на мощение. Нужен только один проездной путь, и вовсе не нужно остальных улиц мостить целиком. Мостовая только, чтобы двум разъехаться, остальная часть – под газоном. Тогда не нужно и разбирать мостовую для прокладки водопроводных труб и проводов: все это – под газоном. Есть и фабрики, и настоящие улицы, но все это на своем месте. Главное, что отличает мечту о новом городе от сельской мечты, это – не подчинение стихии, а господство над ней; сельская мечта оканчивается помойной ямой, городская – квадратиками линий по белой бумаге.

Мой взгляд, что совершенно бесплодной мечты не бывает: при известной ловкости ее всегда можно бывает превратить в денежное и даже весьма полезное дело. Так случилось и с мечтой о городе-садике. Пусть эти квадратики – недостигаемый идеал, но посмотрите, что навертелось вокруг этой затеи. Прежде всего, ясно стало, что жить в таком квадратике можно только с товарищами, которым можно доверяться и положиться на них. Значит, необходима кооперация; новый город строится на кооперативных началах. И если главный принцип нового города – кооперация, то почему бы с идеей нового города не обратиться в старый и строиться тут на кооперативных началах?

– К сожалению, идея эта уже испорчена, – говорит оратор садов-огородов.

Идея кооперативного строительства домов превратилась в спекуляцию на «постоянные квартиры», т. е. в использование не чувства общественности, а мещанского чувства самоличной собственности.

Но причем же тут самая мечта? Почему бы не обратиться с мечтой о садах-огородах к этому кошмарному желтому городу, окружающему каменный?

Слушая необыкновенно даровитого оратора и, должно быть, очень хорошего человека, я мысленно переделывал ужасающий желтый город в город-сад; со мною в той же комнате переделывали пять-шесть солидных господ и три седых старушки – члены этого чрезвычайно интересного Общества.

Обрадованная Россия

Теперь, когда мир попрал все законы христианской культуры, где-то в глуши Новгородской губернии долетают до моего слуха такие слова:

– Слава Тебе, Господи, вся Россия обрадована, воистину Христос воскрес!

Изумленный этими словами, спрашиваю крестьянина, в чем дело, чем обрадована Россия.

– Казенку закрыли, – ответил крестьянин серьезно.

Перекрестился и прибавил:

– Все стали как красные девушки, воистину Христос воскрес.

Эти слова увели мою мысль далеко в историю кабаков, из которых выходила всякая бунтовщицкая, разбойничья голь вплоть до последних нынешних хулиганов. Я рассеянно спросил крестьянина:

– Куда же пьяницы делись?

– Оделись, ваше благородие, их теперь не узнаешь, человек вошел в свой вид.

И указал мне на рабочего, занятого прессованием сена:

– Вот они тоже были этим занявши.

Я подошел к рабочему, прессующему сено.

– Простите, – сказал он, – мы люди слабонервные, нас к вину тянет сила.

– Магнит.

Он пояснил мне удивительное свойство силы «магнит» из одного человека делать двух: самый смирный на свете – один человек и самый буйный на свете – другой человек, а сила-магнит делает так, что самый смирный делается самым буйным. Вот он теперь две недели не пьет, зарабатывает в день полтора рубля, оделся, обулся, пришел в человеческий вид.

Я спросил бывшего пьяницу, почему же раньше он не пробовал записаться где-нибудь у священника, дать обещание.

– Не могу, – ответил он, – считаю это за грех, вроде хотя бы за рыцарство.

Что такое рыцарство, он мне тут же и объяснил: это когда человек входит в сделку с Богом, остается, например, человеку и жить-то, может быть, всего год, а он обещается три года вина не пить: «рыцарство», когда человек Бога испытывает.

Еще больше удивила меня на днях встреча с одним стариком: человек он крайне правый, но вечно зол на начальство, повторял всему и каждому на тысячу ладов, что начальство у нас – немцы и поляки; в случае войны этот старик всегда пророчил беду. Теперь я встретил его и говорю:

– Вот вы говорили, а смотрите, как дружно поднялся народ.

– Слава Тебе, Господи, – перекрестился он, – видел я, как шли, и уж, признаюсь, всплакнул.

– Как же раньше вы говорили?

– А раньше было другое, теперь казенку закрыли.

Вот опять: там смирение христианское является будто бы после закрытия казенки, тут умный и прямо мудрый старик объясняет взрыв патриотических чувств закрытием казенки. Все это наивно и грубо, но так убедительно.

А вот еще из обрадованной России: вот я приезжаю в знакомый трактир, заказываю себе чаю, меня окружают толпой крестьяне, мещане, прасолы и подают лист бумаги.

– Пиши, – говорят.

Вся эта гурьба людей просит меня в резких словах написать Государю прошение, чтобы закрыть казенку на все время войны.

Объясняю, что война требует больших денег, что доходы поступают с вина.

– Знаем. Пиши, что вместо вина жертвуем по пяти рублей с головы.

Я был уверен, что, скажи я одно слово, и они принесут деньги, и они были уверены, что вся Россия принесет – как один человек принесет – деньги.

– Не лучше ли подоходный налог? – спросил я.

– Так нельзя, – ответили они, – могут обидеться, скажут, не в свое дело суетесь, а то так просто, что готовы по пяти рублей с души вместо вина. А когда кончатся деньги, опять по пяти и еще.

– Пока не одюжим врага…

Провинциальные картинки

I. Возле раненых

Первое, что меня так поразило в Петрограде во время военных событий, это – мгновенное исчезновение хулиганов: в последнее время их было такое множество, что картина быта от их исчезновения существенно изменилась. А в провинциальном родном, богатом купеческом городе меня так же поразило исчезновение черносотенцев. Куда они тоже исчезли?

Я пошел искать их прежде всего на собрании гласных городской Думы, из которых значительно больше половины было черносотенцев. Один из первых