чего война? Война за империю, война промышленности? и т. д. Нам, в силу нашего общественного положения удаленным от познания этих причин, война должна казаться войною добра и зла. Вообще обыватели должны бы выставить с своей стороны какую-нибудь психологическую причину войны и представить нам так, что в мировом котле варится какое-то вечное, но утерянное людьми начало.
10 Ноября.
Жизнь, заключенная между той и другой. Почему же не третья? Кажется, если третья, то и конец: тогда лучше взять ружье и застрелиться — почему застрелиться и не устроиться удобно? Кажется, если уйти от одной, то исчезнет и другая. Они входят одна в другую, словно это одно существо. Я потому выбрал другую, потому и вся эта странная лесная, кочевая, земледельческая жизнь, что существует та.
8 Декабря.
Не понимаю, какая это может быть новая счастливая жизнь после войны, если после нее освободится на волю такое огромное количество зла. Зло — это рассыпанные звенья оборванной цепи творчества. А сколько во время войны рассыпалось творческих жизней!
Родина. Что скажет о ней дитя ее, что откроет — не откроет чужой, прохожий человек. И то, что увидит чужой, не знает рожденный на ней.
-242-
В Августовских лесах (поездка на войну в 1915 г., 15 февраля 15 марта)
Августовские леса — место ссылки в старой Польше. Генерал грибы собирал. Суеверное население. Белокурый белорус. Петербургские леса кажутся кустиками.
Волки пришли из Сибири так же, как птицы улетели: волков нет в России. Как чуют — да, как чуют волки? один к другому, значит, и чувствуют.
Волки и голодные люди, люди отстанут — волки следят, и пленные идут в надежде, что солдаты русские покормят, идут, как собаки, переменившие хозяина.
Попеременные наступления и отступления опустошили страну, голод стал на место любви к отечеству, и он стал повелевать людьми.
Живые картины: полки, идущие ночью по шоссе краем лесов, и полки после сражения, бегущие по тому же шоссе: «разбитого полка» священник пешком, вдруг пешком. Немец виден! — Какой, пленный? — Нет, весь! — Ах, дурень ты дурень!
Сидим у окна, а все время видно краешком глаза — бегут войска по шоссе, и долго это было: ходили смотреть аэропланы, вернулись — бегут, отправили транспорт, вернулись — бегут. И никто их не остановит и некому останавливать.
Разбитый полк собрался. «Соберутся»,— сказал капитан. А мы думали, вовсе пропали.
Артиллерист 73 дивизии. Бежит трубач:
— Ваше благородие, слезайте с лошади, убьют! Вдруг из леса руки хватают — немцы!
— А что же вы шашкой?
— Ну, револьвер.
— А револьверишка плохенький где-то на животике висит, ну, что это… Отвели лошадь к дереву, хватили залпом,
-243-
как охнет лошадь, я что есть духу скакал, скакал и — в трясину. Вытаскиваю, вытаскиваю лошадь — вытащил. Слышу, собачка лает, я туда — деревня!
— Как же вы не подумали, что немцы?
— А не подумал, измаялся, весь измученный, все равно пропадать. Приезжаю, стучусь, и выходит старуха. «Немцы?» — спрашиваю. «Спят»,— говорит. Только сказала, выходит наш драгун. А старуха, видно, уж до того дошла, что и не разбирает, кто у нее, немцы или русские.
Вижу уголья, костер и человек возле лежит, пхнул его ногой: «Чего ты спишь, вставай!» Посмотрел, а у него и нос-то отъеден.
В этот раз не напрасно выли женщины, провожая своих на войну: поредел народушка, вот как поредел, бывало, идет лесной обоз молодец к молодцу, а ныне идут всё бабы да старики.
Солдат отлынивает: для одного раненого немца подводу взял и привез в Сейны. Немец с голубыми глазами.
— Откуда?
— С Рейна,— что-то про невесту сказал.
Когда раненых убрали и даже трясучего солдата, хотелось и немца взять: один остался, и жалко его стало, взял бы (сестра Мара).
Пять раненых отправили пешком с двумя собачками (собачки прижились к роте, и когда ранен был унтер, пошли за ним). Собаки в Августовском лесу.
Аэропланы в Сапоцкине: кругами, и вдруг выстрелы, стреляло неизвестно откуда, с земли, раненые, дождем, вихрем.
Перевозка, бледная сестра, руку развернули: покажи! князь затрясся. Офицерская комната — гусар о немцах: славяне мягкие, а там система.
Гусар против казаков. Сапер. Осколки из шинелей, как блохи, солдатами [вынимались].
-244-
А в окне всё бежали и бежали беспрерывной лавиной. Прилетела и разорвалась шрапнель: откуда она, чья она, стреляли по аэроплану. И тут вышел капитан 73 дивизии и стал рассказывать, как его немцы схватили и пр.
Горка с вышкой, или Пун-гора — там пыль да дым, «чемоданы» и шрапнель.
Пленные мальчишки голодные и всё прут и прут, чуть сейчас — «Brot»[4] — кричат.
В Гибах в избе штаб дивизии, на диване соломой подослано, сидит начальник дивизии и соломинкой чай размешивает.
Горка с вышкой: нахалы! все шесть орудий на солнце поблескивают, и офицер с биноклем ходит, машет рукой: одна — недолет, другая — перелет, третья — попало, а потом начал огонь направлять туда-сюда, туда-сюда…
Из рассказа о [шрапнели]: верхушки сосен сбросило, а место дикое, трубач бежит: «Ваше благородие! убьют!» Место дикое в лесу, и рад бы «сразиться с врагом», да глаз нет.
Мы последние пешие идем.
Расстрел своего аэроплана: паника, в панике палили и до того озверели, что уж в двадцати шагах в ручьи упали, а всё палили.
— За Неманом охраняли переправу… мне под козырьком было, вышел на лед, иду по льду — чик! чик! чик! вокруг меня. И опять чик! чик! [вокруг].
Страх о плене: им кормить нечем, режут…
Можно ли в плен сдаваться? — нельзя, телу своему не хозяин… Страх о плене, легенда о замученных, зрелище их унижения, все это создает представление, обратное тыловому, что в плен сдаться страшнее смерти, сдаться — жизнь с защемленным сердцем. Действует еще многое: приближение неприятеля — все это вспомнить и развить.
Телеграфисты сознательнее (это они с двумя собачками, гордые своим высшим достоинством), [телеграфисты] первыми вступают в лес и везут катушку и, вешая проволоку на сук, на столбики, все пропустят, весь шум и гам… Старший телеграфист, проводя, вернулся — он был пустой, сторожевые
-245-
телеграфисты стояли у костров поодиночке. А может быть, в лесу нарочно [шум-гам] пропустили и сейчас будут снимать (засада).
Обоз шел грудой, и вот прошла последняя телега с граммофоном — [кивал] и скрылся, кивая. Миша подумал, вот какой глупый бессознательный солдат (вспомнилась тетушка Наталия Ивановна и потустороннее, ничего этого нет: в лесу возможна такая радостная жизнь. Смерть — тупое небо… жизнь… но сознательно — я человек и вспомнил: человек — это звучит гордо. Вспомнил: мука — мукой и вспомнил: Смертию смерть поправ…).
Раненые, известно, льнут к офицеру.
«Снимаю линию» — получили приказ телеграфисты: с одной стороны входили немцы, с другой выходил телеграфист.
Капитан морской конной подрывной туземной дивизии.
В этих лесах везде есть немцы. А четыре солдатика всё не знали, что корпус погиб, и всё вели и вели сотни пленных, продолжая исполнять [приказ], за сотню верст было пройдено, и порвалась связь, а они все продолжали действовать, и телеграфист — связь.
Телеграфист стоял у костра и рассуждал: какое же право я имею трусить, мука мукой — простое рассуждение. Телеграфист в аптеке, на перевязочном пункте, пропустил все обозы.
Спали, не раздеваясь, в аптеке.
Обозное: пробивались полками, штыками, пехота, возмущенный автомобилем капитан, граммофон кивал, у разрушенного моста все сбились.
Князь — жизнерадостность: любовь к казакам, убил семь оленей в лесу Вильгельма.
Позы на поле сражения: руки вверх (у тяжелораненых тоже), солдат с вонзенным штыком, солдат перевязывает
-246-
руку, окопы в лесу немецкие — русские, немецкие — русские, выражение лица: то спокойное, то детски-обиженное.
Обращение к населению: все голуби должны быть зарезаны.
Петр Романович Мальцев — старший врач Саратовского лазарета.
В тифозном поезде ехали две сестрицы-птички (тайная цель — поступить в кавалерию), одна [брюхо] вытягивая, говорит:
— Вперед, вперед, не знаю, что бы дала, только вперед, вперед!
Другая, тихая горлица, под ее влиянием. Немцы стреляют, и всё видим один зеленый шлем, который руку вынимал, что-то сказал, и затем еще впереди стоял лысый, противный, лысый блондин, ну, просто лысый какой-то.
Сон в резерве
— Мне снилось, что я ранен шрапнелью.
— А мне, что я в плен попался.
— А я все отступаю.
— А я будто кормила пленных.
Ведет солдат пленного немецкого офицера, сапоги у его все спускаются, ему стыдно.
— Meine Stiefel![5] — говорит.
— Ну, иди,— ответил солдат.
Прямо держится, как победитель, гордо улыбается, а уж какая тут гордость: сапоги спускаются. Солдат пожалел его, дает ему папироску, а она упала, и ему стыдно ее поднимать. Солдат поднял, опять подает ему. Я хочу покормить, чтобы устранить неловкость, а чей-то голос говорит шепотом:
— Вот хотели в Петербурге позавтракать.
Евреи — люди без земли, как растения в водяной культуре, видны все их некрасивые корни, у других не видно, а тут все наружу.
-247-
Заведующий хозяйством Саратовского Лазарета Грибков Степан Алексеевич.
Особоуполномоченный Красного Креста в Гродно кн. Куракин и уполномоченный кн. Кропоткин: один все видит худое, другой — все хорошее.
Младший врач Саратовского Лазарета Моисей Лазаревич Эпштейн.
На вокзале в Гродно все военные и один еврейчик, как черный алмаз с красной искрой, искрится, вспыхивает и все-таки помнит свое.
Только мужчины! все мужское, психологически исключено женское, и вот хорошенький солдатик делает мне честь, я отдаю, он опять — что это? Мы догоняем обоз, тот солдат опять отдает честь и еще, и еще, и улыбается.
Стратегическая глава
Наступать хорошо — все увидишь, а отступать — слишком быстро, в три дня очутились на старом месте.
10 Армия Сиверса — сменен за восточный прорыв. Вместо него — Нирдкевич, второй корпус — генерал Флуг.
— Почему вы знаете, что у нас боев не будет?
Закрытая дверь: издали сильнее и глубже можно страдать за любимое лицо человеческое.
Общая картина: едет поезд, в купе в офицерском вагоне разговор о сражениях, а за Неманом служили панихиду на высоте 113, тут был весь штаб.
Местные штабы: население принимает участие.
В общем, это был маленький уступ в лестнице наступления, одна сломанная ступенька, но, казалось всем, — такая маленькая ступенька, что о ней не знали даже в обществе. Это были просто демонстративные бои.
Немцы собрались в озерных теснинах. Их отступление было неизбежно, и, казалось, по видимым признакам, они
-248-
бегут долго. Начальникам хотелось занять пункты удобные (город, квартира и проч.)
Уланы едут придерживать правый фланг: табачку дал, до 4-х часов решится дело их атакой.
Корпус весь хорошо держится, но 73-я и 56-я дивизии сдают…
Разведчик: рубит и не задерживается.
В офицерском вагоне говорили:
— Мне жалко их, надеются на что-то, а ведь ничего не получат.
— Как не получат? налог уменьшат.
— Ну, это что…
— Наверно, уменьшат.
— Нет, покорно вас благодарю, мира я хочу — покорно благодарю, больше воевать я не намерен, я не намерен. Вот у
