– видишь, я старый член, и еще член правления, и то не получил.
– Не получил! Ах, ты, член-перечлен, ты не получил.
И опять стал «пушить» его. Главные упреки его были в том, что сахар многими пудами отпускают богатым и влиятельным лицам, и кто смел, и кто знает ходы и переходы – тот два съел. Спор принял широкие размеры, когда кооператор стал предлагать мужику сделаться членом общества и тот стал ему доказывать, что он такой же, как и Семен, член всего русского общества.
– Не горячись, милый, не горячись, – уговаривал Семен, – нужно уметь лавировать собою.
В это время вышла барыня с мешком сахара, бабы, подвинутые бойким спором, кинулись на нее:
– Шляпу, шляпу с нее сдирай!
Барыня едва отбилась и, негодующая, увезла свой сахар от воинственных баб.
После этой сцены я не стал добиваться сахару и запасся спускным медом.
– И не выкидывает? – спросил меня батюшка.
Я догадался: многие думают, что от меда выкидываются на тело прыщи.
– Нет, говорю, ничего пока не выкидывает.
– Ну, смотрите!
Вскоре, правда, мы все стали замечать на себе какое-то скверное действие меда, перестали его употреблять и вовсе лишились сладости. В это время приехала к нам, будто из другой стороны, племянница из Калужской губернии и привезла свой месячный пай, свои б/8 ф. сахарного песку. Удивительно, как это разно в России: в то время как в нашей губернии большинство людей мечтают о карточной системе как о манне небесной, когда у нас чуть ли не на каждом шагу слышишь: «Взяли бы пример с Германии!», – в Калужской губернии (местечко Галкино), уже как в Германии, там введена карточная система, и всякий, без различия своего происхождения и ценза, во всякое время, без всякого хвоста может получить в месяц 6/8 ф. сахарного песку!
И как быстро приспособились калужцы к этим миниатюрным порциям. Когда мы хотели наброситься на сахар, племянница остановила нас: «Сахар еще не готов!» Оказалось, что в 6/8 ф. всего только 42 ложечки песку, и долго этим не проживешь. Получив свои 6/8 ф. песку, калужец немедленно варит его в молоке до твердого состояния и потом уже употребляет этот очень спорый сахар, как обыкновенно, в прикуску. Мы питались этим сахаром всей семьей чуть ли не целую неделю. А когда сахар кончился, то племянница нам рассказала, что калужская аристократия вечерний чай вообще предпочитает пить без сахара, так чай будто бы ароматнее. Утренний кофе мы заменили горячим молоком с булкой и так стали понемногу жить. Я опять повторяю, что нам, мало-мальски состоятельным людям, жить без сахару можно, и крестьяне многие совершенно не чувствуют утраты сахара, по-настоящему страдает только особый городской «чаевой» люд. И вот, как я теперь убедился, без карточной системы мы, состоятельные люди, буквально воруем принадлежащий по всему праву этому люду сахар. Однажды, когда у нас вовсе не было сахару, я получаю от одного общества, членом которого я давно состою, общества, которое не имеет дела с потреблением, – я получаю извещение, что на мое имя там оставлено пять пудов сахару!
В семье переполох, оживление, торопят скорее ехать: «А то раздумают», «а то сами съедят». И не пропадать же, правда, сахару; конечно, я поехал получать.
Был день окладного дождя. Под этим дождем от Мясных рядов, через всю Успенскую улицу и вплоть до Бабьего базара на целую улицу тянулся хвост – выдавали по фунту. Я ехал этим хвостом за сахаром, как счастливый охотник, но когда пришел в зал общества, странное чувство, как озноб, стало забираться в мою душу: барышни шушукаются о своем, мне кажется, они шушукаются о тайне сахара; головку за головкой я выношу сахар в тележку – мне кажется, из окон домов следят за мной; с сахаром, хорошо укрытым от дождя, еду опять вдоль хвоста, и мне кажется, что вот-вот увидят, что у меня в тележке. Мало того: когда я уже подъехал к своему дому, домашние мои сделали так, чтобы укрыть сахар от глаз прислуги: это почему-то нехорошо, или невыгодно. Словом, это было так, будто украл…
Живу я далеко от центра, и все некогда заняться, съездить, разузнать, почему так долго не вводят карточную систему у нас везде. Неужели так трудно это? Неужели будет хуже жить просто, по-калужски, не воруя, считать, сколько ложечек в фунте, варить молочный сахар: о вареве с удовольствием вспоминают наши дети, но пуды сахара, провезенные тайком вдоль сахарного хвоста, съедятся на радость, ох, на радость!
По хозяйству
Дожди нас только пугали все лето, но вреда такого, как в прошлом году, не принесли, убрались благополучно, а зерно, чуть-чуть волжкое, можно потом перелопатить. Вечера стали длинными, с полными закромами зерна можно спокойно сидеть и читать о борьбе за твердые цены. Как-то читают теперь те, кому не продавать хлеб, а покупать!
Сегодня мне бросилась в глаза одна газетная заметка: «Крестьяне и твердые цены», в которой указывалось, что по каким-то необъяснимым причинам крестьяне теперь неохотно продают зерно и даже будто бы, чтобы укрыться от возможной реквизиции, зарывают его в ямы.
Не слышал я, чтобы кто-нибудь в нашем краю зарывал бы зерно, но удерживаются от продажи – это верно, это чувствуешь по самому себе, как сам относишься к своему собственному зерну…
Необъяснимых причин этого явления, по-моему, не должно быть и для жителя города. Разве не замечаете вы, что каждый обитатель города стремится запастись мукой, сахаром, керосином и всякой всячиной. В нашем провинциальном городе я знаю людей, дома которых теперь настоящая полная чаша, напоминающая отдаленных знакомых по книгам времен натурального хозяйства. Мало-мальски запасливый и бережливый хозяин теперь стремится превратить свой дом в магазин. Мимо этого магазина без вывески толпа, образуя хвост, проходит в прежние пустеющие магазины.
В деревне, как в городе, есть богатые и бедные, но, конечно, характернее для деревни представление магазина без вывески, так же как для города характернее всего хвост перед пустым магазином. С самого начала войны очень бросалась в глаза эта борьба деревни с городом, и, вероятно, не мне одному приходилось сравнивать эту борьбу с войной промышленной Германии – огромного города, с земледельческой Россией – огромной деревней. И так оно приходится в настоящее время: Германия – сплошной общественный магазин, Россия – магазин без вывески.
В деревне запасы все на виду, каждый знает, у кого сколько намолочено. Сейчас, когда хлеб еще не продавался и солому не сожгли в печах, кажется, вся деревня завалена хлебом. Казалось бы, тут и жить, а вот плотник Осип чуть с голоду не умер среди этих запасов. Он плотник, хозяйством занимается небрежно, родилось у него что-то копны две и те полторы копны украли мальчишки. Пошел он к соседям рожь покупать. И такое вышло положение во время хорошего урожая: среди запасов зерна, отличный работник Осип, переходя от одного дома в другой, от одного магазина без вывески к другому, ничего не купил и некоторое время побирался, как нищий. Ему не продавали, потому что ожидали чудовищных цен в три рубля за пуд. Да и за три бы не продали, потому что это у крестьянина всегда так: вздумайте вы ему предложить цену на что-нибудь, совершенно цены не имеющее, напр<имер>, за снег возле дома, и он, не зная в чем дело, снег не продаст. А разве во время обсуждения себестоимости хлеба эти выкрики невероятных цен не были ценою снега, не донеслись до крестьянина?
Но это я не считаю самым главным, это случайное в положении плотника Осипа. Так, на днях совершенно случайно попал у нас под корзину цыпленок. Хозяйки взыскались, хозяйки ссорились, винили соседей, ястреба и возле самой корзины, где был цыпленок, сыпали зерно другим курам. Так среди обилия корма цыпленок погиб под корзиной от голоду.
А чтобы понять в главном, почему крестьянин не везет зерно в город, нужно хорошенько тоже вникнуть в положение владельца деревенского магазина без вывесок. Дело в том, что война-то затяжная!.. Отдам я, положим, весь свой зерновой запас, коров, свиней, овец…. а дальше что? Мы не знаем, когда
война кончится и должны не закладывать добро… а хозяйствовать, не трогая инвентаря, как будто войны вовсе и нет. Словом, отдавая «десятину» во время этой расчетливой войны, крестьянин создает государство, а жертвуя все, разоряет. Удивительно, как во время войны развилось у крестьянина это чувство бережливости: раньше, в пьяное время, он жил кое-как, продавал сразу, а потом вскоре и сидел на бобах до нового урожая. От этого хозяйства он и сам истощился и землю истощил до последнего. Теперь он захотел жить получше и очень научился ценить всякого рода выучку, которую называет образованием. Для примера этой новой бережливости далеко ходить мне незачем, довольно рассказать о своем работнике. Мне захотелось хозяйствовать по-новому и взять в работники не обыкновенного батрака, за которым нужно постоянно следить, а настоящего сельскохозяйственного рабочего, понимающего дело. Все теперь удивляются, как это мужичок, сам похожий на барина, у которого сын служит в земстве помощником бухгалтера, нанялся ко мне в работники. Причина этого мне известна и находится именно в связи со стремлением нынешнего крестьянина к бережливости. У работника моего от нынешнего урожая скопился запас ржи в двадцать четвертей, за прежнее время часть такого урожая он немедленно продавал, часть оставлял для скота и часть, очень скудную, для себя. Теперь он этот запас ржи хочет получить с меня за свои услуги, а свое оставить неприкосновенным для следующего года.
– А вдруг на будущий год не родится, – сказал он мне, – теперь я буду обеспечен.
Очень разумно: так должен бы делать каждый хозяин. Я спросил только, почему же он раньше так не думал.
– А вот прежде и не думал, – ответил он, – мало ли о чем я прежде не думал.
Я спросил его, а как он поступил бы, если бы цена на рожь установилась рубля в три.
– И за три не расстался бы, – сказал он…
Это и все, что я хочу сказать: необъяснимых причин в стремлении крестьянина удержать теперь свой запас для себя нет никаких.
Письма в провинцию
К тетушке об окороке
Милая моя тетушка, хорошая моя, старосветская вы моя! Не обижайтесь только, пожалуйста, на старосветскую – это лучше всего. Довез я ваш окорок до Петрограда благополучно, сейчас он уже коптится, но в дороге много он причинил мне хлопот. Вы мне советовали подсунуть его под нижнюю лавку, потому что внизу холоднее, я так и хотел сделать, но там внизу был чей-то другой окорок, и
