весь струна, его блуждания — врезывание в немецкое.
1. Встреча телеграфиста Спиридонова с отрядом санитаров: князь, доктор, сестры, причисленный.
Город. Костел. Лазарет. Капитан: я слышу только фельдфебеля [голос].
Раненый немец. Дал табачку улану.
Немцы: артиллерия, все шесть орудий на солнце блестят и офицер с биноклем помахивает рукой и [направляет]: туда, сюда [езжай].
Спор о дороге. Как обозы пошли по той. Наша артиллерия стала отступать влево (влево шли обозы, вправо [поехал] автомобиль).
Автомобиль полетел по той дороге. Лес. Завал. Смерть сестры, князя и раненых…
Лопухин удирает: мокнет, надевает форму немца, хочет в плен, но русские его [поймали]. Десять русских вели в плен сто немцев. Вели пленных — волки… продолжая делать дело без связи.
На вилке повернули на ту дорогу, и когда все прошли и лес затих, вошли телеграфисты развесить проволоку на сучках деревьев.
-256-
Спиридонов: у костра — в костеле [колокола] звонили, старик звонил, и ему вспомнилось «Смертию смерть», ведь это старик звонил, но было ясно, что это новое… что же новое? человек… Но человек — это старое… он наткнулся на трупы князя и сестер… огонек горел, а возле человек, но человек с отъеденным носом, потом начались окопы, и они пригласили, лежит в форме германский офицер, потом вели пленных немцев, выражение лица убитых: мертвые люди [были], но живо в них что-то новое: радостное чувство: мука мукой — обмирание? <1 нрзб.>, в деревенском костеле звонили в колокола — «Смертию смерть», израненная земля. И все эти сотни безмолвных людей потому кажутся безличными, что они всё мукой, безличной мукой и [делали] и личная мука за всех; и они не испытывают муку… в каждом из них было это же самое: и тоже один за всех. Зазвонили в костеле, старик звонил. Солдаты-телефонисты шли, не понимая этого, они нашли у мертвого спирт и все пили его, и он улыбался, и поняли, что он улыбался на обе стороны: и туда, где смерть, и туда, где жизнь, и одно другому не мешало. Но чтобы не смешивать того старого <3 нрзб.> он все твердил: человек, человек.
Из Спиридонова: насмотревшись на все, он оставил себе только одно: что немца нужно разбить. И это последнее было потрясено следующим: цусимский герой ничего не говорил, молчал и делал, и с ним рядом всегда была сестра пожилая — и вместе считали, все на них держалось. И от него он услышал:
— А зачем же их нужно разбить?
Никто больше их не делал, и с таким вопросом жить: мы не знаем.
Принесли умирающего офицера: молодой, красивый, злой — не до конца сознавал грядущую смерть и боролся. Обошел его доктор как-то кругом, словно не решаясь прикоснуться ни с какой стороны. Сестра предложила чаю, губы с запекшейся кровью раскрылись:
— Оставьте меня!
Я вспомнил, что у меня было две бутылочки коньяку, спросил, не хочет ли он коньяку.
-257-
— Давайте! — сказал офицер.
Красноносый капитан из комнаты, где собрались легкораненые офицеры, крикнул:
— У вас коньяк, какого же черта вы до сих пор молчите!
Бегу поскорее в аптеку, где я остановился, достаю коньяк: бутылку в один карман, бутылку в другой, а буфет аптекарши открытый и рюмочки, целая полка, как ясные зубы. Живо беру две рюмки. Входит бледная аптекарша. Мне стыдно. Но аптекарша смотрит в пространство:
— Скажите, на Гибы свободен путь? <6 нрзб.>.
Почем я знаю, только бы поскорей отвязалась, там такое неотложное дело: дать рюмку коньяку умирающему. Вышел на улицу: как за несколько минут все изменилось, словно туча надвинулась близ и вот все понесет буря, эти затихшие обозы, эти молчащие кучи людей. Бегут туда и сюда, но бегут, сосредоточенные в себе.
На перевязочном пункте еще приютились раненые, в офицерской комнате пришли посмотреть на раненого саперного полковника с высоким профессорским лбом; юноша-гусар.
Красноносый капитан рассказывал:
— Да-с, пятьдесят лет, кажется, достиг совершеннолетия….
— Толстенный немец едет впереди, а за ним катушку везут с проволокой человек пять.
Я пошел к умирающему раненому, к удивлению моему, он руку вынул из-под одеяла, взял рюмку и выпил так же ловко, быстро, как будто подошел к именинному столу.
— Еще?
Он молчал. Красноносый капитан рассказывал:
— Напустили мы их шагов на сто — залп! Двое упали, другие уехали. Мы бросились: лежит один немец убитый, две лошади [мертвые], а другого немца нет, толстый, все видели, но лошадь упала, и он свалился, куда же он убежал за минуту? Посмотрел вокруг, нигде нет, заглянул в канаву, и подумайте, до чего живуч человек: лежит на спине, а в зубах бутылка — и буль-буль-буль. В такую минуту вспомнил и хочет [перед смертью] выпить всю. Как увидели наши
-258-
Митюхи, бросились, вырвали: еще с полбутылки осталось, тут же все [сразу] и выпили.
— Давайте коньяк!
Решили обойти, встать по очереди, бутылочка кончилась: последними выпили здоровые и сапер и гусар.
И еще сказали мы им: — Что же вы уходите, еще вторая, вторая бутылочка, подождите. Но они простились и вышли. И тут вскоре грохнуло…
— Чемодан, чемодан! — крикнул чей-то голос. Мы выбежали, перед [лазаретом] лежат сапер и гусар и [саперный] полковник так странно упал, улыбался, гусар молодцом встал и к нам, было, но упал на одно колено и головой прислонился к стенке.
Мелькнула опять на улице [бледная] аптекарша: — Ради Бога, скажите, свободна ли езда на Гибы? Бежали одни вперед, другие назад.
Князь: — Все кончено: успеем ли только выбраться. Бросайте перевязки! — крикнул князь. Но врачи перевязывали.
Гусар сидел, протянув ногу, ему перевязывали, и так шла к нему рана: раненое животное, и санитар-горилла стоял перед животным, и сестра такая прекрасная — сказочно.
Я считаю минуты и страх… не понимаю, что это, страх или тоска.
Оставались немцы… и у нас было намерение немца взять, как же его-то оставить… и потом вдруг вспомнил, да ведь ему же там будет лучше. Князь всех звал к себе в автомобиль, и мои [спутники] сапер и раненый гусар.
Крест. <1 нрзб.> провожая глазами. Какая-то женщина подошла:
— Вот, смотри, видишь, как господа друг друга усаживают. Мы были уже дома, [когда] я поднял рюмку, и [стояла] рюмка аптекарши, и вспомнил, что вторая бутылка осталась на столе… и немцы выпили ее.
-259-
Гибы. Штаб дивизии (Слесаренко, соломинкой чай помешивает). Чай у доктора. Раненые выписываются медленно, сестра записывает подробно… а там приближаются выстрелы… Вилка… Раненых пять человек и две собачки.
П.— англофил и «барон» Кропоткин — германофил; в устах барона: идея порядка, расстановка вещей.
Заведующий хозяйственной частью моряк (Цусима) и сестра: он как бы отмахивается молчанием от лишних слов и всё сидит за походным столом и считает, и возле него сидит сестра… шепчутся и долетает: «Стерилизаторы». Говорят, что если они разговорятся, то все заслушаются, но я ничего не слыхал, и мне казалось, у него и у нее что-то суровое ко мне. Потом мы долго не виделись, и когда я снова встретился, то они меня встретили такой приветливой улыбкой, как родного, и он… и я, когда разговаривали о всем, [прямо его] спросил:
— И все-таки немцев нужно разбить?
Он долго думал и вдруг спросил меня:
Сестра Мара. — Ваше Сиятельство, я нашел, я нашел мой спальный мешок.
Нашли ее в лесу, озябшую, на поломанном автомобиле. Сестру не хотел взять князь, много скопилось.
Когда все прошли и проехали…
Вертится громадное железное колесо по скрипучему по снегу, за ним другое, третье, и напоминает мне странное звучание: не то бой, не то наступление, отступление, а может быть, волки многоголосно подняли вой?
Проехали, прошли, и опять наступила в лесу тишина вековечная, природная и выглянула звезда на небе. Тогда вошли в лес телеграфисты и по сучкам дерева вновь развешивали проволоку или ставили столбы; кто шел впереди, кто по одному, оставаясь на охрану, и разводил себе огонек. А может быть, как раз этого стерегли и дожидались враги, когда все проехали, выйдут из леса и оборвут связь? <1 нрзб.>.
-260-
Тонкая проволока в диком лесу. Спиридонов смотрел на нее и как за соломинку хватался.
Белый волк (князь Кропоткин) — попросил мой английский табак, курит мою трубку, садится в автомобиль, возвращает с огорчением трубку — Как быть? — Очень просто: возьмите меня с собой в автомобиль. — Садитесь! И мы поехали.
Гродно, Тэдик. Польская женщина. Интендант-чиновник: любовь одна. Есть ли счастье? Измерение в ширину — счастье, в глубину — несчастье.
Страх ареста: Иван-царевич, губернатор. После войны останутся хищники и святые.
-261-
1916
-262-
-263-
11 Января.
В провинции, как только я взялся за свое маленькое практическое дело, исчезла моя фамилия: называли мою фамилию лишь для того, чтобы, вспоминая моего отца, деда, установить породу мою. Называли меня по имени и по отчеству или только по отчеству, делая из отчества фамилию: Михаил Михайлов. Осмотрели Михаилу Михайлова с ног до головы, разузнали его характер, выспросили о его капиталах и Михаил Михайлов стал обывателем…
Чем дальше, тем больше война со своим смыслом уходит от нас, обывателей, куда-то дальше и дальше: теперь мы воюем не только за свое существование, а и за что-то высшее: там где-то нужно искать ответа, а не здесь: здешнее должно переделаться и настроиться по тому высшему.
Немцы не то что правы, а почти святы в своих намерениях, но все их опрокидывается наизнанку тем, что они бессознательного и естественного добиваются сознательно.
Сознательность происходит от немцев, у них находится головище нашего интеллигентского потока.
Под Новый Год мы собираемся в церковь Заусайлова с ожиданием выслушать что-то о Новом Годе, о войне, но старый священник говорит о… сквернословии проповедь: даже самые малые дети изрыгают гнилые слова.
Стильная церковь в Ельце. Церковь стиля модерн, выстроенная купцом Заусайловым, а священник старый и под Новый год в это страшное время читает проповедь о сквернословии: «Даже самые малые дети изрыгают гнилые слова».
Зима в Ельце: стоя на коленках, вылетают из-за углов на своих розвальнях заиндевелые скифы, матерным словом
-264-
расчищая себе путь. Мальчишки на коньках мчатся по тротуарам через весь город к реке. В рыбных рядах греются приказчики, коровьими хвостами подхлестывая кубари. В мясных рядах мчится обезумевшая лошадь с одними оглоблями.
Из письма англичанам: «У нас в России самое главное, что люди живут без памяти добра и зла, и весь строй общественный стоит на кумовстве».
Когда война кончится? каких покупать лошадей: очень старых или очень молодых и, если молодых, то каких лет — двух, трех?
Помещик в городе (А. М. Ростовцев): Сумасшедший цветовод живет себе в городе и смеется над дешевым маслом и яйцами в деревне, над народолюбием… Теперь умирает…
Политика на улице:
— Мука-то, мука-то, Бог знает что!
— Овес-то, овес-то, черт-е-что!
12 Января.