по деревням.
-134-
Теперь по всему уезду рассказывают, и что большее производит впечатление — не стрельба в делегатов, а что комиссар земледелия обмолвился, будто бы кур облагать налогом собираются.
— Это моя охота: завел я курицу-перепелку или браслет?
Почему же так из 1500 депутатов не нашлось ни одного большевика? Да есть ли в деревне большевики?
— Заступился я бы за тебя, Анна Константиновна, да ведь надо слово просить?
Мужики сидели подавленные появлением карательного отряда в дверях, а комиссар заливал словами:
— В этом году ни один мужик не останется без яблочка.
Соблазняли миром — бросили фронт солдаты, соблазняли землей — разрушили мужики земледелие, нечем больше теперь соблазнять — обещают мужикам яблоки и детские сады.
Был романтизм войны — где теперь эта поэзия? И был романтизм революции — где его теперь сладость?
Советский строй с уголовным прошлым ныне сменяется не кулаком собственно, а каким-нибудь развитым городским мужиком (например, швейцаром) — Синий.
Где-то совершается убийство, а народ едет по большим дорогам, проселкам, и вдруг говорят, что вот кур хотят обложить и у человека всякую охоту убить.
Земледельцы — охотники, в смысле душевного строя: все они охотники жить. Новый же строй стремится к тому, чтобы это чувство охоты, удачи, расчета вынуть из его души и каждого сделать рабом, не Бога, не царя, не государства, не народа, даже не человечества, а просто какой-то никому не понятной <зачеркн.: партийной выдумки> бездушной системы махового колеса, без передачи к живой душе человека.
С другой стороны, эта выдумка держится и силу имеет только флага-знамени того же бунтующего раба. Теперь
-135-
он достиг своего, утомился, или разочаровался, ищет порядка, а знамя все еще болтается, как на петроградских домах почерневшие лохмотья красных мартовских флагов.
7 Июня.
Дошли слухи, что в Ельце волнение со времени созыва [большевистского] съезда продолжалось и даже совершилась Еремеева ночь.
8 Июня.
Батюшка сказал:
— Полная победа большевиков.
11 Июня.
Прошлый год Лидия кричала:
— Берите все, громите все!
— Куда ты денешься? — спрашивает Николай.
— Я выстрою себе комнату!
Озадаченный Николай, подумав несколько, серьезно спросил:
— Строят дом, избу, но комнату…
— Я дурочка, хочешь ты сказать? вы все на меня, вы все на меня!
В нынешнем году Лидия кричит:
— Громите этот проклятый дом, я уйду!
— Куда же ты уйдешь? — спрашивает Николай.
— Я уйду в пространство, — кричит она, — я убегу в пространство!
Перед домом каждый год площадка выметалась и обсыпалась перед Троицей песком. Теперь эта площадка заросла травой, и на зелени явно обозначился круг бывшей некогда здесь клумбы.
Глава N-a. О прятаньи: цветоч. тумба, боров, труба и проч.
Подать сюда Сошку, 5 возов мебели, 48 часов. Старые корни вырвать. Уничтожить культуру. Пользы от культуры никакой нету.
-136-
— Куда идешь?
— В культуру.
Великая революция. Дела Божьи, конечно, и там революция наша, может статься, имеет великое значение народное, а здесь, на суде жизни текущей, можем ли мы назвать великим событие, бросившее живую человеческую душу на истязание темной силы?
Был великий истязатель России Петр, который вел страну свою тем же путем страдания к выходам в моря, омывающие берега всего мира. Однако и его великие дела темнеют до неразличимости, когда мы всматриваемся в до сих пор не зажившие раны живой души русского человека.
Великий истязатель увлек с собою в это окно Европы мысли лучших русских людей, но тело их, тело всего народа погрузилось не в горшие ли дебри и топи болотные? Не видим ли мы теперь ежедневно, как тело народа мучит пытками эту душу Великого Преобразователя?
Они действуют как бессмертные, потому что не боятся смерти, их сила — риск, их цель — минутный всплеск руками на гребне кровавой волны.
Мещанин всякий, кто участвует в дележах власти, земли, капитала, кто говорит высокие слова о равенстве, братстве, а сам укладывается в партию, всякий партийный человек — мещанин, всякий рассуждающий поэт — мещанин.
Еще вот что: всякое разделение сопровождается мещанством, отделяется Украина — мещанская, волость — мещанская. И разделение царской власти непременно должно сопровождать мещанство — индивидуализм — домик личности — мещанство (несвобода).
Есть у нас такой обычай, когда льется большой колокол, пустить для звучности в обращение по городу какую-нибудь выдумку.
-137-
Как подумаешь теперь о всем, что говорится в провинциальных городах перепуганным населением, кажется, будто где-то льют небывалый в мире царь-колокол.
Полнится слухом земля: Рогатовские пастухи нашему пастуху рассказали, что в городе слышна была пальба из орудий; прибежал из города какой-то перепуганный рабочий: город весь в огне, на Дамской горе большевики, на Аграмачинской — меньшевики. А потом и пошло, и пошло, куда ни пойдешь в деревне — везде встречают:
— Ну-те, на Ламской горе большевики пушки навели, палят, а на Аграмачинской — меньшевики…
Батюшка приехал из города:
— Большевики победили, полная победа! начались казни, хватают и расстреливают, хватают и стреляют.
14 Июня.
Инспектор женской гимназии Щекин-Кротов виляет нашим и вашим, крутит и мутит, как сукин кот.
Константин Николаевич Лопатин: в хронике «Советской газеты» петитом напечатано, что за контрреволюцию и шпионаж расстрелян.
Террор. Веселый Ив. Серг. Кожухов состоит в одном только тайном обществе: развлекать дам от уныния и страх держать про себя. Легенда о литье колокола в Орле. Колокол льют…
Его останавливают на каждом шагу, а он: — жив! Вот успокоил: а утром газета: расстрелян.
Френч и Галифе с револьвером в руках наготове ведут мещанина в пиджачке, человека лет сорока, измятого, избитого, за ними человек десять красногвардейцев с винтовками на изготовку. Ведут.
Лучшая гостиница превращена в тюрьму для контрреволюционеров.
Галифе из Чертовой кожи.
В мещанской слободе стали обыски делать: искали сахар и оружие, брали все. Мещане собрались с духом и топорами
-138-
зарубили трех красногвардейцев. Диктатор из стражников императорского правительства выставил против слободы всю артиллерию с пулеметами и, обернув орудия к небу, сам разъезжал на вороном коне три часа подряд.
Тут все поняли, что такое диктатор.
Хоронили убитых на Сенной площади, как на Марсовом поле, против Народного дома, выстроенного либеральным помещиком. Из буржуазных квартир вынесли цветы и сделали вокруг могилы каре из пальм, лавров и других вечнозеленых растений. Возле могилы венки с надписью: «Проклятье убийцам!» Диктатор при салютах из орудий и пулеметов говорил речь и клялся на могиле, что за каждую голову убитых товарищей он положит сто буржуазных голов.
После на могиле остались десятка два солдат, один говорит:
— Коньячку нельзя, а рому я тебе [могу дать]. Другой ответил:
— Давай хоть рому. Третий, тыкнув на могилу:
— Надо какую-нибудь загородку сделать. Так не оставлять, а то коровы растопчут.
Вечером пригнали коров, которые опрокинули пальму. Пугнули старуху, а она:
— Господи, вот так убьют и, как собак, зароют на Сенной площади.
На другой день начались аресты. (Льют колокол.)
Разоружена милиция.
Не знаю, чья рука убила их,
Но мысль твоя направила ту руку.
(Шекспир. Ричард III)
На могиле, проклиная буржуазию, диктатор говорил, что час его близок, и сам плакал над своей участью: он
-139-
был в одно и то же время и распинатель, и распинаемый, и сам себе мироносица. Бабы плакали горько. Красногвардейцы в каждой паузе стреляли в воздух из пулемета. Революционная организация возлагала венки с надписью: «Проклятие убийцам».
Твой Ричард жив: он души покупает,
Он в ад их шлет. Но близится к нему
Позорная, всем радостная гибель,
Земля разверзлась, демоны ревут,
Пылает ад, и молят силы неба,
Чтоб изверг был скорей из мира взят.
Кончай скорее, праведный Господь!
О, сокруши его и жизнь продли мне,
Чтоб я могла сказать: «Издохнул пес!»
(Шекспир. Ричард III)
Когда мужик чересчур изворачивается, другой говорит: — Что ты лапоть обуваешь: так, нога суха!
Политическая экономия. Я и мир.Коля, положение наше такое: мужики делят наши одежды.
Состав нашей и, вероятно, всякой деревни: официальный кулак, лавочник, теперь кооператор. Середина, крепкое звено, пересохшими губами стремящаяся припасть к буржуазной чаше. Bсe остальные: зажатая беднота, бывшие батраки, старики богобоязненные и всякие тихие, бессловесные в обществе люди.
Комитет сдает в аренду мой сад. Мне его снять нельзя, потому что не устеречь, всё разграбят. Кулаку снять тоже нельзя: и ему не устеречь. Снять всему обществу невозможно, это значит, пустить всех нарасхват к саду, никому ни яблока, ни травинки не достанется, траву выдерут бабы, яблоки обобьют дети.
Находится боевой человек Архип, по природе полицейский, тип «держи и не пущай», по размаху мог бы стать большевиком, но по степенству, солидным годам заявил теперь, что он — правый эсер. Архип собирает товарищество:
-140-
таких же, как он, из середки человек десять и на прибавку пару воров, примыкающих к большевикам.
Снять сад вообще теперь дело рискованное: все понимают, что Комитет едва дышит, завтра владельцу могут вернуть права, и деньги пропали, 50 рублей с товарища. Но ничего, можно рискнуть, скосим через месяц, удастся траву убрать, и то оправдается.
Мой дом находится в саду, возле дома сложены дрова и всякая хозяйственная утварь. Если какому-нибудь товарищу вздумается, то он может мне запретить даже из дому выйти. И так будет непременно, вот сейчас один из них своим грязным картузом зачерпнул из моей бочки и пьет. Мы говорим ему, что для питья нужно стакан спросить, а он отвечает: «Я человек незараженный!»
Так жить нельзя, и нельзя уехать с семьей: как теперь поднимешься, куда уедешь!
И ведь если уедешь, то все разграбят сразу, мало того разграбят — никогда уже не вернешься. Можно вернуться только вместе с земским начальником, но при этих условиях жить не захочется: пример Украины, власть вернулась, а спокойствия нет.
Кажется, одна защита — сельское общество: сколько раз выручали они меня, старика, из беды, и меня тоже все почитают за человека.
Общество умывает руки: это не мы, это Комитет сдает.
Можно бы прибегнуть к последнему отчаянному средству: я собираю сход, привожу детей и говорю: «Получайте детей, я пойду побираться». Тут общество, вероятно, заступится, но ведь последняя сила у товарищей. Один из них пойдет в Комитет и перешепчется с председателем, тот перезвонится с диктатором — и вот у меня в сенях солдат с ордером: двадцать четыре часа сроку и воз добра.
Пилат. Общество крестьян всегда останется чисто, оно умоет руки и скажет:
— Во всем виноват Комитет.
В детской. Такое сельское общество, не такое ли всякое наше русское общество, не такая ли теперь вся Россия, и не будет ли такой вся страна, как детская, если детям сказать:
-141-
— Вы, милые дети, совершенно свободны, хотите, играйте с огнем, хотите, с водой, вы — наши начальники и управляющие, вы — наши родители и благодетели.
Все знают, что так жить нельзя, и всюду спрашивают меня: чем это кончится?
— Не знаю!
— Может быть, знаю, да не скажу: боюсь сказать. Спрашиватель перед лицом своим отталкивает воздух
ладонями:
— Не надо! Не говорите!
Напуганы мы: по доносам кое-кого расстреляли, и где могилы их,
