невозможно, и вот почтенные наши деятели старого строя, опустив глаза и рисуя что-то на бумажке, делают постановление об издании газеты на политической платформе «Земли и Воли».
Я сказал, что, опросив всех членов Комитета из крестьян, я убедился в их полном незнании существования политических партий. Но я думаю, что и большинство наших помещиков не понимает разницы между республикой демократической и социалистической. А вообще крестьяне теперь стоят в понимании реальных государственных интересов неизмеримо выше, чем помещики: нападающий, впрочем, и в стратегии имеет какие-то большие преимущества. Поговорите с помещиком и вы убедитесь, что он представляет себе крестьянскую массу охваченной единственным и узким стремлением захвата частновладельческой земли и анархическому разделу ее полосками между собой. Не скажу, что этого нет, но совершенно то же скажу и о помещике, что он охвачен единственным и узким стремлением к сохранению своего владения в своих руках. В этом противники равны и по-своему правы. Но сравним разумные построения в оправдании своих инстинктов тех и других. Известно, как возражают помещики: вследствие такого захвата понизится производительность земли, и мы не в состоянии будем кормить города и районы неземледельческие. А вот пример крестьянского оправдания своего инстинкта захвата земли. На заседании нашего Комитета внезапно поднимается вопрос: не следует ли арестовать одного крупного помещика, который, по собранным сведениям, высеивает всего шесть мер овса на десятину. Спрашивают агронома: рекомендуются ли в науке посевы такого малого количества зерна. Агроном уклончиво отвечает, что при посеве рядовом требуется самое меньшее, но кажется, не меньше восьми мер. Я не сомневаюсь, что помещик злой воли не имел в этом деле, но самая малость причины и высота пафоса показывают, насколько крестьяне при всем своем алчном стремлении к захвату земли болезненно-ревниво относятся к сохранению производительности земли, к сохранению хлеба как государственной собственности, необходимой для снабжения армии.
Не вижу я и в дальнейших постановлениях Комитета, как думают помещики, одного только безрассудного обращения крестьянства к захвату земли и понижению оттого ее производительности. Самое серьезное в этом отношении было постановление Комитета о таксах на хлеб. Известно, что при установлении монополии хлеба установлена была и цена на него в 2 р. 53 к. за пуд. Волостной Комитет наш совершил в первый же день своего существования деяние чрезвычайно дерзкое: установил, вопреки цене правительства, цену в 1 р. 58 к. И вот почему: предшествующая нынешней монополии хлеба мера старого правительства была реквизиция хлеба по 1 р. 58 к. Крестьяне нашей волости в массе своей расстались с хлебом по этой цене, а крупные помещики, ссылаясь на то, что хлеб у них не обмолочен, удержали в скирдах, а теперь исключительно за то, что они обошли реквизицию, продадут его государству по 2 р. 53 коп. Конечно, тут есть и задняя мысль, чтобы помещику стало худо, но, согласитесь, что она скрыта за мотивом справедливости и сбережения государственных средств не менее искусно, чем сохранение частной собственности за мотивом производительности земли? Мне кажется, я сумел бы не менее ясно показать вам известный смысл и в мотивах установления твердой цены на труд, но боюсь превратить свое письмо окончательно в докладную записку. Не удержусь, однако, чтобы не рассказать вам о постановлении нашего Комитета о труде военнопленных. Решили они так, чтобы за военнопленных, которые находятся главным образом в хозяйстве помещиков и богатых крестьян, цена была не по 6 р. в месяц, а так же, как и нашего рабочего, причем 6 р. платится военнопленному, а 15 р. в волостной Комитет, так что за 1000 человек нашей волости Комитет будет ежемесячно получать 15 000 р. Зато солдаткам военнопленные бесплатно: «У тебя муж на войне, вот тебе муж!»
Конечно, я не могу сказать, что значат все эти постановления за пределами нашей волости и выйдем ли мы благополучно из всей этой заворошки, теперь весна, и я хочу сказать только, что почва для посева очень богатая и нельзя не радоваться, когда все вокруг так горячо стремится к объединению. Только совсем другое чувство охватывает, когда переходишь из деревни в усадьбу. Ограда помещичьей усадьбы, которую разрушили в 1905 году, за это время вновь сложена и стала выше. В ограде живет человек, трусливо ожидающий нового разрушения. Как скряга, собирает он всякие дурные слухи и мотает на ус. Но ограда стоит, никто не обращает на нее внимания, кроме самого помещика. Иногда очень милый человек живет в ограде, случись с вами горе, смерть близкого человека, милый человек, может быть, придет вас утешать и обласкает, и поможет, но при одном только условии, чтобы и вы жили в такой же ограде. Что делается за оградой, ему непонятно и страшно, как смерть, которая на самом деле проста и ничуть не страшна.
Эту ночь я ночевал в одной из таких помещичьих оград и сон мне снился отвратительный: будто бы человечек какой-то весьма страшного вида, по фамилии Сиромахин, в доказательство своей сверхъестественной силы дает мне леденцовую конфетку, и от этого по телу моему пробегает электрическая дрожь. И говорит мне: «В скором времени обещаю вам Всероссийскую Сиромаху». Показывает веревку: «Всех перевешаю!» – «Кто же вы такой?» – спрашиваю. – «Я, – говорит, – Сиромаха, но меня зовут неправильно Сиромахин, в настоящее время я хлопочу у Временного правительства об отмене частицы „ин“». Сон этот, вместе с моим поклоном, передайте для истолкования Алешеньке, нашему юродивому.
Трифон
Июнь 1917 г.
По сю сторону Глиница живут Кибаи, а по ту – Шибаи, и метятся на землю Стаховича, на его клевера: вот пустить бы на них стада, повытравить, разделить и распахать бы эту барскую землю.
Задумали это дело хорошо, а решиться не смеют, боятся. Не случилось бы как в пятом году, и еще боятся Кибаи из-за этой земли с Шибаями сцепиться.
Посылают в город крестьянина правильной жизни, Трифона. Не беда, что Трифон неграмотный, зато твердый, и уж у него-то крестьянская земля не проскользнет между пальцами.
Приходит в собрание Трифон, садится на стул и слушает. Вот первый оратор выходит и говорит:
– У меня, товарищи, так: если я сказал «А», то непременно потом скажу «Б».
Трифон ладони сложил, пальцы за пальцы загнул, твердо держит, чтобы ничего сквозь не проскочило, и вот думает, вот думает об этой загадке: «Ежели я сказал „А“, то беспременно потом скажу „Б“».
– Земля, – говорит, – Божья!
А Трифон думает все о загадке про «А» и про «Б».
Это хорошо запомнил Трифон и опять вернулся: «Ежели я сказал „А“, то беспременно потом скажу „Б“».
Человек Трифон неграмотный, трудно ему разгадать, и человек он притом некурящий. Шибануло на него в собрании табачищем, – пропадите вы, табашники, пропадом! – замутилось в голове, закружилось, пошло все ходуном. Так и уснул от табаку и, главное, от думы своей, голову свесил на грудь, а руки на живот по-прежнему, ладонь твердо держит на ладони, палец за палец, чтобы, сохрани Бог, через них чего не прошло. Как раз тут и выходит настоящий оратор из Петрограда от партии «Земля и Воля», председатель Главного Союза, товарищ председателя Главного совета, действительный член Исполнительного комитета, и приветствует всех товарищей от бабушки русской революции, от министра земледелия социалиста-крестьянина Чернова, от с.-р. и с.-д.
– У нас, – говорит, – в Петрограде состоялось решение, чтобы слов иностранных не употреблять никаких абсолютно! – Спохватился.
– Виноват, ошибся: совершенно никаких иностранных слов не употреблять, товарищи, а говорить только о вещах конкретных.
Опять спохватился, но потом скоро наладился и объяснил просто, что самовольно землю расхватывать нельзя, а нужно выбрать земельный комитет и тогда можно будет всю землю отобрать в пользу народа.
– Организуйтесь, организуйтесь, – говорит, – без этого земля от вас убежит!..
И закончил речь:
– Товарищи, самый лучший бриллиант сверкал доныне, товарищи, в короне самодержавного царя, товарищи, а ныне он сверкает, товарищи, в короне самодержавного народа, товарищи!
Как тут все товарищи ахнут в ладоши, словно сто тысяч голубей сорвались сперепугу.
Пробудился и Трифон.
– Как, что? – спрашивает.
– Бриллиант, бриллиант, – говорят ему, – сверкает у нас в короне, а ты спишь, дурень.
Почесался Трифон, а земля-то и пробежи у него между пальцами.
Собираются на выгон Шибаи и Кибаи, спрашивают депутата Трифона, что он в городе слышал, какие о земле выходят права.
Кратко ответил Трифон:
В ту же ночь табуны шибаевские и кибаевские выступают на клевера, утром выгоняются стада, семьсот с чем-то коров, не считая подтелков, две тысячи овец и с каждого двора по свинье с поросятами. Через две недели все чисто, выезжают пахать. Но мыслимо ли пахать клеверище сохами! Ткнулся один – прочь сошник, ткнулся другой – другой пополам, третий – третий сломался. И такой у нас упрямый народ, пока все не попробуют, не остановятся, все сошники поломали. А тут еще беда: яровые зажухли от весеннего холода и от летней сухмели, и клевера потравили – чем кормить лошадей осенью?
Один кузнец богатеет и радуется, день и ночь у него работа. Раньше все был Алешка Голопузый. А теперь не подойдешь без поклона:
– К вашей милости, Алексей Семенович, соблаговолите сошничек наварить.
Восстановление Соловьевской республики
Весна в этом году была дружная, как наша революция, после сильных морозов внезапно хлынул дождь, и вода, размывая чернозем, потоками бросилась в овраги.
Покрытая водой, покинутая властью человека, лежала земля как до сотворения мира: безвидна и пуста. Когда воды стекли, заезжает из города мещанин ко мне на хутор, арендовать мой сад, осмотрел деревья и говорит:
– Сад будет с урожаем, а снимать подожду, пусть образуется революция.
– Революция, – говорю, – уже совершилась, видите, все спокойно: саду от крестьян опасность не грозит.
– Власти нет никакой, – отвечает мещанин, – подождем, пока власть образуется. Революция, я согласен с вами, произошла, а ум человеческий не произошел.
И в ожидании власти покинул мой хутор.
Однажды нас разбудил среди ночи яростный лай в соседней усадьбе, и были слышны обрывки какого-то громкого неудовольствия потревоженных владельцев. Потом собаки провожают со двора какого-то врага до нашего хутора, к этим собакам присоединяются наши, въезжает тележка и кто-то в белом пьяно ворчит и ругается.
– У вас тут никаких правов нет на дворе!
– Какие же вы тут среди ночи права ищите, товарищ, кто вы такой?
– Комиссинеры!
Голос казался нам знакомым, как будто это был Архипов голос.
– Права проверяю!
– Зачем же среди ночи искать права, лучше бы днем.
– Вся власть моя, захочу, разбужу, захочу – мимо проеду. Моя власть и крышка! Нет у
